– Не трогай меня, – глухо проговорил Ячменев. – Я ничем тебе не обязан… Секунду барышня испепеляла его взглядом, потом на лице ее застыло скорбное выражение. – Мерзавец, – сказала она негромко. – Негодяй. Я так верила тебе, а ты… Она отвернулась от Ячменева и подошла к окну. С минуту молча смотрела на улицу. Потом, собравшись с силами, взглянула на Загорского. Черты лица ее заострились, глаза были непроглядно черны. – Он действительно соблазнил меня, – с трудом выговорила она. – Но не мужскими своими достоинствами, а верой в революцию. Он говорил, что благодаря большевикам будут осчастливлены многие миллионы по всей земле, что деньги, полученные за золотого коня, пойдут на восстановление социальной справедливости. И вот, когда дошло до дела, он оказался пошлым, тупым и трусливым фили́стером, худшей разновидностью мещанина. Я ради идеи готова была на преступление, а он предал меня. И, что хуже всего, он предал революцию. Барон – просто жадный стяжатель, типичный представитель своего класса, от него можно было ждать всего, чего угодно. Но меньше всего я могла думать, что на предательство способен Ячменев. – Она покачала головой. – Нет, он заслуживает самой тяжкой кары. Любое наказание будет для него недостаточным. Воцарилось гнетущее молчание. И среди молчания этого раздался вдруг негромкий голос Ганцзалина. – О, сколько нам открытий чудных готовят разные иуды… Загорский посмотрел на него с укором и попросил не трогать Пушкина. Если ему хочется сказать что-то особенно мудрое, пусть перевирает пословицы и поговорки. А поэзия, друг Ганцзалин, не затем существует, чтобы валять ее в пыли. Поэзия – это дар богов… * * * Кабинет командира Отдельного жандармского корпуса генерала Толмачева выглядел разоренным, как пчелиный улей, на который покусился бурый медведь. Мебель, разумеется, стояла на месте, но все мечи и шашки, все экзотические картины, все булавы были сорваны со стен, которые теперь казались голыми, словно купальщицы французского художника Поля Сезанна. Посреди этого леденящего сердце разгрома сидел за столом угрюмый Толмачев и мрачно смотрел в зияющую пустоту перед собой. Внезапно дверь открылась, и в кабинет вошел его превосходительство действительный статский советник Нестор Васильевич Загорский. Если бы знавшие Загорского люди, да хоть бы даже его помощник Ганцзалин увидели его в эту минуту, они немало были бы поражены трансформациями его внешности. Всегда приветливый и светский, сейчас он шел, словно аршин проглотил. На бледном лице сошлись черные брови, каре-зеленые глаза метали молнии. Толмачев озабоченным взором сопровождал его грозный проход. Действительный статский советник дошел ровно до середины кабинета и встал там, похожий на духа мщения. – А, Нестор Васильевич, – невесело заговорил генерал. – Мне сказали, что у вас какое-то срочное дело… – Да, дело срочное, – погромыхивающим голосом отвечал Загорский. – Прошу садиться, – Толмачев все так же невесело указал ему на стул. – Благодарю вас, я постою. Тут взгляды их встретились и несколько времени они жгли друг друга глазами. Первым не выдержал генерал. Он отвел взгляд и пробурчал куда-то себе под ноги: – Так что у вас за дело? – Господин генерал, – голос у Нестора Васильевича звучал крайне резко, – я бы хотел знать, что означает вся эта история?! Толмачев повернул голову и посмотрел в окно. В окне, однако не было ничего нового и интересного, один только серый город святого Петра, который к осени начал уже понемногу смурнеть и дождить. Вероятно, если бы можно было выйти в окно, генерал бы вышел и пошел прочь куда глаза глядят. Но в окно выйти было нельзя, это было верное падение на мостовую и перелом шеи. Поэтому Владимир Александрович вздохнул и перевел глаза обратно на Загорского. – Вы, верно, насчет барона фон Шторна? – Точно так, – отвечал действительный статский советник. – Хотелось бы знать, каким образом человек, изобличенный в опасном преступлении, оказался на свободе и к тому же смог покинуть пределы Российской империи? Усы Толмачева дрогнули и замерли. Замерли и глаза его, неподвижно глядевшие на Нестора Васильевича. – Каким образом, вы говорите? Да очень просто: сел на поезд или пароход – и покинул. Нестор Васильевич нахмурился. – Не юродствуйте, ваше высокопревосходительство, вы прекрасно понимаете, о чем я. Тут уже нахмурился сам Толмачев: не кажется ли господину Загорскому, что он переходит границы?! – Ну, так вызовите охрану – и пусть она вышвырнет меня отсюда! Несмотря на все свое самообладание, Нестор Васильевич пребывал в таком бешенстве, что на миг даже генералу сделалось не по себе. Он, однако, нашел в себе душевные силы подняться с места и подойти к действительному статскому советнику. Коснулся его плеча и сказал тихим голосом: – Нестор Васильевич, голубчик, прошу вас, сядьте – и мы спокойно обо всем поговорим. Несколько секунд Загорский стоял молча, потом все тем же бронзовым шагом обошел генерала и сел на стул возле стола. Генерал вернулся на свое место. Посидели так с полминуты, не глядя друг на друга, потом генерал заговорил. – Вот, изволите видеть, собираюсь переезжать. Дали понять, что вскорости не будет командира Отдельного Жандармского корпуса генерал-лейтенанта Толмачева. Так сказать, приглашают на выход. Может быть, к МВД припишут, может, еще куда… Нестор Васильевич сохранял отрешенное молчание, глядя не то, чтобы мимо генерала, но как бы сквозь него. Толмачев снова вздохнул. – Да-с, так вот оно и вышло. Собственно, случилось то, о чем я вас и предупреждал. Только в этот раз дело зашло дальше, чем даже я мог подумать. – Позвольте все-таки узнать, почему фон Шторн оказался на свободе? – хмуро осведомился действительный статский советник. Толмачев покачал головой: его превосходительство совершенно не желает понимать намеков и иносказаний. Что ж, придется говорить напрямую. Барона отпустили, не найдя в его действиях преступного умысла. Все предъявленные Загорским доказательства признаны не имеющими отношения к делу. Археология к числу преступлений не относится – пока, во всяком случае. Заодно отпустили и барышню… как ее там, Котик, кажется. И башибузука Ячменева тоже. Убийца, эстонец, конечно, пойдет на каторгу. Однако действовал он в одиночку, на свой страх и риск. На лице действительного статского советника заиграли желваки. – Ну, убийства – бог с ними. Но как же золотой конь Батыя? Или попытка украсть такую ценность уже никем в преступление не ставится? Толмачев поднял брови. – Какой золотой конь? – О котором я писал в рапорте. Золотой конь, из-за которого, собственно, и начался весь сыр-бор. Генерал покивал головой: ах, в рапорте! Действительно, что-то такое там было. Вот только рапорт Загорского положен в особую папку и отправлен в архив. А в действительности никакого золотого коня так и не обнаружили. Нет его. И, судя по всему, не было никогда. И даже следов его не наблюдается. Вот так-то, дорогой Нестор Васильевич! Секунду Загорский хмурил брови, потом откинулся на спинку стула. – Так, значит, он все-таки его заполучил, – сказал он с досадой. – Украл на глазах у всей правоохранительной машины Российской империи. Но как, как ему это удалось? Толмачев поглядел на него с изумлением. Ей-богу, его превосходительство рассуждает не как многоопытный дипломат, а как подлинный младенец. Не может быть, чтобы за столько лет служения отчизне он не понял, на чем стоит их государство, прославленное среди прочих. – На чем же оно стоит? – несколько неприязненно осведомился действительный статский советник. – На самодержавии оно стоит, то бишь на абсолютной монархии, – ласково, как умалишенному, объяснил Толмачев Загорскому. – И сколько тут ни принимай конституций, сколько ни разводи парламентов, а решаться все и всегда будет на самом верху. А правоохранительная машина и вовсе тут не при чем. Это я вам скажу, как часть этой машины. А если вдруг часть взбунтуется против целого, так ее, часть эту, отвинтят и отложат в сторонку. Вы думаете, вам одному в физиономию плюнули? Полагаете, может быть, что мне приятно, что наглый этот остзеец избежал суда и заслуженного наказания? Вы думаете, я не пытался голос возвысить? Еще как пытался! И вот вам результат – сижу, как птичка на жердочке, жду, когда снимут с должности. Полагаю, еще два-три месяца продержусь, а там уж отправят туда, куда Макар телят не гонял. Найдут, так сказать, синекуру[30]. С минуту Нестор Васильевич молчал, потом сказал. – И тем не менее, я не оставлю это просто так. Я дойду до великого князя, а если понадобится, то и до его императорского величества. – Вы под великим князем разумеете Николая Николаевича[31]? – осведомился Толмачев. Усы его задумчиво шевелились. – Да, его императорское высочество любит лезть в чужие епархии и дела, прямо его не касающиеся, но тут, боюсь, его окоротят. Что же касается самодержца… Вы, очевидно, решили подать в отставку? В таком случае я предлагаю вам найти более спокойный и безопасный способ, например, спрыгнуть с третьего этажа. Я уже сказал вам и повторяю: я сделал все, что было возможно. Результат перед вами. Больше сделать ничего нельзя, хоть бы даже на нашу сторону перешли все великие князья Российской империи. Загорский молча поднялся, и, не прощаясь, пошел вон. Перед тем, как выйти, остановился, распахнул дверь и повернул к генералу мраморное свое лицо. – Если дело действительно обстоит так, как вы говорите, запомните мои слова: у России может не оказаться будущего. Сказав так, он вышел вон. Толмачев барабанил пальцами по столу и задумчиво глядел на закрывшуюся за Нестором Васильевичем дверь. Усы его беззвучно шевелились, как будто он все еще продолжал незаконченный разговор с действительным статским советником…» * * * Старший следователь перевернул последнюю страницу, отложил ее в сторону и посмотрел на генерала. – Понравилось? – спросил Воронцов, сложив руки на животе и хитро поглядывая на Волина из-под полуопущенных ресниц. – Как всегда, – улыбнулся тот. – Конец, правда, грустный. – Грустный, – кивнул генерал. – Вот только это не конец. Дальше было еще интереснее. Больше того тебе скажу: вся эта история тянется до сих пор. Волин изумился: шутите? – Какие уж тут шутки, – покачал головой генерал. – Сейчас я все тебе расскажу в подробностях. Но сначала давай-ка помянем дружка моего и сослуживца Сашку, точнее сказать, полковника Александра Анатольевича Лукова. Так уж вышло, что был он моложе меня, а на тот свет отправился раньше. Да еще и, сам того не зная, собственной грудью меня прикрыл. Он разлил по рюмкам коньяк, поднял свою. – Светлая память полковнику Лукову! – Светлая память… – эхом повторил старший следователь.