Впрочем, кое-что отец все-таки привез из Германии. Это что-то – большая бронзовая статуэтка, изображающая фазана, за которым гонится лис. Она проходила таможенный досмотр, ехала в почтовом вагоне, отдельно от майора, так что вечером ее доставляет с вокзала шофер. Отец долго ищет место в небольшой их комнатке, куда бы можно поставить фазана, наконец не без труда ставит его на книжный шкаф. Под тяжестью бронзовой композиции шкаф было охнул, скрипнул, но все же устоял. Отец отходит к другой стене, любуется. – Что это? – спрашивает Сашка. – Трофей? – Не трофей, просто скульптура, – отвечает отец. – В Германии подарили. Жители города, где я был комендантом. Так сказать, на добрую память. – А чья скульптура? – спрашивает Сашка. – Родена или Микеланджело? Из великих скульпторов он знает только этих двоих. Ни того, ни другого, смеется отец. Это скульптура советского художника Георгия Лаврова. – А как же она в Германию попала? – спрашивает Сашка. Отец пожимает плечами – а кто его знает? Наверное, выезжал за границу, что-то там делал, вот и осталось. Она в помещичьем доме стояла в Виртингене, где он комендантом был. Мать слышит про Лаврова и неожиданно меняется в лице. – Лавров? – говорит она озабоченно. – Это который Лавров? Который террорист? Отец изумляется: какой еще террорист? Это Лавров, знаменитый, он еще создал композицию с девочкой «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». – Точно, он, – говорит мать с ужасом. – Ты не помнишь, а я помню. В 1938 году был осужден за участие в антисоветской террористической организации и за покушение на Иосифа Виссарионовича Сталина. Пять лет ему дали. – Ах ты, черт, – растерянно говорит отец. – Что же делать-то теперь? – А ты не знаешь, что делать? – понизив голос, спрашивает мать. Отец мрачнеет. Нельзя так просто взять и выбросить фазана. Это же подарок, люди от всего сердца старались. – Что за люди? – спрашивает мать. – Да вот, жители Виртингена. Где я комендантом работал. – То есть немцы? Отец не понимает: ну да, немцы, а кто еще может быть? Мать тихо отчитывает его. Мало того, что фазана этого террорист слепил, так его еще и немцы ему подарили, фашисты. – Да какие фашисты, нормальные люди, наши же немецкие коммунисты, – слабо сопротивляется отец. Мать уже просто шепчет, и из шепота ее понятно, что госбезопасность разбираться не станет, а дадут ему десять лет без права переписки, как террористу и немецкому шпиону, и весь разговор. А ее саму и Сашку репрессируют, как членов семьи изменника Родины. Напуганный отец машет на нее руками: ладно, ладно, придумаем, куда этого фазана девать. – И поторопись, – говорит мать сурово, – неизвестно, может, это провокация. Может, кто-то из твоих же немцев уже донес на тебя. Или из сослуживцев. Отец обещает в ближайшее же время избавиться от террористической композиции, но не успевает. На следующее утро его вызывает к себе полковник Любищев из особого отдела[32]. Полковник молод еще, моложе отца, строг, но справедлив. Смотрит на майора Лукова с хитрым ленинским прищуром, только бороды не хватает, усов и лысины. Но и без этого глядеть на него страшно. Есть в полковнике нечто такое, отчего вздрагивают не только нижестоящие, но и рангом повыше него. Говорят, у Любищева покровители есть на самом верху, оттого и боятся его так. А, может, и нет никаких покровителей, может, довольно и того, что он в особом отделе служит. – С приездом, Анатолий Евгеньевич, – ленинский прищур не сходит с лица полковника. – Спасибо, товарищ полковник, – майор неуверенно улыбается. – Ну, как вам Германия? Майор не очень понимает, что отвечать на такой вопрос. Понравилась? Не понравилась? В гостях хорошо, а дома лучше? Попробуй, попади в ожидания начальства. Выбирает беспроигрышный вариант. – Новая, демократическая Германия с каждым месяцем расцветает и хорошеет… – говорит он, как будто политинформацию читает для бойцов Советской армии. Однако полковник Любищев политинформацию слушать не хочет, перебивает Лукова на полуслове. То, что Германия цветет и пахнет, это само собой разумеется, об этом уполномоченные МГБ[33] позаботились и Седьмое управление[34], вычищая с немецкой земли шпионов, бывших фашистов и прочих тому подобных штрейкбрехеров. Речь о том, чего удалось достичь лично ему, майору Лукову, на том ответственном посту, на который поставила его партия и армейское руководство. – Ну, – майор несколько смущен, – о своих успехах самому трудно говорить, об этом лучше товарищи скажут. – Это верно, товарищи скажут, – кивает полковник. – Скажут, и даже напишут, если понадобится. Тут он открывает ящик стола и как будто бы что-то начинает там искать. Луков холодеет: неужто донос? Но кто донес, и, главное, о чем? Он за все два года, что был на посту военкома не то, что копейки не взял – лишнего куска не съел. И все ж таки нашлись, написали… – Да, – кивает полковник, закрывая ящик и так ничего оттуда и не вынув, – за годы советской власти нам удалось воспитать в советских людях самое главное – бдительность. Ни одна, даже самая маленькая оплошность не останется незамеченной, не говоря уже о прямых преступлениях. Бывает, знаете, человек годами работает честно, и, даже может быть, безупречно. Но потом не выдержал, оступился – и покатился по наклонной плоскости. Товарищи, конечно, должны его поддержать, указать на ошибки, но, бывает, что человек на чужбине, и товарищей вокруг мало, и все заняты по самые уши. И вот он катится и катится вниз по наклонной и до того иной раз может докатиться, что просто страшно подумать, не то, что вслух сказать. – Не понимаю, – дрогнувшим голосом говорит Луков, – меня что же, в чем-то обвиняют? Любищев с полминуты молча буравит его взглядом, и ничего не говорит. А взгляд у полковника красивый, глаза голубые, черты лица правильные, волосы светлые. Такой хоть в советской контрразведке, хоть в гестапо смотрелся бы на своем месте. Ужаснувшись этой мысли, майор отводит глаза и делает вид, что ничего такого не думал, и вообще не думал ничего, что выходит за рамки его должностных обязанностей и краткого курса истории ВКП(б)[35]. – А вы как думаете, в чем вас обвиняют? – губы полковника шевелятся как-то отдельно от произносимых им слов и никак невозможно понять, какой смысл заложен в этих самых словах. – В чем, так сказать, главная ваша вина перед советским государством… «Ах ты, боже ж мой, – с тоской думает майор, – началось, товарищи дорогие, началось! А ведь только вчера приехал, ничего даже сделать не успел, а уж ему шьют какие-то небывалые вины. Дальнейший ход событий ему ясен: обвинение, следствие, суд, лагеря. Он видел, какими возвращаются из лагерей даже самые несгибаемые люди, он не хочет стать таким. Лучше уж было с фронта не вернуться…» Внезапно, совершенно неожиданно для себя самого, он свирепеет. Да что ж такое, он честный советский человек, фронтовик, коммунист, а на него вешают каких-то неведомых никому собак! Нет, братцы мои, так дело не пойдет. Он так просто не дастся! Похоже, двухлетнее пребывание на территории новой, демократической Германии, хоть и строящей себя под чутким надзором армейских политуправлений, сыграло с майором злую шутку. Воздух свободы, пусть и выморочной, недоношенной, ударил ему в голову, оглушил, опьянил. Эх, пропадай, головушка! – А ни в чем я не виноват, – со злой улыбкой отвечает Луков. – Чист я перед нашей советской родиной и перед родной коммунистической партией! Чист, как стеклышко! Полковник хмыкает и смотрит на него изучающе. Ну, что ж, если майор действительно чист как стеклышко, пусть скажет, что такое привез он с собой из Германии, из города Виртингена, в котором служил военным комендантом? – Что привез? – переспрашивает майор, лихорадочно соображая, что именно может знать Любищев и стоит ли ему признаваться в том, что в подарок от благодарных немцев получил он статуэтку, сваянную, как выяснилось, скульптором-террористом, осужденным на пять лет за покушение на отца народов. – Вы о чем, товарищ полковник? Оказывается, полковник говорит о той большой тяжелой коробке, которую привез ему вчера вечером шофер на служебной машине прямо с вокзала. – Есть подозрение, что, пользуясь своим особым положением, вы, Анатолий Евгеньевич, нелегально ввезли на территорию нашей страны запрещенные к ввозу предметы. Что вы на это скажете? Но майор уже опомнился от первой растерянности и стоит насмерть. Ничего запрещенного он не ввозил, все, что он ввез, проходило положенный досмотр. – И золото? – полковник улыбается, но глаза его холодны. – Какое золото? – цепенеет Луков. – То, что было в той тяжелой коробке, которую шофер в ваш дом доставил… Луков облегченно вздыхает: ах, вот он о чем! Да не было никакого золота, и быть не могло. В коробке – подарок от благодарных жителей Виртингена, скульптура. И никакая она не золотая, а всего только из бронзы. – Ну, это мы еще посмотрим, из какой она бронзы, – прищуривается Любищев. – А вы, товарищ майор, как я погляжу, времени зря не теряли. Подарки, скульптуры – умеете устраиваться в жизни, вам можно только позавидовать. Майор хмуро отвечает, что нигде он не устраивался, и за два года жизни в Германии всех приобретений у него – только эта вот скульптура. А что он был должен делать, обратно в лицо ее людям швырнуть? – Зачем же в лицо? – вроде как примирительно говорит Любищев. – В лицо не надо. Но доложить вы были обязаны. Майор говорит, что он и собирался доложить, но только не успел. Потом, он думал, раз таможня пропустила, то ничего страшного, все законно. Полковник на это отвечает, что дело не в законности, а в социалистической морали. Вот, например, он военный комендант целого города, а позволял себе принимать подарки. А люди могли подумать, что раз он подарки берет, то его и подкупить можно, почему нет? – Товарищ полковник, – не выдерживает майор, – если все дело в этой скульптуре, так заберите ее, не нужна она мне совершенно. Я даже не знаю, куда ее поставить. – Ах, вот как? – зловеще тянет Любищев, и глаза его становятся черными. – Значит, сами взятки берем и другим предлагаем? Майор вдруг понимает, что из какой-то ерунды, небывальщины прямо у него на глазах лепится ему уголовное дело. Да и ладно бы только уголовное, по взяткам, но ведь и изменником родины могут назначить! Да что же это такое происходит, товарищи? – Я не в том смысле, – майор сглатывает, – я в том смысле, что не брал я ничего. И не предлагал. Просто страна сейчас после войны восстанавливается, каждый килограмм металла ей дорог. Так, может, на переплавку ее? И на нужды народного хозяйства… – Вопрос с народным хозяйством мы как-нибудь без вас решим, – ледяным голосом говорит полковник. После этого наступает долгая томительная пауза. Любищев вытаскивает из стола какую-то папку и углубляется в чтение, так, как будто он в кабинете один сидит. Луков ерзает на стуле, не знает, как себя вести дальше. Наконец выговаривает немеющими губами: – Товарищ полковник, разрешите идти? – Не разрешаю, – отвечает полковник, не глядя на него. – Умели дела делать, умейте и отвечать за них. Майор цепенеет. Он хочет что-то сказать, но язык не слушается его. Он прошел всю войну, он не кланялся пулям и снарядам, ну, то есть кланялся, конечно, но не больше других, да и глупо это – не кланяться снарядам, им все кланяются, иначе один осколок – и погребут тебя в дали от дома хладным трупом. А кому охота помирать, когда вот он, Берлин, рукой подать? У него орден Красной звезды, и полно медалей, он храбр, но тут вся храбрость его куда-то улетучивается. Если бы он верил в Бога, он бы молился сейчас. Но он не верит, и не знает, кому молиться. Партии, органам, лично товарищу Сталину? Поможет ли? До Бога, в которого он не верит, высоко, до Сталина – далеко. Так кого молить, в таком случае? Может быть, самого полковника Любищева? Он поднимает глаза и робко смотрит на полковника. Тот сидит с каменным лицом и листочки в своей чертовой папке рассматривает. Нет, этого моли – не моли, ничего не вымолишь. Но откуда же взялась вся история, кто сделал из него взяточника и изменника Родины? Луков опускает веки, сквозь наступившую тьму загорается, брезжит перед глазами его последний день в Германии.