Глава десятая. Кафешантан и пятьсот рейхсмарок Майор сидит в просторном светлом кабинете за огромным дубовым столом, обитым зеленым бильярдным сукном. Перед ним на столе – черный телефон для связи, здоровенный гроссбух, куда записывает он распорядок дня и срочные комендантские дела, которые предстоит сделать. Еще на столе стоит пепельница, чернильница, электрическая лампа с абажуром, чтобы и ночью работать было можно. Но все равно места на столе столько, что хоть танковые парады на нем устраивай. Немного дополнительного пространства съедает стоящий на левом дальнем углу стола большой бронзовый фазан с длинным хвостом – остался от прежнего владельца поместья. Фазан стоит горделиво, смотрит вдаль, как будто не фазан он, а памятник самому себе, поставленный неизвестно за какие птичьи заслуги. Кабинет, стол и фазан достались Лукову по наследству от прежнего владельца дома, барона фон Шторна. Когда советские войска вошли в Германию, он бежал куда-то на Запад, то ли во Францию, то ли в Нидерланды, под теплое крылышко американских оккупационных войск. Здесь же оставил присматривать за хозяйством управляющего, герра Бюхнера. Однако Бюхнер тоже оказался своему здоровью не враг, и когда Красная армия триумфально вошла в город, управляющий немедленно смылся, бросив дом на произвол судьбы. Единственный, кто остался следить за собственностью барона, был старый верный слуга Арво Мяги. Когда красные пришли в дом барона – заселять туда советского коменданта Анатолия Евгеньевича Лукова, Мяги молча стоял на пороге, грустно глядя на приближающихся незваных гостей в запыленных гимнастерках цвета хаки, пилотках и сношенных сапогах. – Эй, товарищ, освободи проход, – крикнул ему политрук Задорнов, – советская власть пришла! Мяги, однако, только глазами моргал. – Да он, по-русски-то не понимает, надо ему по-немецки сказать, – заметил полковой переводчик лейтенант Косицын, и тут же, без пауз, заговорил с Мяги по-немецки. Мяги внимательно смотрел на пришельцев, потом начал неистово жестикулировать и что-то непонятное говорить, вытягивая гласные, как резинку. Майор, политрук и трое бойцов их сопровождавших, все повернулись к Косицыну: что он сказал? – Не могу знать, – развел руками Косицын. – Это и не немецкий вовсе, на эстонский похоже. В общем, пока суд да дело, бойцы просто отодвинули в сторону старика и вошли внутрь. Мяги заволновался, побежал следом, махал руками, выкрикивал что-то – все какую-то мысль пытался донести. Но не донес, только хуже сделал. Сержант Пустельга тихонько пихнул его в грудь, так что тот просто сел на пол – и пошли дальше. – Эх, богато жил эксплуататор трудового народа, – заметил политрук, оглядывая огромные комнаты первого этажа. – Ну, зато все теперь майору нашему достанется… – А ты не завидуй, – отвечал Луков, с любопытством рассматривая сидящие на камне бронзовые фигурки фазана и фазанихи, которые, как живые, умостились возле лестницы, ведущей на второй этаж. Задорнов на это заметил, что не завидует, что вообще привычки такой не имеет, но где же справедливость: одним все, другим – ничего? Майор ему отвечал, что все это, что у них перед глазами, принадлежит теперь народу новой, демократической Германии, которая вскоре будет построена при их с политруком непосредственном участии. Вот так и вышло, что комендатура советская разместилась в доме бывшего помещика. Впрочем, как стало позже известно, помещик этот не совсем чужим оказался русскому народу. Был он из остзейских немцев, еще до революции жил в Прибалтике, а перед Империалистической войной 1914 года покинул Россию и переехал в Виртинген, где было у него родовое гнездо. Однако на этом скитания барона не закончились, и спустя тридцать лет ему снова пришлось покидать насиженное место. – Ну, в этот раз понятно, чего уехал, – говорил Задорнов, развалившись в кресле и поигрывая дорогой ручкой «Паркер», которую нашел он в ящике баронского стола и которую, видно, тот оставил впопыхах, когда бежал из города. – Если бы он нас дождался, мы бы ему устроили галстук на шею. Но почему смылся еще во времена Николашки, при царском режиме ему что угрожало? Майор, сидевший за столом, пожал плечами. Ему-то как раз все было ясно. Близилась война с Германией, а барон был немцем. В России немцам сделалось неуютно, вот и побежали все эти бароны обратно, на, так сказать, историческую родину. – Может, так, а, может, и другая какая была причина, – задумчиво сказал политрук. Лукова, однако, биография фон Шторна совершенно не волновала. У него имелась масса других проблем, с которыми он столкнулся, став комендантом. Нужно было расчищать от завалов улицы, пострадавшие от артиллерии и воздушных бомбардировок, а местное население выходить на улицы не спешило, всеми правдами и неправдами пытаясь улизнуть от общественных работ. Необходимо было запускать остановившиеся предприятия, и не только мельницы и хлебопекарни, но и деревообделочную фабрику. И самое главное, надо было решать продовольственный вопрос. Весенний сев зерновых они уже пропустили, но приближался сев озимых. Нужно было попробовать восстановить животноводство, в частности, свиноводство и птицеводство, может быть, построить фабрику по переработке рыбы, которая в изобилии водилась в здешней реке. Одним словом, задач было много, а рук и голов – мало. На первых порах, когда местные хозяйства не справлялись еще с производством продовольствия, Луков договорился с размещенной в городе воинской частью, чтобы помогали с едой. У армейских было свое хозяйство, они выращивали овощи и жили на самообеспечении. Конечно, особенного избытка у них не было, и еда была однообразная, но все лучше, чем то, что имелось в городе в первую послевоенную осень. Луков получал от военных самую простую еду и раздавал ее бесплатно нуждающимся горожанам. Для тех это было спасением и довольствие это, словно манна небесная приходившее им от коменданта, называли они «Луков-э́ссен», луковская еда. Довольно скоро, впрочем, ситуация выправилась, и уже не Луков обращался в воинскую часть за помощью, а, напротив, оттуда звонили ему и просили подбросить то свининки, то курятинки. И Луков подбрасывал, конечно – долг, как говорится, платежом красен. Сегодня с утра, как обычно, был у него прием жителей по личным вопросам. Одной из первых явилась фройлен Гаубих – нестарая еще и довольно кокетливая блондинка, содержательница местного ресторана «Кружка». Она пришла в полном боевом облачении – полосатое платье в талию, высокие каблуки, на лице – яркий макияж, призванный, видимо, оживить ее довольно пресную физиономию. С просьбой пришла, догадался майор, клянчить будет. И как в воду глядел. Говорили они с глазу на глаз, без переводчика, потому что за два года жизни в Германии майор изрядно поднаторел в языке и прием граждан вполне способен был вести самостоятельно. – Могу ли я попросить господина коменданта разрешить мне открыть второй ресторан? – спросила госпожа Гаубих после того, как выполнен был весь необходимый ритуал приветствий. Луков поднял брови: а что это она к коменданту обращается? Такими делами ведает господин бургомистр Клаус Рихтер, это к нему. Фройлен растянула губы в улыбке. Конечно, господин бургомистр может разрешить открыть ресторан, но господин комендант может этот ресторан одним щелчком пальцев закрыть. А ее предприятие требует вложений, и ей бы хотелось быть уверенной, что вложения эти не пропадут втуне, если вдруг герр комендант не одобрит. – А почему же это герр комендант не одобрит? – удивился майор. – До сего момента все было в порядке. Фройлен потупила глазки. Все дело в том, что горожане, особенно добрые крестьяне и ремесленники, словом, рабочий класс, очень устают на работе. И, чтобы отдохнуть по-настоящему, им мало обычных развлечений. Кружка пива и кусок свинины с капустой – это, конечно, прекрасно, но благодаря господину майору и всей доблестной советской армии жизнь с каждым днем становится лучше, а скоро станет просто нестерпимо прекрасной. И вот она подумала, что было бы совсем неплохо украсить эту прекрасную жизнь разными дополнительными маленькими радостями. – Вы что же, бордель хотите открыть? – спросил Луков напрямик. Фройлен вздрогнула и обиженно заморгала глазками. О, нет, нет, об этом даже речи быть не может. Не бордель никакой, разумеется, а, как бы это поточнее выразиться, небольшой, то есть совсем маленький кафешантан. В нем, кроме выпивки и закуски, на сцене будут танцевать немецкие девушки – самые скромные, которых только можно себе вообразить. Они будут делать так и так… Тут фройлен вскочила со стула и исполнила несколько танцевальных па, на взгляд Лукова, несколько рискованных, а, впрочем, не лишенных привлекательности, особенно для мужчины, который уже несколько лет не видел жены. – Так, так, и может быть, еще вот так – и ничего больше, – жарко уговаривала его фройлен Гаубих, вертя бедрами и приподнимая ноги. – Поверьте, господин комендант, это совсем неопасно для пролетариата и для добрых бюргеров. – То есть вы о пролетариате заботитесь? – уточнил комендант. Да, она заботится в первую очередь о пролетариате, ну, и обо всех добрых бюргерах, конечно, тоже. Будет совсем неплохо, если в ее заведения иногда, пусть даже не очень часто будут заглядывать доблестные советские солдаты. Для них там всегда будет лучший шнапс и пиво по небольшой цене. Майор ненадолго задумался. Конечно, от кафешантана за версту попахивает мелкобуржуазной идеологией. С другой стороны, городок маленький, тут даже кинотеатра нет. Скука стоит смертная, это и для обывателей плохо, и для них самих. А кафешантан, танцы – хоть какая-то отдушина. Госпожа Гаубих, видя, что он задумался, начала копаться в желтой своей сумочке и вытащила оттуда книжку на немецком языке. Положила на стол и немного подтолкнула пальцем к майору. – Что это? – спросил Луков. – Это мой скромный подарок, – отвечала фройлен. – Книга с пейзажами земли Саксония-Анхальт, то есть нашей горячо любимой родины. Прошу господина коменданта не отказать в такой малости и принять его. Майор кивнул рассеянно, а сам продолжал думать. С другой стороны, чем он рискует? Ему завтра отсюда уезжать. Можно напоследок сделать людям подарок, пусть порадуются. Тут главное, чтобы, действительно, в бордель все это не превратилось, а остальное как-нибудь можно потерпеть. – Хорошо, – сказал Луков. – Даю свое согласие. Но при некоторых условиях. Фройлен вся потянулась к нему, моргая ресницами – не женщина, а мотылек. На лице ее была написана готовность выполнить любые условия господина коменданта, пусть даже и самые экзотические. – Условия такие, – продолжал Луков. – Во-первых, разработайте и представьте в комендатуру программу выступлений. Мы ее рассмотрим и утвердим. И второе. Ни при каких обстоятельствах не должны вы оказывать в этом вашем кафешантане интимных услуг. В противном случае не обессудьте – придется, вас, фройлен, судить военно-полевым судом. Она отчаянно закивала: ну, конечно, конечно, она и секунды не думала о подобном развороте событий. Лицо ее расплылось в радостной улыбке, на миг майору почудилось, что она сейчас возьмет и чмокнет его в щеку. Но фройлен удержалась от столь рискованного шага, вскочила со стула, сделала книксен и была такова. Буквально через полминуты вместо очередного просителя в кабинет, не стучась, завалился политрук Задорнов. Вид у него был самый праздный. Вообще, глядя на своего заместителя, Луков поражался, когда же тот успевает вести политическую работу и, главное, с кем он ее ведет. Кажется, Задорнов службу в комендатуре воспринимал не как работу, а как синекуру. И вел он себя тоже соответственно. Майор, впрочем, замечаний ему не делал, не желая портить отношения с особым отделом. В тандеме госбезопасность – армия капитан Задорнов, пожалуй, весил побольше, чем майор Луков. Заместитель махнул рукой приветственно и тут же занял стул, на котором только что сидела посетительница. – Гаубих приходила? – спросил он. Майор кивнул: второй ресторан хочет открыть. – С кафешантаном? – полюбопытствовал политрук. – А ты откуда знаешь? – Работа у меня такая, все знать. Ты ей разрешил? – Ну, а что такого – не публичный же дом открывает. Задорнов усмехнулся: не знает он немцев, они даже коровник в публичный дом могут превратить. Такая, скажу я тебе, хитрая нация… С этими словами он открыл книжку, принесенную Гаубих. В середине книги мирно лежало несколько банкнот. – Ух ты, – сказал, – пятьсот рейхсмарок. Умеют немцы убеждать, ничего не скажешь! И с улыбкой поглядел на коменданта. Тот побагровел. – Ты что? Ты намекаешь, что я… Да я ни сном ни духом! Я даже не знал, что тут такое… Задорнов покивал головой: именно, именно. Коварные они, эти немки, ты про них одно думаешь, а они – р-раз! – и сюрприз тебе преподносят. Луков поднялся из-за стола, сгреб банкноты обратно в книгу, закрыл ее, сжал ладонями. – Это надо обратно, – сказал он, – вернуть надо. – Конечно, – согласился капитан, – обязательно. Ты же завтра уезжаешь, зачем тебе на родине рейхсмарки? – Тут он сделал небольшую паузу и вдруг сказал, глядя на Лукова совсем голубыми глазами. – А хочешь, я тебе их на рубли обменяю? – Ты – на рубли? – поразился майор. – Ну, не я сам, конечно. Есть один человечек, из местных. Десять процентов за услугу берет – хочешь? Но майор только головой помотал: нет, нет и нет. Этих денег он не брал, и не возьмет, надо вернуть их обратно Гаубих. – Как хочешь, – протянул капитан. – Мое дело предложить. Вернуть, однако, не удалось – Гаубих как сквозь землю провалилась. Да и не до того сейчас было Лукову: он сдавал дела своему заместителю, который должен был руководить городом до появления нового коменданта, а на горизонте маячили торжественные проводы. Правда, Задорнов обещал отыскать-таки фройлен и вернуть ей обратно ее неуклюжую взятку. На том майор и успокоился: Задорнов, при всей его хитрожопости, человек надежный – если что пообещал, непременно выполнит. Проводы вышли торжественными, бургомистр – между прочим, член СЕПГ[36] – преподнес Лукову большую бронзовую статуэтку, на которой оскалившийся лис гнался по хлебному полю за фазаном. Статуэтка сияла под солнцем, давала блики и слепила всех вокруг, словно не бронза это была, а чистое золото. Пару секунд комендант озадаченно глядел на фазана, пытаясь понять, что же в нем такого знакомого, потом вспомнил: точно такой же фазан, только без лисы, стоит у него в кабинете. – Да по всему дому эти фазаны расставлены, – шепнул ему Задорнов, на правах заместителя стоявший рядом во время прощания. – Теперь вот одного на родину на своем горбу потащишь. Называется: возьми себе, убоже, что нам негоже. Однако майор так не думал и статуэтку принял растроганно. Собравшаяся на главной площади толпа устроила ему овацию, дамы, как в старые времена, бросали в воздух чепчики и шляпки, добрые бюргеры и примкнувший к ним пролетариат улыбались растроганно и в то же время тревожно. К Лукову они привыкли, человек он был незлой, честный и не людоедствовал. Кого теперь пришлют на его место и что будет дальше, никто знать не мог. – Да, понравился ты немчуре, – шепнул майору Задорнов, – это, знаешь дорогого стоит. Только мой тебе совет: об успехах своих на родине не сильно распространяйся. – Почему? – не разжимая губ, спросил Луков, а сам между тем продолжал приветственно махать рукой горожанам.