Капитан только криво улыбнулся: настроения тревожные. Война окончилась, а враги социализма никуда не делись. Опять же, многие наши люди иностранной жизни повидали, многих это в смущение ввело. Жизнь наша советская уже не такой хорошей им кажется, особенно если учесть послевоенный голод и разруху. – Вроде и свой, проверенный человек, фронтовик, а вдруг ни с того, ни с сего начинает перед Западом преклоняться, рассказывать, какие тут дороги хорошие, да жизнь какая роскошная, – объяснял Задорнов. – И таких не один и не два, таких много. Приходится вести с ними работу, разъяснять, а особо зловредных и наказывать. – Да я-то тут при чем? – не понимал Луков. – Как – при чем? – тонко улыбался капитан. – Ты, во-первых, до Германии дошел, во-вторых, живешь тут уже два года. Наверняка захотят тебя проверить на вшивость да на верность ленинским принципам. А у нас, сам знаешь, органы никому потачки не дают – нет у нас неприкосновенных. – Ерунду ты говоришь! – буркнул недовольный майор. – Чего меня проверять, я и так весь на виду. – Говорю, что знаю, – отвечал капитан и глаза его сузились в две щелки. – А, впрочем, делай как знаешь. От судьбы, говорят, все равно не уйдешь… * * * То, что от судьбы не уйдешь, как никогда отчетливо понимает сейчас Луков, глядя на безучастное, холодное лицо полковника Любищева. А уйти очень хочется, очень верится еще, что все это – лишь недоразумение. Вот только полковник, кажется, так не думает. Любищев поднимает глаза на майора, смотрит внимательно. – Ну так что, майор? Времени у вас было достаточно, чтобы припомнить все свои проступки и, тем более, преступления. Что скажете? Понимаете теперь, в чем виноваты? Майор качает головой упрямо. Что хотите говорите, но преступлений никаких он не совершал и вины за собой тоже не чувствует. И очень плохо, что не чувствует, потому что вина есть и вина тяжкая, отвечает ему полковник. Да вот хоть взятки, которые он от местного немецкого населения брал… Луков холодеет: какие еще взятки? Не было никаких взяток. – Значит, не было? – улыбается особист. – А пятьсот рейхсмарок, которые вам вручила некая госпожа Гаубих за то, что вы, покидая свой пост, разрешили ей под видом кафешантана открыть в городе публичный дом? Или скажете, что этого тоже не было? Майор вздрагивает. Про пятьсот рейхсмарок кроме него знали еще только два человека – сама Гаубих и Задорнов. Представить, что капитан, с которым они были на ты и приятельствовали, взял и написал на него донос, ему трудно. Однако еще труднее представить, что донос написала фройлен. Ей-то это зачем? С другой стороны, зачем это Задорнову? По одной только профессиональной особистской привычке на всех доносить? Но два года они с ним прожили, что называется, душа в душу, и никаких сложностей по этой части не возникало. И вдруг на тебе… Он почти забывает про Любищева, который продолжает, не отрываясь, смотреть на него. Итак, капитан Задорнов. Но зачем, почему? Тем более, в тот момент, когда майор уже уехал, а, значит, не путается у него под ногами. Задорнов, наконец, хоть ненадолго, но получил власть в свои руки, из заместителя стал временно исполняющим обязанности коменданта. Стоп, стоп! Вот, кажется, и разгадка. Исполняющим обязанности он стал временно, на короткий срок. Вместо Лукова должны были прислать нового коменданта, и Задорнов опять становился вторым. Вечно второй – может, кого-то это и устраивало, но только не капитана. Он человек амбициозный, хочет продвинуться по служебной лестнице. А для этого не помешает хорошая должность, вроде коменданта города. Тут уж, хочешь не хочешь, дадут ему очередное звание и будет он не капитан, а целый майор. Для этого следовало ему себя как-то по-особенному проявить. А как себя может проявить особист, как не отыскав затаившегося врага и вероятного изменника родины? Холодок пробегает у майора по спине. Постойте, товарищи дорогие, если Задорнов мог на такое пойти, так не мог ли он сам все это и организовать? Лукова тогда сразу удивило, что фрау Гаубих за разрешением пришла к нему, а не к бургомистру. Она это объяснила тем, что он, комендант, если ему предприятие не понравится, может его своей волей закрыть. Но, помилуйте, как бы он мог его закрыть, если на следующий день уезжал на родину? Подмазывать надо было не его, а того, кто оставался на его месте. А это был капитан Задорнов. Так, может, она именно его, Задорнова, и подмазывала, предлагая взятку майору? Зашла, подкинула деньги, вышла, тут же явился капитан и эту, с позволения сказать, взятку немедленно и обнаружил… Постой, говорит майор самому себе, ты вот что сейчас делаешь? Ты сейчас обвиняешь чекиста, человека с горячим сердцем и чистыми руками, в том, что он этими самыми руками устроил сговор с гражданкой иностранного государства, и не просто сговор, а провокацию. И ты, может быть, собираешься объявить об этом полковнику Любищеву? А доказательства у тебя есть – кроме твоей очевидной ненависти к работникам наших доблестных органов? Нет у тебя никаких доказательств, одни только предположения. А это значит, что придется выбираться самому, придумывать что-нибудь правдоподобное. Или, напротив, ничего не придумывать, а сказать все, как есть. Впрочем, нет. Он ведь не мальчик уже, он взрослый человек. Он понимает, что правде его никто тут не поверит. Значит, надо все равно придумать, но что-то такое, чтобы потом от этого можно было бы отказаться, и чтобы полковник почувствовал себя победителем в этой нелегкой особистской игре. И тогда, может быть, обвинение с него снимут… Хотя нет, конечно, не снимут, но, может быть, оно не будет таким тяжелым, таким безнадежным. – Итак, – говорит полковник, убирая папку в стол. – Вы созрели до дачи признательных показаний? – Созрел, – кивает майор. – Расскажу все, как на духу. Глава одиннадцатая. Завещание старого барона Гельмут фон Шторн с самого утра находился в приподнятом настроении. Черт побери, наконец-то после десятилетий разлуки с родиной он увидит родовое гнездо, славное поместье фон Шторнов в Виртингене! Мы, конечно, вправе спросить, чего он ждал столько лет, что мешало ему отправиться в Виртинген раньше? Вопрос кажется простым, однако ответить на него прямо не так-то легко, уж больно деликатна это материя. Проще всего будет сказать, что мешала ему советская власть, которая укоренилась не только в родной его земле Саксония-Анхальт, но и во всей Восточной Германии. Спасибо союзникам, в особенности же американцам, что не отдали зловредным большевикам Западную Германию, однако выгоды тут для барона были чисто умозрительные. Дело в том, что в Западной Германии никаких поместий у их семьи не было, в отличие от Восточной. Но Восточная, как уже говорилось, находилась под пятой большевиков. Называлась она при этом похабным именем Германской Демократической республики, но так же была далека от подлинной демократии, как продажная девка – от почтенной матери семейства. В конце войны, когда красноармейские орды близились уже к древнему тевтонскому сердцу отчизны – Берлину, когда храбрые его защитники тысячами переходили в царство Одина – Вальгаллу, когда ясно стало, что большевистская чума неостановима, и Гитлер, безвылазно сидящий в своем бункере, бессилен, в этот миг отец Гельмута, барон Роман фон Шторн принял единственно возможное решение – покинул Германию. Сперва они обосновались в Нидерландах, но в начале пятидесятых барон принял решение перевезти семью в США. – Голландия находится слишком близко к советскому блоку, – говорил он сыну, к тому времени уже закончившему школу. – Если раньше мы могли рассчитывать на защиту союзников, теперь это фантом. С тех пор, как у Сталина появилась ядерная бомба, единственное, что может защитить приличных людей от большевиков – это океан. Жизнь в Америке не была для них простой, однако Гельмут получил приличное инженерное образование и вполне адаптировался к американскому быту. Это было тем легче, что они с отцом не одни тут обосновались, в США кроме них было целое немецкое землячество – с общими идеями, более-менее привычным бытом и даже общими надеждами, главной из которых была надежда рано или поздно с триумфом вернуться на родину. Естественно было бы спросить, конечно, что им мешало вернуться на родину сейчас, при том, что Западная Германия находилась под протекторатом союзников и никакие большевистские ужасы до нее не добрались? Однако здешним немцам этого казалось мало: им не мила была сомнительная американская демократия, они хотели великой Германии, той, которую обещал им Адольф Гитлер. И пусть в деталях он ошибался, а с евреями даже и вовсе перегнул немного палку, но в целом-то идеи его были верными, да и слова «Германия превыше всего!» не Гитлер ведь придумал, их придумала сама жизнь. Но идеи эти и лозунги сейчас реализовать было никак невозможно, поэтому немецкой общине приходилось терпеть и на глазах природных американцев строить из себя овец, которые совершенно довольны жизнью. Старый барон, впрочем, жизнью этой был совершенно недоволен и не стеснялся об этом говорить вслух. – Единственное, что позволит нам жить так, как заслуживает память наших предков, это деньги, – объяснял он сыну. Вот только денег у них не было. Во всяком случае, их было недостаточно, чтобы вести жизнь привычную, то есть свободную и спокойную. Тем не менее, Роман фон Шторн не унывал, хотя и пребывал почти все время в крайне недовольном расположении духа. Наблюдая за отцом, Гельмут поначалу не мог понять, в чем дело. И лишь спустя некоторое время, кажется, осознал причину отцовского раздражения. Все дело было в том, что старый барон не мог просто жить, как все остальные люди, он не жил – он ждал. А ждал он не наступления царствия небесного и даже не возрождения великой Германии, а возможности вернуться обратно на родину, и не просто на родину, а в свое поместье, которое, увы, оказалось на территории ГДР. Но просто так попасть туда было совершенно невозможно. Все дело в том, что после войны отец стал у себя на родине персоной нон-грата. При Гитлере старый барон был видным членом местного отделения национал-социалистической рабочей партии. К счастью, в число военных преступников его никто не зачислял, так что ни международные организации, ни охотники за нацистами вроде Фридмана и Визенталя за ним не охотились. Однако прошлое его было настолько заметным, что в Германию, а тем более – Восточную, въехать он не мог ни при каких обстоятельствах. Впрочем, если бы власть коммунистов в Германии пала, фон Шторн вполне мог бы вернуться в свое поместье. Однако власть эта не только не падала, но с каждым годом лишь укреплялась. Когда война кончилась, барону уже перевалило за шестьдесят. Шансов на то, что он переживет новую власть, было немного. Тем не менее, фон Шторн надеялся до последнего. Увы, надежды эти были напрасны, в начале шестидесятых его разбил инсульт. Теперь он постоянно лежал в постели и, если и ходил время от времени, то только под себя. Денег на сиделку у Гельмута не было, но, к счастью, удалось пристроить отца в богадельню. Запах в палате старого барона стоял ужасный – пахло застоявшейся мочой и почему-то мусорным баком. Непонятно, как выдерживали все это медсестры и санитарки. Сын же, движимый сыновним долгом, регулярно ходил к отцу, и подолгу сидел рядом, положив свою руку на руку старого барона – темную, морщинистую и холодную. На что он надеялся? Что разбитый чудовищным недугом восьмидесятилетний старец вдруг оживет, восстанет со смертного одра и начнет танцевать менуэты с санитарками? Или, может быть, на то, что барон наконец отдаст Богу душу и избавит их от своего присутствия? Гельмут глядел на отца, на его исчерченное темными морщинами лицо, на глаза, бессмысленно уставленные в потолок, и испытывал острую жалость. Но изменить, увы, ничего не мог. Доктор говорил, что при хорошем уходе в таком состоянии барон фон Шторн может пролежать еще долгие годы, и именно это почему-то казалось самым страшным. Но что можно было сделать? Вылечить отца он не мог, современная медицина неспособна оказалась на такие чудеса. Однако и лишить отца ухода, чтобы он поскорее перебрался через летейские воды[37], тоже было невозможно. Ведь это отец, господа, это человек, который дал ему жизнь, и у Гельмута, в конце концов, есть перед ним сыновний долг! Наверное, поэтому, когда в одно пасмурное утро на пороге богадельни его встретила медсестра и с подобающим случаю постным видом объявила, что старого барона прибрал к себе Всевышний, Гельмут испытал с одной стороны, острое чувство утраты, а с другой – необыкновенное облегчение. Он стоял и бессмысленно улыбался, а горючие слез вскипали у него на глазах. Преодолев естественный страх, Гельмут все-таки отправился взглянуть на отца. Окна в палате были закрыты, но, несмотря на это, воздух здесь каким-то чудесным образом очистился, словно пришедшая в дом смерть уничтожила не только страдания, но даже и само воспоминание о них. Отец лежал в постели маленький – как известно, все покойники выглядят маленькими, – и казался непохожим на себя. Пропало бессмысленное выражение на лице, пропала кривая гримаса, вызванная параличом, даже, казалось, старческие морщины разгладились. Лицо у старого барона было спокойным, умиротворенным. Гельмуту хотелось думать, что отца забрали в рай, в который сам он не слишком-то верил. – Люди не заслуживают рая, – говорил старый барон сыну, когда тот был еще подростком. – Они не сделали ничего такого, чтобы заслужить рай. А раз нет рая, то нет и ада, есть только пустота, небытие и чертоги Вальгаллы, в которые попадают лишь избранные воины. Был ли его отец избранным, допустили бы его в царство Одина – этого Гельмут не знал. Но ему хотелось, чтобы у отца, который так страдал последний год своей жизни, хотя бы за гробом все было хорошо. Он был заботливым отцом, строгим, но справедливым. Он не оставил своему сыну состояния, но время было такое – им, как и всем почти людям их сословия, пришлось бежать из Германии со всех ног. – Прощай, отец, – сказал Гельмут, наклонился и поцеловал покойника в лоб. – Прощай, я буду вспоминать тебя с благодарностью. * * * Однако оказалось, что Гельмут поторопился попрощаться с отцом. Точнее, с его делами. Очень скоро выяснилось, что барон фон Шторн приготовил сыну сюрприз. Нотариус, мистер Джонсон, передавая ему оставшиеся после отца бумаги, передал в том числе и тонкий серый конверт, на котором значилось «Сыну моему Гельмуту». Придя домой, Гельмут сел за свой рабочий стол, а конверт положил перед собой. Его серый прямоугольник лежал в самом центре стола и как будто бы ждал, что его вскроют. Почему-то у фон Шторна при взгляде на конверт начинало биться сердце, он все никак не мог заглянуть внутрь, все ему казалось, что там прячется какая-то ужасная тайна, узнав которую, он не сможет уже жить на свете спокойно. Предчувствие его не обмануло. Когда он вскрыл конверт, оттуда выпали несколько фотографий и пожелтевший лист гербовой бумаги – письмо старого барона Гельмуту. «Здравствуй, сын! – так начиналось это письмо. – Пишу тебе эти строки и сердце у меня сжимается от радости и боли. От радости – потому что я не зря прожил на земле, я оставил миру свое семя, я подарил ему тебя – моего дорогого Гельмута, который, верю, совершит много великих дел. Немецкий дух повержен, но не уничтожен, он еще покажет себя, я в это верю и ты, мой сын, будешь в это счастливое время вместе со своим народом и, возможно даже, окажешься среди его вождей…» Гельмут только головой качал, читая эти строки. Боже мой, он – американский гражданин, вдруг окажется среди вождей немецкого народа! Каких вождей, откуда им взяться в охваченной властью плутократов Западной Германии, не говоря уже об огромном концлагере Германии Восточной? Да, и между нами говоря, не тот характер у Гельмута, чтобы рваться в какие-то там вожди. Он скромный инженер, специалист по автомобильным двигателям, предел его мечтаний – как можно скорее выплатить кредит за дом. Но отец, неисправимый романтик, кажется, действительно видел в сыне задатки великого человека, способного изменить судьбы мира… Гельмут снова принялся за чтение. «Боль же, – продолжал отец, – я испытываю от того, что, раз ты читаешь это письмо, меня, очевидно, уже нет на свете, и я не смогу больше обнять тебя. Верю, что ты любишь меня и будешь любить и после того, как я уйду. Прости, что не дал тебе всего, что ты заслуживал, но катастрофа немецкой нации не позволила мне стать по-настоящему хорошим отцом. И все же я могу кое-что для тебя сделать. Ты, конечно, помнишь историю золотых коней хана Батыя – когда ты был ребенком, я тебе часто рассказывал легенду о них. Эти удивительные скульптуры до сих пор считаются утраченными. Однако это не совсем так. Не вдаваясь в подробности, скажу лишь, что перед войной 1914 года мне удалось обнаружить одну из них. В четырнадцатом веке золотой конь был утоплен русскими казаками в озере Листвянка близ деревни Розумихино Царицынского уезда. Перед войной я жил в России и снарядил археологическую экспедицию в Розумихино, чтобы извлечь коня, спрятанного под толщей вод в придонном иле. К несчастью, в то время, когда я занимался изысканиями, в деревне начали происходить убийства. Ответственность за гибель людей пытались возложить на меня, и мне пришлось покинуть Российскую империю. Мне также удалось вывезти в Германию найденного мной золотого коня. Признаюсь, с точки зрения юридических установлений Российской империи это было незаконно. Однако назревала война между Россией и Германией и оставлять коня в нашем имении в Лифляндии было, по меньшей мере, опрометчиво. Итак, я увез коня в Германию. Увы, выставить его на всеобщее обозрение я не мог, потому что мной были нарушены не только российские, но и международные законы, касающиеся перемещения культурных ценностей. За мной могли начать охоту не только русские, но и немецкие власти. И это не говоря уже о международных аферистах, которых наверняка привлек бы памятник такой исключительной исторической и материальной ценности. Я хотел прожить долгую и спокойную жизнь, и потому решил до поры до времени спрятать золотого коня Батыя. Потом, однако, начались тяжелые времена. Поражение Германии в войне, пивной путч, приход к власти Адольфа Шикльгрубера. Я ничего не имел против Гитлера, я даже финансировал его партию, однако вместе с ним явились и настоящие дикари, неспособные оценить подлинную красоту. Предъявлять мое сокровище миру по-прежнему было опасно. Не способствовала этому и война, которую позже назвали мы Второй мировой, и в которой был сломлен дух немецкого народа, до сей поры непобедимого. Большевистские орды вошли на территорию Германии и подвергли поруганию нашу дорогую отчизну. Я понял, что пора уезжать, чтобы не подвергнуться репрессиям со стороны победителей. Коня, разумеется, с собой везти я не мог и потому со спокойной душой оставил его там, где он хранился все эти годы. Я верил, что отсутствие наше будет недолгим, потому хотя бы, что США и союзники не потерпят гегемонии русских в Европе и постараются их оттуда изгнать. По моим расчетам, это должно было случиться в ближайшие несколько лет. Уверен, так бы оно и вышло, но в естественный ход событий вмешался дьявол. Ничем иным, кроме козней Сатаны, не могу я объяснить появление у русских атомной бомбы. Это смешало карты мировым державам, а также драматическим образом изменило всю жизнь нашей семьи. Стало ясно, что, во-первых, западные государства уже не осмелятся напасть на СССР, а во-вторых, что параноик Сталин вполне может сам начать ядерную войну, в которой сгорит полмира. Самым разумным в этих обстоятельствах показалось мне уехать как можно дальше от арены будущих боевых действий, то есть покинуть Европу. Так я и поступил, и мы переехали в США. Однако надежда еще не оставила меня окончательно. Я полагал, что Сталин умрет, железная хватка советских ослабнет, и ГДР, на территории которой и спрятан мой золотой конь, сможет, наконец, воссоединиться с Западной Германией. Тогда-то появится смысл рискнуть и попробовать снова туда вернуться. Увы, я снова ошибся. Сталин умер, явился Хрущев с его оттепелью, однако внешняя имперская политика советских ничуть не изменилась. Это явственно доказали венгерские события 1956 года, когда коммунисты продемонстрировали, что готовы ради своих интересов пойти на любые преступления. Стало окончательно ясно, что я вряд ли застану время, когда смогу вернуться на родину, в Виртинген. Однако ты, сын мой, еще молод, и ты, конечно, доживешь до этих счастливых времен. Поэтому я хочу, чтобы ты выручил нашу семейную реликвию и распорядился ей по своему усмотрению. Ты можешь оставить ее себе, можешь продать музеям или коллекционерам. Прошу тебя только об одном – будь осторожен. Поскольку людям нельзя доверять, а речь идет о настоящем сокровище, я не написал точно, где находится золотой конь, однако оставляю тебе подсказки. Первая – это фотографии наших статуэток, которые по моему заказу созданы были русским скульптором Жоржем Лавровым.