Ты, возможно, спросишь, как я с ним познакомился и что вообще свело двух столь разных людей – меня, немецкого аристократа и художника из коммунистической России? Могу сказать, что с 1927 года вплоть до 1935 Лавров жил и учился в Париже, участвовал в знаменитых Салонах независимых, а его учителем был сам Франсуа Помпон. Однако нас объединила не так любовь к изобразительному искусству, как страсть к балету. Точнее сказать, к одной знаменитой балерине, Анне Павловой. Некоторое время мы даже соперничали с ним за ее внимание. Я говорю об этом без смущения, поскольку в тот момент еще не был знаком с твоей матерью, которая позже воплотила в себе мой идеал женщины и подруги. Так или иначе, в те годы мы оказались с Жоржем соперниками, однако позже прониклись друг к другу взаимным уважением и даже дружески общались. Так вот, по моему заказу Лавров отлил восемь статуэток. Здесь фото шести из них. Взгляни на них и ты наверняка сразу вспомнишь, о чем тут идет речь…» Гельмут бросил быстрый взгляд на фотографические карточки, которые выпали из серого конверта. От времени они пожелтели, однако фигурки на них были видны хорошо. На одной фотографии был одинокий фазан, на другой – фазан с курочкой, на третьей – лис, на четвертой – лис, бегущий за фазаном, на пятой – фазан, защищающий гнездо и курочку, на шестой – фазан, гибнущий от зубов лиса. Конечно, он отлично помнил эти статуэтки, они были расставлены в их родовом поместье на двух этажах. Правда, по его ощущению, раньше статуэток было больше. Кажется, одна из скульптур располагалась прямо в кабинете у отца. Что же касается остальных, тут он никак не мог вспомнить, где именно они стояли в доме. «Между тем, расположение скульптур очень важно, – писал дальше отец. – Очень вероятно, что незваные гости нарушили первоначальный порядок. Восстановить его поможет стишок, которому я учил тебя в детстве. Уверен, ты отлично его помнишь, поэтому не привожу его здесь – чтобы не давать дополнительный козырь тем, в чьи руки может случайно попасть это письмо. В стишке этом заключен не только порядок расстановки скульптур, но и разгадка того, что именно за ним кроется. Поняв это, ты легко отыщешь место, где спрятан золотой конь Батыя. Прощай, мой сын, и будь счастлив. Сделай то, чего не смог сделать я, и добейся того, чего я не добился. Твой любящий отец Роман фон Шторн». * * * Дрожащими руками Гельмут отложил письмо. Черт побери! Много лет они вели в Америке скромную жизнь иммигрантов, а сами, оказывается, были владельцами необыкновенного сокровища. Подумать только, один из двух легендарных коней Батыя стал собственностью их семьи. Даже если просто переплавить его в слитки, это выйдут миллионы долларов, а если удастся продать его целиком где-нибудь на «Сотбис», ни он, ни его потомки не будут знать недостатка ни в чем! Оставалась самая малость – вспомнить стишок, разгадать его, приехать в ГДР, найти коня и вывезти его оттуда. Гельмут вытащил блокнот, вырвал из него листок и задумался. Стишок был простой и незатейливый, он знал его с детства и был уверен, что забыть его невозможно. Сейчас, однако, память сыграла с ним злую шутку. Сколько он ни морщил лоб, сколько ни тер виски, но даже первая строчка никак не шла ему на ум. И что хуже всего, он не мог припомнить даже ритма. А ритм в таком случае – дело первостепенное, на него, как жемчужины на нитку, нанизываются слова. Ритм подбрасывает рифмы, те, в свою очередь, тянут за собой строчки целиком. Но сейчас все как корова языком слизнула, он даже без слов промычать стихотворения не мог. Всю ночь фон Шторн проворочался в постели, но так и не вспомнил ни единой строчки, и лишь под утро впал в тяжелое и муторное забытье. Проспав, он даже опоздал на работу, чего с ним не случалось еще ни разу. На работе он тоже вел себя странно, глядел сквозь чертежи, запрокидывал голову, возводил глаза к потолку и даже на обед не пошел, вследствие чего к вечеру у него мучительно разболелся живот. Боль в животе фон Шторн снял лекарством, а вот со стишком дело обстояло куда хуже – он по-прежнему не желал вспоминаться. И это наводило ужас. Сейчас, когда перед ним раскрылись врата невиданных возможностей, за которыми сияла совершенно сказочная жизнь, вдруг оказалось, что войти в эту жизнь он не способен – дорогу ему преградило маленькое кургузое стихотворение, которое не мог он даже рассмотреть толком. Фон Шторн снова не спал всю ночь, снова под утро ему снились кошмары, и он снова опоздал в свое конструкторское бюро. Дело дошло до того, что его вызвали в отдел кадров и мягко поинтересовались, здоров ли он? – Совершенно здоров, благодарю, – отвечал фон Шторн, глядя на собеседницу пустыми оловянными глазами. Его попросили больше не опаздывать и отпустили с богом. Нужно ли говорить, что и третью ночь он провел без сна? И хотя в этот раз он не спал совсем, а потому на работу пришел вовремя, однако явился он в таком виде, что коллеги с испугом от него отшатывались. Серая кожа, мешки под глазами, безумный взгляд, непрерывное и невнятное бормотание – аккуратный мистер Шторн превратился в какое-то тупое и страшное привидение, которое без цели и толку слонялось по офису, слепо натыкалось на людей, и, не пробормотав даже простейших извинений, следовало дальше. Последствия такого образа жизни оказались самые печальные: работа его окончательно встала, и он, таким образом, один тормозил большой проект, над которым трудился весь его отдел. Спустя несколько дней такой выморочной жизни с ним, наконец, соизволил поговорить шеф. Он был неожиданно мягок. – Дорогой мистер Шторн, – сказал патрон, благожелательно поглядывая на него сквозь золотые очки, – у вас, кажется, совершенно расшатались нервы. – Благодарю, – механически отвечал фон Шторн, глядя на начальство, как на пустое место. Тот поморщился, однако благожелательного тона не сменил. – Я полагаю, вам надо немного отдохнуть, – сказал шеф. – Возьмите отпуск за свой счет, поезжайте куда-нибудь на Гавайи, отоспитесь, позагорайте. Вы любите серфинг? Отличное развлечение, скажу я вам, только надо быть осторожным и не сломать себе шею… – А как же моя работа? – спросил фон Шторн, внезапно очнувшись и приходя в себя. – Ваш проект мы передадим кому-нибудь из ваших коллег, – отвечал шеф. – Сейчас для вас важнее восстановить здоровье. Если все образуется, возвращайтесь обратно со щитом, ваше место будет ждать вас… ну, скажем, в течении трех недель. Разговор был совершенно недвусмысленный, и впервые за несколько дней, придя домой, Гельмут подумал не о проклятом стишке, а о дальнейших жизненных перспективах. Перспективы эти выглядели ужасно. Фон Шторн, несмотря на все свое усердие, инженером был весьма рядовым. Конкуренция среди его собратьев была большая, так что если бы его уволили, устроиться на другую работу без серьезной протекции оказалось бы делом очень нелегким. Перед его мысленным взором нарисовалась длинная очередь на бирже труда, обнищание, потеря жилья и тихое угасание в какой-нибудь ночлежке. Другой на месте Гельмута фон Шторна, вероятно, впал бы в отчаяние. Но он был инженер, а, значит, человек с хорошо организованным сознанием. Надо было не просто бросаться на стишок, как баран на новые ворота, надо было разделить задачу на части и решать ее последовательно. Фон Шторн снял пиджак, умылся, поставил чайник, сел за стол, положил перед собой бумажку и написал: «Стихотворные метры[38]». Он не помнил, каким размером был написан стих, но помнил, что размер этот был простым, силлабо-тоническим. Таких размеров он знал всего пять. Он стал записывать названия размеров и рядом с ними – ритмическую схему. Первое – ямб. Та-та́, та-та́, та-та́, та-та́. Второе – хорей. Та́-та, та́-та, та́-та, та́-та. Третье – да́ктиль. Та́-та-та, та́-та-та, та́-та-та, та́-та-та. Четвертое – амфибра́хий. Та-та́-та, та-та́-та, та-та́-та, та-та́-та. И, наконец, пятое – ана́пест. Та-та-та́, та-та-та́, та-та-та́, та-та-та́. Некоторое время он сидел, без слов по очереди скандируя стихотворные метры и прислушиваясь к себе, не отзовется ли какой-то из них в его мозгу гулом узнавания. Как ни странно, метод оказался действенным. Правда, мозг отозвался разу на два стихотворных размера – на ямб и амфибрахий. В этом не было ничего удивительного, поскольку они были схожи между собой, за тем только небольшим исключением, что ямб был размером двусложным, а амфибрахий – трехсложным. Так или иначе, на это можно было уже хоть как-то ориентироваться. Затем он стал припоминать содержание стихотворения. Тут у него имелась какая-никакая подсказка: он знал, что стишок говорит о статуэтках, которые изображали фазана и лиса. Кроме того, перед ним лежали фотографии этих самых статуэток, на которые он мог опираться. Немного усложнял дело тот факт, что стишок был написан по-русски. В детстве и юности Гельмут говорил на нем весьма прилично, однако, приехав в Америку, несколько подзабыл. С другой стороны, он знал, что стишок был совсем простой, его же не какой-нибудь там пушкин-лермонтов писал, а его собственный отец, так что вспомнить наверняка можно. Он снова посмотрел на фотографии и стал выписывать на листок возникающие образы. Припавший к земле лис; одинокий фазан; фазан с курочкой; лис, бегущий за фазаном; фазан, защищающий гнездо; лис, убивающий фазана. Он помнил, что в доме стояли и другие статуэтки, но отец оставил фотографии только этой шестерки, значит, ориентироваться надо было именно на них. Фон Шторн некоторое время задумчиво тасовал фотокарточки, надеясь, что они сами выложатся в нужном порядке. И, может быть даже, они и выложились, вот только он не мог быть точно уверен в правильности этого порядка. Окончательный ответ могло дать только стихотворение: в нем скрывался и порядок расстановки статуэток, и указание на то, как воспользоваться этим порядком. Однако проклятый стишок никак не желал вспоминаться. Казалось, будто в мозгу фон Шторна прошел какой-то маленький бульдозер и стер зону, в которой стишок этот хранился. Тем не менее, фон Шторн не прерывал усилий. Он верил, что если все время думать о стихотворении и пытаться его восстановить, рано или поздно результата он добьется. Другой вопрос, когда именно настанет этот благословенный момент? Всю ночь он работал, подставляя в бессловесный гул разные слова, так или иначе связанные с образами фазана и лиса, но так ничего и не достиг. Была ли причиной тому его поэтическая бездарность или недостаточное знание русского языка, но стишок все время ускользал от него, по-лисьи махнув хвостом. Совершенно обессиленный, он забылся тяжелым и мучительным сном уже на рассвете. Во сне к нему явился бородатый русский человек, которого сначала принял он за Григория Распутина. Однако тот оказался не Распутиным, а знаменитым химиком Менделеевым. Химик грозил Гельмуту пальцем и говорил почему-то с сильным эстонским акцентом: – Эх ты, неудачник! Простого стихотворения вспомнить не можешь! А я между прочим, во сне открыл целую таблицу моего имени… Во сне, понимаешь, голова ты садовая, во сне! – Не открывается мне, – грустно отвечал ему на это фон Шторн, – ни во сне, ни наяву. – Потому что само ничего не сделается, – посмеивался Менделеев, – химичить надо, химичить… Проснувшись, фон Шторн минут десять лежал в постели неподвижно, и все думал, что хотел ему сказать великий ученый. Конечно, было бы очень хорошо, если бы во сне подсознание само подкинуло ему стишок, вытащив его из самых дальних глубин. Но подсознание, увы, почему-то совершенно отказывалось ему помогать. С другой стороны, если память сама не отдает своих тайн, может быть, можно, по совету Менделеева, каким-то образом схимичить и принудить ее открыться, как некогда по слову «сезам» открывалась пещера Али-бабы, полная драгоценностей? Вот только что могло бы стать таким сезамом… Фон Шторн поднялся с постели, умылся, включил радио, поставил чайник, намазал бутерброды. По радио восторженная тетушка рассказывала, как ей благодаря гипнозу удалось чрезвычайно быстро похудеть без диет и тренировок, в результате чего к ней вернулся муж, который до того ушел к девице более стройной, чем она. Сам не зная почему, фон Шторн навострил уши. Тетушка все тарахтела, а он все слушал, недоумевая, зачем ему это: он ведь совершенно не собирался худеть – ни при помощи диет, ни при помощи упражнений, ни даже при помощи гипноза… Стоп, вдруг сказал он сам себе. В мозгу его словно молния полыхнула. Вот оно, этот заветное слово, этот сезам, который откроет пещеры его памяти! Гипноз! Он поможет Гельмуту, он заставит мозгу вернуть ему то, что принадлежит ему по праву, а именно – загадочный стишок, способный привести его к разгадке… – Вы платите сто долларов, чтобы вспомнить детское стихотворение? – седовласый импозантный доктор Бутман глядел на него с удивлением. – Да, – нетерпеливо отвечал фон Шторн, – да, мне нужно вспомнить этот стишок. Я, видите ли, очень сентиментальный человек… Стишок этот сочинил мой отец, он недавно умер. – Ах, вот оно, что – отец, – доктор кивнул понимающе. – Ну, что ж, давайте попробуем. Постарайтесь вспомнить в каком возрасте вы впервые услышали этот стишок, и обстоятельства, при которых это произошло. Я погружу вас в гипнотический сон и подсознание ваше само… – Начинайте, доктор, – нетерпеливо прервал его фон Шторн, – время дорого! Когда спустя пятнадцать минут он открыл глаза, голова его была пустой и звонкой, словно церковный колокол. Он лежал на специальной кушетке, доктор Бутман сидел рядом и внимательно глядел на него. Фон Шторн почувствовал, что по спине у него ползут мурашки, а ладони становятся мокрыми. Несколько секунд он лежал молча, тараща глаза в потолок, потом сел на кушетке. Сердце его провалилось сквозь грудную клетку куда-то в живот. – Не вышло! – закричал он в отчаянии. – Я ничего не вспомнил! Ничего! Это значит, все пропало! Будьте вы все прокляты, несчастные докторишки, мерзкие шарлатаны, только на то и способные, что тянуть из людей деньги! Проклинаю вас, проклинаю… Он вскочил и бросился вон из кабинета, однако странным образом запутался при выходе – и все толкал дверь, пытаясь выйти наружу, а она все не открывалось. Очевидно, проклятый доктор решил лишить его свободы! Ничего у него не выйдет, Гельмут фон Шторн ни для кого не станет легкой добычей! – Откройте дверь! – закричал он, поворачиваясь к доктору. – Вы слышите меня – немедленно откройте дверь! – Конечно, конечно, – сказал доктор, вставая со своего стула. – И кстати, может быть, вам будет интересно вот это… И он, подойдя к Гельмуту, протянул ему листок из блокнота, исписанный неровным докторским почерком. – Что это? – спросил фон Шторн с замиранием сердца. – Что это? Однако он и сам знал, что это такое. С листа на него глядели знакомые строки, которые он так долго силился, но не мог вспомнить, строки, которые сам он надиктовал доктору, находясь в состоянии гипнотического транса… «Фазан с супругою в гнезде, И лис, что шастает везде. Фазан стремглав вперед летит, Коварный лис за ним бежит. Пусть лис от ярости визжит - Фазан семейство защитит. Пусть даже в схватке он падет, Во тьму забвенья не уйдет. Он одолел глухую тьму — И память вечная ему. Порядок ты узнал – и что ж? Ты внутрь взгляни и все поймешь».