Всю дорогу домой он твердил эти строчки и поражался, как мог он их забыть. Зайдя в дом, сел за стол, положил листок перед собой и снова впился в него взглядом. Нет сомнения, это тот самый стишок, о котором говорил отец. Вот только что же это все должно значить? Полдня он вертел стихотворение и так, и эдак, но яснее оно не стало. Каким образом может оно указать на место, где спрятан золотой конь? Взгляни внутрь чего? Неужели речь идет о статуэтках? Об одной или обо всех? Что там может прятаться внутри? Вероятно, чтобы ответить на все эти вопросы, все-таки придется ехать в ГДР и прямо там, на месте, пытаться разобраться во всем этом зоосаде. Однако вскоре стало ясно, что вытащить золотого коня будет совсем непросто. В середине шестидесятых получить визу в ГДР американцу оказалось почти невозможно. Гельмут перебирал разные фантастические варианты, от нелегального пересечения границы до попытки перейти в восточногерманское гражданство. Последний вариант оказался даже еще более фантастичным, чем первый: американцев, желающих стать гражданами ГДР практически не было (исключая, может быть, американского певца Дин Рида, да и это случилось уже в семидесятых). Разумеется, подобного чудака немецкая Штази[39] проверяла бы под микроскопом, не без оснований полагая, что он, скорее всего, американский шпион. Объяснять, что никакой он не шпион, а просто приехал забрать фамильное сокровище, когда-то вывезенное из России, Гельмут, будучи человеком здравым, разумеется, не мог. Таким образом, планы по немедленному изъятию золотого коня пришлось временно отложить, и Гельмут фон Шторн занялся тем же, чем до этого занимался его отец: он стал ждать. В ожидании этом он женился на американской девушке из команды чирлидерш и даже произвел на свет сына, которого по традиции назвали немецким именем Отто. Несмотря на смешение тевтонской крови с американской, Отто вышел типичным немцем – белобрысым, носатым, худым, с водянистым взором прозрачно-голубых глаз. Однако, в отличие от отца, которого интересовали точные науки, Отто, видимо, пошел в деда – интересовался предметами гуманитарными, особенно же юриспруденцией. Гельмут был этим доволен. Неизвестно, как там выйдет с золотым конем, но, если сын станет юристом, кусок хлеба ему обеспечен. Тут надо заметить, что в начале семидесятых Гельмут едва не угодил в немецкую тюрьму. Все дело в том, что в 1972 году въезд в ГДР иностранцев несколько упростился. Правительства ГДР и ФРГ подписали Транзитное соглашение, согласно которому граждане ФРГ по транзитным визам могли ездить в Восточный Берлин. Узнав об этом, Гельмут оживился и попытался получить въездную визу. Неожиданно для самого себя он эту визу получил. Правда, виза разрешала ему вместе с туристической группой следовать только по строго отведенному маршруту. Но он не обратил на это особого внимания и, когда пересек границу, немедленно от группы отделился и направился в родной Виртинген. Поскольку с юных лет у него сохранился саксонский выговор, особенного внимания он к себе не привлек и даже почти добрался до родного гнезда. Однако километров за пятьдесят до цели был все-таки перехвачен работниками Штази. Когда стало ясно, что мистер Шторн самовольно покинул транзитную магистраль, вежливые немецкие чекисты взялись за него всерьез. Если бы речь шла о другом человеке, его, скорее всего, просто выслали бы из страны с запретом посещать ее в ближайшие несколько лет. Однако, на свое несчастье, имея американский паспорт, Гельмут был урожденным немцем. Это вызвало двойные подозрения и трясли его весьма тщательно. Правда, никакой шпионской аппаратуры при нем не обнаружили и потому даже сделали вид, что поверили в историю про несчастного изгнанника, которого родители насильно увезли с родины в капиталистическую Америку. В конце концов его все-таки отпустили, но въезд в страну с тех пор был ему категорически запрещен. Этот запрет оказался, пожалуй, самым тяжелым ударом для Гельмута со смерти отца. Он вернулся в Америку и снова стал ждать. Пока он ждал, его сын Отто вырос и сделался студентом юридического факультета Пенсильванского университета. Гельмут решил не повторять ошибок отца и, когда сын достиг совершеннолетия, немедленно рассказал ему все, что знал, про золотого коня Батыя. Неудивительно, что именно сын предложил ему сделать новую попытку в конце восьмидесятых. – В СССР перестройка, Горбачев говорит об общечеловеческих ценностях, – сказал он. – Похоже, социалистический блок понемногу разваливается, сейчас там не до ловли эмигрантов. Прошло уже больше пятнадцати лет, попробуй съездить туда еще раз. И Гельмут решил рискнуть. Вот только к тому времени здоровье у него сильно пошатнулось – дали себя знать переживания, перенесенные в прежние годы, поэтому в ГДР он поехал вместе с Отто. Все оказалось именно так, как и предсказывал сын, и они на удивление свободно пересекли границу. В это время в ГДР уже начались волнения, один за другим в отставку уходили руководители страны, и Штази сделалось не того, чтобы гоняться за бывшими эмигрантами. Именно поэтому они спокойно съехали с транзитной трассы и, свернув на проселочную дорогу, в несколько часов добрались до Виртингена. Городок, надо сказать, не сильно изменился с сороковых годов. Та же патриархальная тишь, те же малоэтажные дома, те же ратуша и магистратура, только вместо военной комендатуры и местного отделения фашистской партии – райком Социалистической единой партии Германии. – Почти не осталось добрых бюргеров, – заметил Гельмут, из окна арендованного фольксвагена озирая идущих через центральную площадь горожан, – одни только пролетарии и колхозники. – С бюргерами коммунизма не построишь, – усмехнулся Отто, сидевший на соседнем сиденье. Гельмут отвечал, что коммунизм вообще построить нельзя, это кровавая утопия. Даже в России это поняли, отсюда и Горбачев, и перестройка. Как бы там ни было, именно Горбачева они должны благодарить, что, наконец, оказались на родине. Старый барон не дожил до падения большевиков, но, похоже, им еще предстоит увидеть, как рухнет этот колосс на глиняных ногах. – Ну, и где же наше родовое гнездо? – перебил Отто его рассуждения. – Я жажду прижать к сердцу героического бронзового фазана. Точнее сказать, всех фазанов, и всех лисов, которые стоят в нашем старом добром баронском доме. Надеюсь, все животные на месте и большевики не растащили их по частным зверинцам. Господа бароны вернулись, всем выстроиться во фрунт! Гельмут посмотрел на него сурово, но не выдержал и улыбнулся. Отто очень похож на деда – такая же язва. Однако старый барон был к тому же человеком романтическим, а внук его, похоже, совершенный нигилист. Для него ни аристократическое происхождение, ни память, ни традиции – ничто не свято. – Ошибаешься, – возразил Отто. – Я свято чту право собственности и банковский счет. Как видишь, я тоже большой романтик. Их родовое гнездо стояло на месте, но у него, разумеется, давным-давно был другой хозяин. Немецкие профсоюзы устроили тут санаторий для потерявшего свои цепи и последнюю совесть пролетариата. – Притворимся отдыхающим от трудов праведных рабочим классом, – шепнул Отто отцу. – Сделай пролетарское лицо. Представление о немецких пролетариях было у барона фон Шторна довольно расплывчатым, последнего такого пролетария он видел лет сорок назад. Вероятно, надо было скроить какую-нибудь простецкую физиономию и пьяным голосом мурлыкать себе под нос «Интернационал». – Жаль, нет с собой «Капитала» Карла Маркса, мы бы прикрыли им лицо и тогда уж точно никто бы к нам не придрался, – продолжал резвиться Отто. Отец поглядел на него сердито: неужели он не понимает, что сейчас наступает самый ответственный момент в их жизни? Еще несколько шагов – и они увидят родной дом, статуэтки, заглянут внутрь каждой из них и поймут, наконец, где искать золотого коня. При одной этой мысли сердце Гельмута фон Шторна забилось, как бешеное. Он даже остановился на миг и взялся за плечо сына. Лицо его стало наливаться кровью. – Эй, отец, что с тобой? – обеспокоился Отто. – Если дело так пойдет дальше, тебя от счастья, того и гляди, удар хватит, а весь куш достанется мне одному… – Я столько лет ждал, – хриплым от волнения голосом проговорил Гельмут, – так надеялся, так верил… И вот я в двух шагах от своей мечты. – И отлично, – заметил Отто, – давай, наконец, сделаем эти два шага. Придерживая под руку отца, ноги у которого вдруг почему-то стали подгибаться, младший фон Шторн ввел его в здание санатория. По счастью, вход не охранялся, и внутрь они вошли совершенно беспрепятственно. Гельмут с каким-то ужасом озирался по сторонам, не узнавая своего старого дома, который новые хозяева подвергли перепланировке. Огромная прихожая была превращена в нечто вроде гостиничного лобби со стойкой дежурного и небольшой эстрадой, на которой стояло фортепьяно – очевидно, здесь отдыхающие устраивали самодеятельные концерты или слушали заезжих гастролеров. Отсюда вел коридор в многочисленные комнаты, где сейчас жили отдыхающие. С правой стороны от лобби прочная каменная лестница поднималась на второй этаж. Дежурная, стоявшая у лобби, улыбнулась новым клиентам, поздоровалась, спросила, что им угодно. Пока отец продолжал осматриваться, Отто любезничал с девушкой, спрашивая, какие у них есть комнаты и можно ли им вселиться прямо сейчас. – Вы иностранцы? – с некоторым сомнением уточнила дежурная. – В смысле гражданства – да, – признался Отто, – мы из Америки. Но по рождению мы немцы, просто мой дед уехал отсюда давным-давно, а вот теперь мы с отцом решили вернуться, посмотреть на землю предков… Внезапно Гельмут задрожал, рука его впилась в плечо сына. – Что? – с тревогой спросил тот по-английски, веселое настроение сняло с него, как рукой. – Что ты увидел? – Не увидел, – дрожащими губами выговорил отец. – Не увидел, понимаешь? Его нет, его нет… – Кого нет? – переспросил Отто. – Фазана, – с отчаянием в голосе сказал Гельмут. – Его украли. – Ты уверен? – нахмурился младший фон Шторн. О да, он был уверен. Здесь, у лестницы, на первом этаже должна была стоять бронзовая статуэтка фазана и его курочки. Она стояла тут, сколько он себя помнил, и никто, никогда не сдвигал ее с места. И вот теперь ее нет, ее украли! Ноги изменили Гельмуту, и он, не помня себя, повалился на коричневый кожаный диванчик, стоявший прямо у входных дверей. Лицо его сделалось багровым, он задыхался. Отто вытащил из кармана таблетки, попросил у дежурной воды, дал отцу выпить. Тому, кажется, стало немного легче, но он по-прежнему в ужасе водил глазами по парадному залу, как будто надеясь вдруг обнаружить пропавшую скульптуру. – Отец, прошло сорок с лишним лет, – Отто смотрел на фон Шторна с тревогой. – Статуэтку могли переставить, могли убрать в другое место, могли, наконец, поставить рядом с другой такой же. Не волнуйся, я осмотрю дом, и мы все отыщем. Но отец не слушал его, он был в отчаянии. Он, Отто, не понимает, что случилось. Если они потеряют хоть одну статуэтку, то никогда не узнают, где именно спрятан золотой конь. – Не волнуйся так, – говорил Отто. – Наверняка остались следы на том месте, где они стояли. – Следы неважны, – хрипел отец, – важны сами статуэтки! Внутри них, точнее, снизу, выбиты цифры. Они указывают на местоположение коня, по ним можно понять, где он спрятан. – Хорошо, хорошо, не надо так кричать, – сын улыбнулся дежурной, на лице которой выразилось беспокойство и опасливо оглянулся по сторонам. – Я прямо сейчас отправлюсь к администрации и все выясню. – Постой, – закряхтел отец, – погоди, я с тобой. Как ни отговаривал его Отто, старший фон Шторн был неумолим – он пойдет вместе с сыном. Разумеется, ничего хорошего такое упрямство не сулило. Едва барон, поддерживаемый сыном, поднялся на второй этаж, он задрожал сильнее прежнего и от ужаса закрыл глаза. – Ее нет, – закричал он во весь голос, – ее тут нет! Оказалось, вторая статуэтка должна была стоять на лестничной площадке второго этажа. Теперь на этом месте зияла пустота. Глаза у барона сделались безумными, он судорожно цеплялся за руку сына… – Все погибло, – шептал он, – все погибло! Они осквернили над дом, они уничтожили статуэтки. Мы не найдем коня, никогда не найдем, мы кончим жизнь нашу в нищете, и мы, и предки наши будут опозорены навеки… – Отец, ты с ума сошел, – Отто взвалил Гельмута на плечо, – какая нищета, о чем ты? Я юрист, я буду зарабатывать приличные деньги. – Ты не понимаешь, – скулил Гельмут, – теперь нас никто не спасет! Внезапно он забился в руках сына, так, что тот едва не уронил его прямо на лестницу, потом обмяк и потерял сознание. Изо рта его вытекла струйка слюны. Кляня всех на свете коней и всех монгольских ханов, Отто на руках снес отца вниз по лестнице и положил на диван. К ним от стойки уже бежала обеспокоенная дежурная. Гельмут фон Шторн не подавал признаков жизни. Встревоженный Отто повернулся к дежурной, заговорил на немецком: – Ему плохо! Умоляю, врача! Скорее, иначе он умрет. В санатории, конечно, был врач, который оказался на месте через пару минут. К несчастью, принимать какие-то меры было поздно. Гельмута фон Шторна, как когда-то его отца, разбил сильнейший инсульт. Он не двигался, с трудом дышал, глаза его остекленело глядели прямо перед собой… Глава двенадцатая. Семейная реликвия Сергей Сергеевич Воронцов смотрел на полковника Лукова сердито, шевелил бровями, супился. – Ты все сказал? – спросил он сурово, когда Луков умолк. – Да вроде все, – отвечал полковник, – а впрочем, если понадобится, то и для протокола добавить могу. Если, к примеру, одной прослушки недостаточно будет. Полковник с детства не лез за словом в карман, а с возрастом это его ехидное свойство только усилилось. Вероятно, именно поэтому он закончил службу всего только полковником, хотя по талантам и в генерал-лейтенанты мог выбиться. Так, во всяком случае, считал его старший друг и начальник генерал Воронцов. – Язык твой – враг твой, – частенько говаривал он Лукову. – Засунь его себе в службу тыла и помалкивай, когда не спрашивают. А и когда спрашивают, тоже особо не распинайся. «Так точно» и «слушаюсь» – этим твои речи и должны ограничиваться. Болтать по душам ты с подследственными будешь, а с начальством должен быть чуть умнее еловой дубины… Иначе не видать тебе генеральских погон, как своих ушей.