Тень человека навсегда впечаталась в землю. Ларс Соби Кристенсен Корсика 1921 год Дневник Андрея Голицына Из-за своей осадки “Рион” не мог приблизиться к набережной и стоял уже две недели на якоре в нескольких кабельтовых от нее. Маясь голодной бессонницей на сырой палубе, я замечал иногда ночами, что некоторые мои попутчики поодиночке и малыми группами тихо спускаются по якорной цепи и в темноте вплавь добираются до берега. Помаявшись еще три дня, решились и мы с Володей, благо плыть недалеко, а вода, хотя и май, уже достаточно теплая. Я завязал вокруг пояса потрепанную шинель, понадежнее прикрепил тощую котомку, он повесил себе на шею связанные бечевкой сапоги и мы поплыли в черной маслянистой воде. Я сразу решил уйти насколько смогу дальше от Аяччо на север острова. Не трудно вообразить, что когда сразу всех “рионцев” выпустят в город после карантина, гостеприимство местных может дать трещину. Здесь, на берегу, мы расстались с Володей, который решил добираться до Парижа, к знакомым, и надеялся наняться матросом до континента. Мы обнялись на прощанье. Свидимся ли еще?… Я шел пешком больше недели, наслаждаясь каждым шагом, самим ощущением твердой опоры под ногами. Иногда меня немного подвозил какой-нибудь местный пейзанин на тележке, запряженной смирным осликом. В первой же попавшейся на пути речке, я, наконец, выкупался и вволю напился, хотя вода была совершенно ледяная, горная. Что за беда! Я все тер и тер себя шершавым речным камнем, я рад был терпеть и худший холод ради забытого ощущения чистоты. Воистину, это омовение было словно второе крещение. В той же речке я прополоскал, как смог, всю свою одежду, разложил на солнце для просушки и сам улегся обсыхать на огромном теплом валуне. Кажется, именно здесь, под веселый плеск бегущей воды, меня впервые посетило странное ощущение полной оторванности от мира. От мира, тревоги, войны, себя самого. Я словно поднялся вместе с моим валуном далеко наверх, где кружили незнакомые мне птицы и оттуда увидел землю. Вот речка, у которой лежу я, худой светловолосый юноша. Еще выше — и я вижу всю Корсику, ярко-зеленую, с синими прожилками рек, с белыми шапками гор, выше — и вот уже подо мной весь европейский континент, выпуклые и шевелящиеся абрисы стран. Кое-какие из них пышут дымом и жаром — там война, другие выглядят темными и притихшими — там голод и разруха. Я поднимаюсь еще выше, выше всех птиц и вижу планету сверху. Теперь, когда одним взглядом я способен охватить всю Землю, я замечаю, что почти вся ее поверхность усредненного серого цвета с редкими-редкими пятнами зеленого, такого же зеленого, как остров, на котором я сейчас лежу. И там, наверху, я вдруг понял, что зеленым я вижу те оазисы, где люди просто любят и рожают детей, просто радуются тишине и друг другу, просто пекут хлеб и вечерами режут его щедрыми ломтями, отдыхая от дневных забот. Просто живут. Я открыл глаза и сел. Я дошел до своего края света и готов был немного подержать это небо. В горах, на перевале к восточной стороне острова еще не стаял снег, хотя внизу, у берега, вовсю цвели нарциссы. Здесь я переночевал, зарывшись для тепла в толстый слой опавшей хвои под гигантскими соснами. Ночью ко мне осторожно подходили кабаны, тыкались мокрыми рыльцами, обнюхивали. Но ничем съестным от меня не пахло (а вот я живо представил себе роскошное кабанье жаркое!) и они быстро оставили меня в покое. Еще через несколько дней я добрался до центра северной части, городка Бастии, где на меня все смотрели странно. И то, выглядел я к тому времени как сущий оборванец. Я ходил по этому городу в поисках работы, любовался пальмами, радовался весне и размеренной жизни вокруг. Ночевал на прогревшемся за день теплом песке у моря, кормился от случая к случаю: иногда удавалось поднести до дома тяжелую корзину почтенной хозяйке или нарубить дров в таверне, за что со мной расплачивались едой. Как-то забрел на местный рынок, где торговали медом, рыбой и овечьими сырами. Запах от них шел умопомрачительный, я едва успевал сглатывать слюну. Тут меня подозвал кряжистый бородатый корсиканец, заговорил со мной по-итальянски (это я так воспринимал местное наречие), я ответил, что не понимаю. Тогда он обрадовался и на плохом французском сказал, что ежели я согласен, у него есть для меня работа до зимы, а там будет видно. Я, конечно, с радостью согласился. Вечером он взял меня в свою повозку и мы уехали еще дальше, на самый северный полуостров, Корсиканский палец, Кап Корс. Это был владелец большого хозяйства, потомственный крестьянин, хотя правильные, породистые черты его лица мало соотносились с натруженными руками. Виноградники, луковые поля, стада овец, сыроварня… Очень быстро я научился этому простому труду, чему хозяин не уставал удивляться, зная что раньше я не делал ничего подобного. Для жилья мне выделили славную каморку при конюшне: стол, кровать, умывальник да окно, распахнутое во фруктовый цветущий сад. Что за чудо после месяцев скитаний обрести свой угол. С зари до темна я вместе с другими работниками фермы трудился в полях, потом наслаждался сытным ужином. Постепенно весь последний перед Корсикой год стало заволакивать милосердной дымкой забвения, словно я спал, а теперь проснулся. Пьетру, мой любезный наниматель, выправил мне новые бумаги взамен украденных. Не шибко грамотный местный писарь записал мою фамилию с ошибкой. Лишь получив новый документ, я с удивлением обнаружил, что стал “Галицыным”. Сталинград под Парижем — Неужели мир населен только тиграми и крокодилами? — Да, но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других. Граф Монте-Кристо Сент-Женевьев-Де-Буа 2013 год Я жестом отправил Изу к дальней от люка стене, сам проверил обойму в “люгере”. Снизу слышались осторожные шаги, кто-то поднимался на второй этаж. Иза потешно изобразила пантомиму, как берет пистолет и стреляет, в ответ я показал ей кулак и отрицательно помотал головой. Судя по звукам, человек внизу обошел все комнаты и теперь стоял прямо под входом в башню. Неужто сын или какой другой племяш хозяина? Сглазил я… Может, пронесет мимо? Я тихо отполз за откинутую крышку люка. Заскрипели ступеньки второй лестницы, над проемом медленно, затылком ко мне, приподнялась курчавая мужская голова, за ней — дуло “Беретты” с глушителем. Не племяш, значит… Одним беззвучным движением я встал, направил на незваного гостя пистолет: — Привет. От неожиданности смуглый пришелец вздрогнул, резко обернулся и нажал на курок. Пуля ушла в потолок, а стрелявший не удержал равновесия на узкой ступеньке и загремел с лестницы. Вот те раз! Ни здрасти, ничего, сразу драться? Внизу ушибленный пришелец сразу вскочил на ноги и выстрелил еще два раза, прежде чем моя пуля его угомонила. Я даже успел расстроиться — ну не хотел же! Он первый начал! — и виновато глянуть на остолбеневшую Изу, но тут началась вторая серия. Стекло в окне-бойнице разлетелось осколками, стена напротив брызнула штукатуркой. Иза испуганно шарахнулась и упала на колени, прикрыв голову руками. — Твою чешуйчатую мать! — я приник к стене у окна, осторожно выглянул. Сквозь жидкую весеннюю листву виднелись силуэты нескольких человек, бегущих к дому, а один выскочил из сарая, держа в руках хорошо узнаваемый УЗИ. Не, ну они серьезно что ли? Может я украл корону королевы английской, а потом запямятовал ненароком? Словно подтверждая, снизу часто затакало. — Да что же вам неймется-то! Эй, а поговорить? Я попытался быстро высунуть руку с пистолетом в бойницу и таканье моментально усилилось и размножилось. Что ж, было бы предложено… — Иза, встань у люка и следи, если кого заметишь в доме — свистни. Ща я им устрою тут Сталинград! — я метнулся к схрону. — Они у меня вспомнят дом Павлова. Достали! Иза, прием? Ты в порядке? Бледная Иза встала на четвереньки и неуверенно кивнула. Дошлепала до люка, быстро глянула вниз и сглотнула. Я заправил “Эмгач” и передернул затвор. Только бы ленту не перекосило… Эх, мне бы второго кого, чтоб ленту держать. Я покосился на Изу. Нет, обойдусь. Девчонке и без того нехорошо, уже удивительно, что не ополоумела и не визжит. Прихватив “колотушки” и пригнувшись, я подобрался к бойнице. Стянул колпачок, дернул кольцо и бросил гранату наружу. Раз, два, три, четыре… На счете “девять” внизу ожидаемо грохнуло. Я отправил туда же оставшиеся и еще дважды насладился взрывом, а еще более — последовавшими воплями. Наверное, уже можно осмотреться. Я пристроил в окно дуло пулемета и глянул. Внизу было пыльно и весело. От глубоких ям в газоне в сторону ворот бодро бежали трое. — Ну уж нет! — я дал короткую очередь, — Сами напросились! Один упал, двое стали разбегаться в разные стороны, оборачиваясь на ходу и стреляя в сторону башни. Здесь на нее похожих нет… Корсика, 1921 год Дневник Андрея Голицына Хозяин мой, Пьетру, сам малограмотный, но детей, сына и дочь — прелестную восемнадцатилетнюю Франческу — мечтает сделать образованными. Пьетру попросил меня в свободную минуту заниматься с Франческой, чтобы улучшить ее французский и я с радостью согласился. Пьетру собрал весьма неплохую для этих мест библиотеку: Диккенс, Жюль Верн, Александр Дюма. С удивлением узнал, что Дюма бывал на Корсике, после чего написал книгу о местных суровых нравах “Два брата”. Среди прочего, попались мне и записки мудреца Сенеки, который в свое время был сослан на Корсику на долгих семь лет. Руины башни на высокой скале, где он жил в ссылке, совсем рядом с нашей деревней, иногда я поднимаюсь туда и вспоминаю его слова: «Пусть мы проедем из конца в конец любые земли — нигде в мире мы не найдем чужой нам страны: отовсюду одинаково можно поднять глаза к небу… Я бодр и весел, как и в лучшие мои дни. Мой ум свободен от мелочных забот, и я занимаюсь тем, что мне нравится». Я как Сенека. Живу простой жизнью, тревоги большого мира более не касаются меня. Мой день начинается с рассветом, я иду через деревню работать на виноградники. Овцы, звеня колокольцами, дружно бегут на выпас, подгоняемые отлично выученными пастушьими овчарками местной породы. Рыбаки на своих лодчонках к этому времени уже далеко в море. Хозяйки сгрудились вокруг лавуара — каменного резервуара с проточной водой, что наполняется из горной речки. Слышен плеск, шорканье и женский смех — там стирают белье. Ко мне уже привыкли и приветствуют меня как своего: “Как дела, Андриу? Хорошего дня!”. Андриу — это мое имя на местном наречии. По-первости корсиканцы, конечно, косились на странного нездешнего парня с голубыми глазами и светлыми волосами — мы, славяне, здесь все еще экзотика. Теперь я одет как они, загорел дочерна, только что бороду не отпустил, хотя и подумываю уже. Удивительный они народ, корсиканцы. Такие замкнутые и отчужденные с незнакомцами, а как только узнают тебя получше — открываются сразу и полностью, без полутонов. В любое время теперь я могу обратиться к каждому из них — меня выслушают и помогут. Но мне, конечно, повезло. Я сразу был под незримым добродушным покровительством Пьетру и никогда не чувствовал откровенного недоброжелательства со стороны деревенских. По дороге на работу я заглядываю к старине Тино, местному “скарпару” — сапожнику, которому все еще не заплатил за уже стачанные новые сапоги. Неловко объясняю, что смогу принести плату только через неделю. Тино, улыбаясь в густые усы, машет на меня рукой и говорит, чтоб я не беспокоился. “Когда сможешь — тогда сможешь. Что я, не понимаю?” И действительно, о чем беспокоиться, когда все живут рядом, надежно отгороженные от мира большой водой и при этом все друг друга знают? Я нахожу, что этот народ очень близок по духу нашему. А их недоверие чужакам легко обьясняется всей историей этого острова: и не перечислить всех, кто пытался завоевать и подчинить Корсику за века истории. “Всегда завоеванная, но никогда побежденная”, как говорят они сами о себе. Уже сентябрь, изнуряющая южная жара позади, воздух прозрачен и напоен ароматами мирта и бессмертника. Тяжелый крестьянский труд мне в радость. Пот заливает глаза и вместе с ним уходят все тревожные мысли. В обед милая Франческа приносит мне кукурузную кашу с ломтем жареной кабанятины и мы вдвоем уходим подальше от посторонних глаз. На высоком утесе, под древней статуей Святой Катерины есть укромное местечко, оно словно нос корабля — перед нами на три стороны света видно только Тирренское море. Там мы долго сидим, пользуясь святым для корсиканцев временем сиесты, говорим о будущем, Франческа кладет голову мне на колени и я распускаю ее длинные шелковистые косы. Высоко над нами, протяжно посвистывая, в безоблачном небе парит одинокий орел. Кино и немцы — А не лучше ли сбросить их в ров? — предложил Портос. — Но, конечно, не раньше, чем мы удостоверимся, что в карманах у них пусто. — Да, — проронил Атос, — это уже дело Гримо. — Так пусть Гримо их обыщет и перебросит через стены, — сказал д'Артаньян. — Ни в коем случае, — возразил Атос. — Они могут нам пригодиться.