Он оделся и пошел искать дощечку. «Вернется ли?» – думала Соня. Шкаф лежал теперь посреди комнаты. Кот Заболотского по кличке Котяра походил по шкафу, обнюхал его, потом уселся в Сониной комнате на подоконник. Котяру Заболотский снял с дерева в нынешнем сентябре. Кот просидел на самой верхушке три дня. К исходу третьего Арсений Рустамович не выдержал, приставил лестницу и снял кота. К зиме Котяра вырос и распушился, в общежитии чувствовал себя хозяином, особенно на общей кухне и в примыкающих помещениях – везде ходил свободно. Соня же пройти во внутреннюю часть своей комнаты не могла из-за шкафа: боялась его повредить. Семеныч вернулся часа через четыре. Слегка веселый, но с дощечкой. Поскольку время было обеденное, Сковородникова повела его кормить на кухню. Кот пошел за ними. Из еды у Софьи Мефодьевны имелась жареная картошка с яичницей. Она ее пожарила специально для Семеныча, пока он дощечку искал. Была и квашеная капуста. Так что дела обстояли не очень плохо. Алина, жена преподавателя педагогики Родионова, возилась на кухне, готовила на общей газовой плите. Заболотский готовил у себя в комнате, на электрической плитке, но шнур от плитки протянул в кухонную розетку: на кухне за электричество платить не надо, институт платит. Из-за шнура дверь в его комнату была постоянно приоткрыта. Котяра подождал, не обломится ли ему чего-нибудь от Сковородниковой, но, поскольку картошку он не любил, а двух яиц Семенычу едва хватало и Соня не решилась его порцию уменьшить, вскоре ушел к хозяину. Слышно было, как он там жаловался на Софью Мефодьевну, а Заболотский его утешал. Прасковья Ивановна, услышав, что на кухне гость, вышла из своей комнаты. Она предложила Соне и Семенычу блины. Те с удовольствием приняли. Так что сидели за столом уже втроем и разговаривали. Алина от блинов отказалась – она мясо через мясорубку прокручивала, ей носили с мясокомбината. – К нам в Б. всегда ссыльных засылали, – продолжал Семеныч начатый разговор. – Это в последнее время не шлют. А после войны присылали, и до войны особенно. А их и не отличишь так на вид, которые враги. Ох, моя мать попала однажды, до войны еще. Это чудо, что не арестовали ее. – А чай с блинами можно пить! – вставила Сковородникова, разливая кипяток в чашки. – И с вареньем! – она достала варенье из шкафчика. И варенье, и квашеную капусту, и яйца – все она покупала на рынке. В магазинах ничего не было. Прасковья Ивановна одобрительно кивнула, а Алина, укладывая на сковороде котлеты, улыбнулась иронически. – Ну вот, – продолжил Семеныч. – Это в тридцатые годы было, я еще подросток был. Ехала моя мать в поезде из Москвы и разговорилась, значит, с попутчицей. На вид нормальная женщина, сказала, что к мужу едет. Мать и не спросила, кто у ней муж… хотя разговаривали всю дорогу. А на следующее утро приходят за матерью трое в формах – НКВД! И увели ее. Мы уж думали – все. Оказывается, у этой попутчицы муж был враг народа! И здесь у нас сидел! А она к нему ехала! А мать с ней разговаривала всю дорогу! Вот и арестовали обеих. – А за что? – вытаращилась Сковородникова. – Что они там такое говорили?! В поезде?! – Да ничего они особенного не говорили, – пояснил Семеныч. – Дело было не в разговорах, а в муже той попутчицы. Ну, мать мою, правда, слава богу, к вечеру отпустили. Только расспросили хорошо: что говорили, как, о чем… – А ту попутчицу? – спросила Соня. – А ту арестовали, конечно. – За что?! – опять не поняла Соня. – Как это за что? Муж у ней кто? За мужа и арестовали! – уже сердито пояснил Семеныч. – К кому она ехала?! За это и арестовали. Мать не виновата была – ее отпустили. Зря не арестовывали. А ту так и посадили – значит, было за что. – Кто плохого не делал – тех не арестовывали! – авторитетно добавила Алина Родионова. – Арестовывали только врагов! Кто анекдоты рассказывал, кто воровал… Растратчиков всяких, несунов и их пособников! – она наклонилась к плите, аккуратно переворачивая котлеты на сковородке. Котяра, привлеченный запахом, опять крутился на кухне, на этот раз возле Алины. – Пошел вон! – Она отодвинула кота ногой и спрятала оставшийся фарш в холодильник. – В те годы нечисти много развелось. Шушиги, лешаки, кикиморы так и скакали, представлялись людьми. И не отличишь! А были они враги народа! – пояснила Прасковья Ивановна. Ей нравился этот разговор: все ей понятно было, и знала она на эту тему много. – Вот и приходилось арестовывать. А сейчас не арестовывают, так опять развелись кики всякие, нежить… Вон Ольгу Васильевну убили, а найти-то и не могут. Никого не арестовали, хотя почти неделя прошла! Если б раньше было, в прежнюю-то пору, к этому времени уже всех, кто причастен, нашли бы и арестовали! Тогда порядок был. Софью Мефодьевну разговор расстроил, но объяснять что-то Семенычу и Прасковье Ивановне было бесполезно. Их с места не сдвинуть, как и Алину. Заболотский, который мог бы ее поддержать, предпочел на кухню не выходить. Портить отношения с Семенычем и тем более с Прасковьей Ивановной было никак нельзя: без Семеныча шкаф выбрасывать придется, а Прасковья Ивановна – соседка. Да и в чем они виноваты?! Поэтому Сковородникова больше вопросов не задавала, а принялась мыть посуду. Пока она помыла, Семеныч и шкаф собрал. То ли легкое это оказалось дело, то ли Софья Мефодьевна слишком медленно посуду моет. Глава 11 У Александра первого возникает версия Александр Павлович в сны, разумеется, не верил. Он считал себя рационалистом, далеким и от религии, и от всяких мифологических выдумок. Был ли он им на самом деле? Случалось, что они разговаривали на религиозные темы с Александром Николаевичем. Воспитанный верующими родителями, Александр Второй изредка (стараясь, разумеется, чтобы это не было замечено институтским начальством и соответствующими органами) ходил в церковь. Конечно, скрыться от власти невозможно, об этих посещениях знали, но, поскольку Евлампиев вел себя осторожно и был уважаемым в городе человеком, закрывали на это глаза. Александр Николаевич бывал даже приглашен в дом к местному священнику отцу Рафаилу, знавшему еще его отца. Пару раз он приводил с собой к старенькому священнику Александра Первого, там велись интересные разговоры. Взгляды у участников были различны. Но, поскольку все они были широких убеждений и проявляли толерантность, споры не приводили к противостоянию. Соргин получал удовольствие от этих бесед. Он не был категоричен в своем рационализме. Иной раз мог увлечься чуждой ему идеей и допускал существование всемирного разума и бессмертие души. «Кто знает – в каком виде? – говорил он. – Возможно, как слияние с вечным разумом? Возможно, когда тело уходит в землю, чтобы превратиться в нее, из него вылетает маленькая искра и устремляется к вечности? Это было бы здорово! Жаль, что я в это не верю! Однако и полное исчезновение, превращение в почву, меня не страшит». Отец Рафаил и Соргин нравились друг другу. Священник был убежден, что это человек, не потерянный для веры и даже… даже любимый богом. Почему-то ему так казалось. Он это знал. Маша, жена Соргина, как и Евлампиев, была в детстве крещена, но после того, как в школе ей сделали внушение о том, что бога нет, в церковь ходить перестала. Она сама не понимала, верит она или не верит. Но вот во что точно не верил никто из этих троих, так это в кикимору. Вещие сны также не укладывались в систему мировоззрения Соргина. Он, признавая силу человеческого разума, объяснял сны биологическими свойствами человека. Двойной сон – война и кладбище – был связан с его вчерашними размышлениями, этот сон содержал указание на время и место. За завтраком он рассказал об этом интересном двойном сне Маше. Она принялась по своему обыкновению возражать и иронизировать: – Никакой это не двойной сон, – сказала она. – Война и кладбище между собой тематически связаны! Под впечатлением убийства Ольги Васильевны, о котором все только и говорят, особенно Саша, ты вспомнил другие смерти – пережитые давно, в войну. – Скорее всего, так и есть, – согласился Шура. – Странно, однако, что кладбище Б-ское… Для меня Б. не связан с войной. Более того, во втором сне я видел пригорок, очень похожий на тот, где мы недавно похоронили Ольгу Васильевну… Удивительно, что во сне я видел именно этот пригорок, однако в летнее время. А я ведь ни разу не был на Б-ском кладбище летом! Между тем явственно видел зеленый куст на вершине пригорка… И военный сон, предшествующий кладбищенскому (все-таки, Маша, ты не права: это были два тематически связанных сна), отсылал к совершенно определенной дате – 1 августа 1942-го. Четыре пулемета обстреливали наш взвод именно в этот день в Ростовской области, недалеко от реки Донец. Я войну по дням помню, этот обстрел был первого августа. Тогда понятно и то, что следующий сон был про Б-ское кладбище. Там рядом с отцом Ольги Васильевны похоронен их квартирант, тот самый Федор Двигун, о котором Прасковья Ивановна вам со Сковородниковой рассказывала. Я на похоронах обратил внимание. Дата его смерти: 1 августа 1942 года. Маша не удивилась. Она знала о необыкновенной способности Шуры запоминать цифры, и не только цифры. Казалось бы, рассеянный (при сильной усталости он мог перепутать время занятий: прийти в институт не на свою пару; случалось, что уносил ключи от аудитории…), он иногда вспоминал совершенно неожиданное, как бы ненужное. И, как правило, это ненужное, выплывавшее из недр его памяти совершенно случайно, оказывалось потом самым важным. Маша, задумавшись, замолчала. «Неужели случайный военный беженец связан со смертью Ольги Васильевны? – думала она. – Но каким образом? Тридцать лет прошло как он умер!» Шура тоже молчал, что-то обдумывая. «В любом случае надо узнать об этом Двигуне подробнее, – решил он. – Сны снами, а ниточки от убийства туда, к нему, могут тянуться. Я к этому логически пришел еще вчера, поэтому и сны такие приснились». – Сны отражают наше сознание, нашу логику, – сказал он Маше. – Они лишь напоминание. Они могут прояснить наши логические предположения, указать на их важность. И тут она с ним согласилась. Она тоже так думала. Глава 12 Софья Мефодьевна проявляет неуместное любопытство «Ну и нагрузочка! – устало шагая по темной улице, думала Софья Мефодьевна. – Другие в январе отдыхают, а я пашу и пашу». Но это было пустое ворчанье, для порядка. Сковородникова знала, что, несмотря на трудности, живет она хорошо. Можно сказать, сама себе завидовала. Спустя почти четыре месяца она все еще радовалась своему новому месту службы: институт вам не школа, да и город Б. – не село Грибановка, куда она была распределена по окончании университета и где проработала всего месяц. В конце сентября ей совершенно неожиданно предложили перейти в Б-ский пединститут – спасибо университетским преподавателям, которые ее порекомендовали, спасибо и той аспирантке, что предпочла Москву, не вернулась в Б. после защиты. Софья Мефодьевна в работу втянулась быстро. Институт ей нравился, город, в общем, тоже. Она вела зарубежную литературу – все курсы. Это очень большая аудиторная нагрузка. Особенно тяжело стало, когда началась заочная сессия. В день у Софьи было по четыре и даже по пять пар. Да еще бегала по всему городу: в здании института заочники не помещались, и часть занятий была вынесена в школу. В заочную сессию занимались в две смены. В этот день у Софьи Мефодьевны были четыре пары во вторую смену. Сковородникова читала лекции с удовольствием. Сейчас она шла и улыбалась, вспоминая сегодняшнюю четвертую пару. Был Эдгар По! Ох как заочники слушали! Они, конечно, совершенно неначитанные, но зато и интересно им рассказывать: все для них внове! Софья, воодушевившись, даже пересказала кое-что – пусть хоть послушают, если не читали! После лекции пришлось задержаться: вопросы у студентов были! Софья Мефодьевна очень радовалась этому обстоятельству. Она еще дополнительно кое-что объяснила, наизусть процитировала «Ворона» – в нравящемся ей переводе Михаила Зенкевича. Вдохновенно выкрикивала «Nevermore!». Студенты завороженно слушали, не спешили уходить, а Софья Мефодьевна и подавно не спешила – рада была, что интересуются, слушают… Закончила уже в десять часов. Последнее было не очень приятно, потому что проходили занятия далеко от дома – в тринадцатой школе, почти возле вокзала. В Б. люди ложатся спать рано. В одиннадцатом часу вечера на окраинных улицах нечасто человека увидишь. Заочники как-то быстро рассосались кто куда, в разные стороны. Так что домой после занятий Сковородникова шла совершенно одна. Топала в одиночестве по заснеженной улице и чувствовала себя неуютно. Освещение на улицах Б. слабое, редкие фонари почти не светили. Окна в домах по большей части уже темные. Хорошо хоть снег лежал, от снега посветлее. Соня шла быстрым шагом, стараясь не оглядываться по сторонам. Все ворота были закрыты, в большинстве домов плотно задраены ставни, что еще усиливало ощущение безлюдности. А ведь в городе не так уж и спокойно – вот Ольгу Васильевну недавно убили… Когда из переулка вышел и пошел впереди нее человек, Соня замедлила шаги: не будет она его обгонять, кто его знает, может, он бандит какой-нибудь. Однако, приглядевшись, узнала знакомого. Это был ее сосед по общежитию, Геннадий Иванович Пафнутьев. Он преподавал на кафедре физики. В общежитии жил с семьей в отдельной квартире – хотя и однокомнатной, но с кухней. Самого Пафнутьева Соня знала мало, а с его женой Верой Петровной несколько раз разговаривали – приятная женщина. Вера была лет на пятнадцать старше Сони, работала учительницей в пятой школе, у них с Пафнутьевым подрастала дочь-школьница. Узнав соседа, Сковородникова обрадовалась: вот и провожатый до самого дома. Сейчас она его догонит – и дальше будет идти не страшно. Однако только убыстрила шаг – Пафнутьев остановился перед какими-то воротами, толкнул дверцу и зашел. Куда это он? Ведь время по Б-ским меркам очень позднее, почти одиннадцать, какие могут быть гости или дела? Ворота были большие, красивые, старинные. Странно, что не заперли на ночь… Возможно, Пафнутьева здесь ждали? Сковородникова была не то чтобы очень любопытная, однако ночной визит преподавателя физики в неизвестный дом ее заинтересовал. К кому это он пошел на ночь глядя? Соня очень жалела женщин, которым изменяли мужья. Сама она пока еще не вышла замуж, но о подобных историях была наслышана. Она легко ставила себя на место другого человека и потому была склонна сочувствовать несправедливо обиженным. Предполагаемая измена Пафнутьева вызвала ее внутренний протест.