— Нет, сынок, ты не понимаешь. Гороскоп — причина того, что тебя взяли на службу. — Почему? — Твои звезды предсказали, что ты поможешь ускорить восхождение величайшего из сефевидских властителей. — Я?! — Да. — Как? Лулу хихикнул, морщины у глаз лукаво сжались. — Звезды не отвечают так подробно. Я предположил, что шаху следует быть внимательнее к тому, что может открыться ему во сне, который всегда был отличным руководством его жизни. Но это почти все, что я знаю, потому что вскоре я получил отставку. — Чем вы провинились? — Шах велел мне составить гороскопы для всех его сыновей, чтоб выяснить, кто этот величайший из будущих властителей. Результат ему не понравился. — И что вышло? — Никому из них не было суждено величия, а я отказался притворяться, будто считаю иначе. — Поэтому он перед смертью и не назвал преемника? — Возможно. Это также может объяснить, почему он нанял тебя и держал тебя на службе. — Как неожиданно! — сказал я, не справляясь с путаницей мыслей. — Но вот что еще тревожит меня в истории с отцом. Дворцовые записи говорят, что шах решил не наказывать его убийцу, ибо тот был высокопоставленным, но не называют его. А вы его знали? — Нет, но подозреваю, что, когда шаху сообщили об убийстве, он обсудил случившееся с одним-двумя из самых доверенных советчиков. Решив не наказывать убийцу, они по той же самой причине, по какой и шах, скрыли его имя. — А почему его имя не внесено в дворцовые летописи? — Ты спрашивал историков? — Один из них заявил, что не знает. — Тогда возможно иное. Что, если этот человек могуществен и все еще жив? Секунду я размышлял. — И они утаивают его имя? — Зачем рисковать и навлекать его гнев? — Во имя Всевышнего! Вы, возможно, правы. Спасибо вам, отец. — Пожалуйста. Обязательно приходи выпить чаю со мной и моими сыновьями когда захочешь. Мы будем рады твоему обществу. — Конечно. И я буду рад рекомендовать вас для службы во дворце. — Я глубоко благодарен. Как видишь, работа мне пригодилась бы. — Он обвел рукой протертые ковры и скудную мебель. Я вспомнил дворцовых звездочетов, которых знал, проводивших большую часть времени за наблюдением звезд где-нибудь в деревне. Они выезжали туда на самых дивных арабских конях и не жалели денег ни на сбрую, ни на шатры, ни на инструменты. Как дорого стоит лишиться милости! Баламани уже спал, когда я вернулся в наше жилище. Улегшись на тюфяк, я задумался об отце, вспоминая, как он каждый день возвращался домой к вечернему чаю, рассказывал о дворцовой жизни, а мое сердце трепетало от сознания причастности к ней. Но теперь я вырос и понял, что мой отец выбирал для меня только ее сверкающее начищенное серебро, а не тусклые исцарапанные самовары. Был ли мой отец изменником? Чем глубже я закапывался, тем дальше правда ускользала от моих рук. Я решил снова заглянуть в «Историю славного правления шаха Тахмаспа» и выписать имена всех счетоводов казначейства, служивших шаху во времена моего отца, а также тех знатных людей, которые были самыми доверенными советниками шаха. Я не смел приблизиться к ним — картину предстояло собирать из тех крохотных обрывков сведений, какие смогу найти. На следующий день я встал пораньше, но обнаружил, что Баламани уже исчез. Когда я одевался, вбежал Масуд Али с письмом для меня. Рукав его халата сдвинулся — под ним были крупные багровые и уже пожелтевшие синяки. — Что случилось? Он пожал плечами и отвернулся. Не сразу, но он все же признался, что Ардалан, другой мальчик-посыльный, отлупил его за новую победу в нардах. Я сделал мысленную зарубку отчитать того и сказал Масуду Али, что пошлю его к наставнику на уроки борьбы. — Но сейчас, — добавил я, — хочу рассказать тебе самую важную историю из всех, какие тебе доводилось слышать. Она длинная, поэтому я расскажу ее тебе по частям. В конце ты поймешь, как противостоять задирам вроде Ардалана. Пальцы Масуда Али потянулись к синякам, словно унимая боль. Я уселся на постель, хотя у меня была куча дел. — Давным-давно жил правитель по имени Заххак, чьему злу не было пределов. Фирдоуси рассказывал об этом так: все несчастья мира начались, когда он решил свергнуть отца, который был справедливым царем. Однажды при помощи дьявола ему… Масуд Али впивал каждое слово, глаза его словно разучились мигать. Когда я добрался до того, как Заххак убивает Пормайе, он гневно подскочил, словно пытаясь спасти ее. Я пообещал, что научу его защищать тех, кому нужна будет его помощь. Было поздно, и я отослал Масуда Али к его обязанностям, а сам поспешил в хаммам. Там уже собралось множество других евнухов, чтоб омыться перед пятничной молитвой, и гул их голосов отдавался во всех углах зала. Баламани занял самую большую ванну, поливая свою лысую угольно-черную голову чашами теплой воды. — О-о-о кеш-ш… — довольно приговаривал он, пока вода струилась по его широкому гладкому телу. Поздоровавшись, я намылился, ополоснулся несколькими ведрами воды и опустился в ту же ванну, где он оттирал мозоль на большом пальце. Прежде чем я успел привыкнуть к горячей воде или рассказать ему, что узнал прошлым вечером, он спросил: — Как твое здоровье? — Хвала Господу, — ответил я. — А твое? — По твоему благодушию вижу, что ты не слышал последних новостей. Я пожал плечами, признавая поражение, и его глаза весело заморгали. В деле собирания известий Баламани по-прежнему был мастером, а я — только подмастерьем. А пока было неизвестно, когда пустяк окажется ценным, он собирал их все. «Если подобрать несколько осколков цветного изразца, — объяснял он, когда я только попал во дворец, — у тебя не будет ничего, но собери побольше, и ты можешь составить мозаику». Баламани вылил на голову еще кувшин воды и отер лицо. — Хоссейнбек-остаджлу был схвачен вчера при попытке бежать из города. Узнав об этом, я решил сходить в дом одного из вельмож-остаджлу и по-расспрашивать евнухов о нынешнем положении племени. Неподалеку от дворцовых ворот я заметил множество красивых шатров, порванных, втоптанных в землю и перепачканных. Под одним из них рылся человек, пытаясь собрать брошенные вещи. Он и сказал мне, что несколько дней назад шах послал остаджлу извещение — их стрелу. Она вонзилась в одну из дворцовых чинар, когда они туда ворвались, и теперь ее присылка в лагерь остаджлу означала кару для них за вторжение на землю дворца и покушение на царское достоинство… В утро коронации остаджлу свернули свои шатры и послали письмо с ответом. «Признаём, что навлекли на себя немилость, — говорилось там. — Мы более не посмеем и вдохнуть, не моля о прощении. Мы просим вас объявить нам наше наказание, чтоб однажды мы снова могли наполнить наши легкие сладчайшим воздухом шахского милосердия». — И каков был ответ шаха? Баламани приподнял бровь: — Он послал отряд всадников сорвать шатры, а мародеры убегали с серебряными блюдами, расшитыми подушками, шелковой одеждой и даже коврами. — Какое унижение! Неужели остаджлу не позовут обратно? Баламани, морщась, оттирал нежную кожу под мозолью. — Посмотрим, — сказал он. — Им сегодня приказали явиться лично. — В пятницу? — недоверчиво переспросил я. Покойный шах никогда не вершил дел в святой день. Баламани закончил скрести. — Собрание будет в Зале сорока колонн. Не посмотреть ли нам на это вместе? — Конечно, — ответил я. Когда мы пришли туда, зал был уже полон людей, сидевших скрестив ноги. Жара от разогретых тел стояла удушающая, едкий запах пота наполнял воздух. Теперь я не мог не взглянуть на них по-новому. Если догадка Лулу верна и убийца моего отца жив, здесь ли он? Я рассматривал этих седобородых морщинистых мужчин и тех черноусых, с гладкими смуглыми лицами, в расцвете молодости. Вдруг я смотрю на него? Возле переносного трона, означавшего место шаха, сидело большинство кызылбашских вождей, а также черкесы, включая Шамхала, дядю Пери, выглядевшего неожиданно румяным и здоровым. Мирза Шокролло сидел ближе всех к тому месту, где должен был появиться Исмаил. Вожди остаджлу, грузин и курдов униженно сбились в кучку за спиной тех, кто поддерживал Хайдара. Хоссейнбек-остаджлу выглядел таким испуганным, словно это был последний день его жизни. Мы с Баламани заняли подушки в конце зала. Салим — хан призвал собрание к тишине угрюмее, чем обычно. Шах вошел и сел перед росписью, изображавшей его деда верхом на скакуне, вонзающего копье во врага, противившегося его воцарению. Исмаил был одет в светло-синий халат и оливково-зеленые шальвары — цвета, почти полностью сходные с теми, на росписи, будто он шагнул в зал прямо из сцены битвы. Рот его изгибала гневная гримаса, мешки под глазами наводили на мысль, что он не спал всю ночь. — Можешь изложить свое дело, — сказал он хану Садраль-дину. — О великий свет времени, — заговорил тот, — мы, остаджлу, с ликованием отдавали свои жизни в сражениях вашего деда и отца, поддерживая их власть как могли. И вашу мы поддержим тоже. Но бывали перекрестки, где слуги ваши выбирали неверный путь. Виновны в том, что встали не за того человека, но умоляем понять, что исходило это единственно из желания сохранить трон Сефевидов. Молим о прощении и готовы принять любую кару, чтоб вернуть ваше благоволение. — Вот как ты заговорил, — ответил шах, — но совсем другим голосом ты пел всего несколько недель назад. Хоссейнбек, встань. Хоссейнбек поднялся и взглянул в лицо шаху. Я вспомнил, как свиреп он был, ведя людей на битву, но сейчас он словно уменьшался внутри собственного платья. — В любом случае ты возглавил отряд, напавший на дворец. Правда ли это? — Да, защитник веры, правда. — Как посмел ты поддержать моего противника?