Смеясь, Пери вскинула голову: — В моих жилах ревет кровь сефевийских львов! Спустя несколько вечеров Пери вызвала меня к себе отнести ее самую личную переписку и доставить ее особому нарочному. Я прибыл одновременно с Маджидом, которого сопроводил за занавес. Лицо его было желтым от страха. Нетвердым голосом он поведал нам, что, когда он этим вечером возвращался домой, ему не дал войти в собственную дверь отряд стражников, сказавших ему, что все его имущество арестовано по приказу шаха. — Достойная повелительница, разве я чем-то вас оскорбил? — Нет, мой добрый слуга. — Но тогда… Я внимательно следил за Маджидом. Человек, желающий преуспеть при дворе, не должен падать, когда земля сотрясается, потому что, когда она дрожит, вздымается и переворачивается, он разлетится на семьсот семьдесят семь кусков. Родник надежды забил в моем сердце, потому что Маджид явно распадался. — Полагаешь ли ты, что будешь по-прежнему полезен мне в качестве визиря? Будь честен. Что бы ты ни ответил, я поступлю с тобой по справедливости. — Боюсь, что мое лицо при дворе сможет лишь раздражать. Наверное, лучше назначить другого. — Голос его затухал, будто он ненавидел себя за это признание, а его молодое лицо обмякло, как рисовая запеканка. — Хорошо. Не будь на виду, и я призову тебя на службу, когда при дворе станет безопаснее. — Как вам будет угодно. Пери взяла с него обещание, что он повсюду будет говорить, будто отобранный дом понадобился ей. Затем она освободила его от службы, наградив основательным мешочком серебра на расходы и пообещав поселить в новом доме. Я проводил его к выходу и присоединился к Пери по другую сторону занавеса. — Как я тоскую по отцу! — хрипло сказала она. Склонив голову, царевна постаралась успокоиться, и в комнате царило молчание, лишь ветер выл за окнами. Потом она удивленно спросила: — Как ты выносил свое горе все эти годы? Мне пришлось на миг задуматься: никто прежде не задавал мне такого вопроса. — Повелительница, мне хотелось бы дать ответ в медовой глазури. Лучшее, что я могу посоветовать, — это согреваться памятью о его любви, сладчайшим из бальзамов для вашего сердца. Она вздохнула: — Я постараюсь. — Как вы думаете: почему Маджид лишился дома? Я был уверен, что это связано с ее поведением у шаха, но лучше было знать точную причину. — Я послала его к мирзе Шокролло просить денег на армию для защиты нашей северо-западной границы. Великий визирь, должно быть, пожаловался на меня, — ответила она, хотя и без особой уверенности. — Возможно ли, что шах так ответил на вашу просьбу о милосердии? — Если так, то это жестокий ответ, — сказала она. — Каждый подданный имеет право на ухо шаха. Пери провела рукой по виску, словно убирая выпавшую прядь, но там ничего не было. Когда она бывала расстроена, то искала спасения в аккуратности. Что-то в ее жесте заставило меня задуматься: всю ли правду она мне говорит? — Не можете ли вы предположить другой причины этого наказания? — Нет. В случаях, когда я разочаровывала моего отца, он говорил мне чем и разрешал мне заслужить прощение. Он не наказывал моего визиря. Какой отвратительный способ намекнуть! — Достойная повелительница, как мы можем сломать жезл шахской немилости? — Не знаю. Я решил, что рискну нанести визит Хадидже, — может, она скажет мне, что у Исмаила на душе. — Посмотрю, что смогу сделать, — разумеется, очень осторожно. — Хорошо, — сказала она. — Прежде чем идти, я хочу, чтобы ты обдумал вот что. Нынче, когда Маджид временно отстранен, я желаю назначить тебя своим временным визирем. Должность оплачивается лучше; ты будешь связным между мной и вельможами шахского двора. Пана бар Хода! Я был потрясен неожиданным известием: Пери доверяет мне настолько, что делает меня своим самым доверенным чиновником. Мне-то казалось, что придется прослужить много лет, прежде чем я получу такое назначение! Озноб восторга опалил мою спину, и мне не сразу удалось овладеть голосом. — Благодарю, высокочтимая царевна. Какая большая честь! Могу я подумать до завтра? — Ответ мне нужен утром. Но помни, Джавахир, я рассчитываю на тебя. Она произнесла это так ласково, что я ощутил готовность немедля отдать за нее жизнь. Хадидже перебралась в один из тех домов, которые покойный шах отводил своим любимым женщинам. Сказав стражнику-евнуху, что хочу увидеть ее по делам Перихан-ханум, я получил разрешение пройти. Хадидже приняла меня в оранжевом шелковом платье, казавшемся еще ярче на ее гвоздично-черной коже. Видеть ее, такую непохожую на других, закутанных в темные ткани, было словно оказаться перед полем цветущих маков. Золотые браслеты пели на ее запястьях. Она улыбнулась мне, но, поскольку рядом были другие жены, соблюдала приличия. Я сообщил, что должен обсудить деликатный вопрос, касающийся женского расстройства. Хадидже отослала свою старшую служанку Насрин-хатун в дальний угол комнаты, где та могла наблюдать, но не подслушивать. Черты Насрин были резкими и красивыми, но я не сводил глаз с Хадидже. — Со всем уважением к вашему новому положению должен сказать, что вы еще восхитительнее, — тихо проговорил я. — Вам к лицу ваше новое место. Улыбка ее была ослепительной. — Я рада быть хозяйкой самой себе. — Уверен, что многие теперь ищут вашей благосклонности, — ответил я, чувствуя, как теснит сердце, — но я тут по непростому делу. — Что такое? Вполголоса я рассказал Хадидже о доме Маджида и спросил ее, не слышала ли она от Исмаила что-то, чем можно объяснить жестокость его гнева. Казалось, Хадидже ищет ответ. — Я пока не знаю его так хорошо, — призналась она. — Он призывает меня ночью и наслаждается моим обществом, но почти не разговаривает. — А вы — его обществом? — не удержался я от вопроса. — Это не то, что с тобой… — мягко ответила она. Я был рад услышать такое, но заставил себя вернуться к долгу: — Он что-нибудь говорил о Пери? — Ты вряд ли захочешь это услышать. — Я должен. — Он назвал ее притворным шахом. — А причина? — Не помню. Это было замечание вскользь. Я подумал. — Ну, она ведь возглавляла амиров на советах и, полагаю, тем напоминала шаха. — Шахи — мужчины, — заметила она. — Весьма верно, — согласился я, — но в ней есть фарр царей. — И у него тоже, — сказала она. — И он требует большего поклонения, чем можно ожидать. Думаю, это последствия жизни в застенке. Когда он говорит со мной о том, как жестоко отец разрушил его молодость, боль проступает на его лице, словно пламя. Царевне лучше ни в чем ему не перечить. — Для нее это суровое испытание, — проговорил я. — Очень жаль. Ведь он шах, и она поклялась ему в верности, как все мы. — Не случалось ли чего-то, в чем он может обвинить ее? — Я слышала такое… — прошептала Хадидже. — Кто-то послал отряд на подавление восстания в Хой. Шах разгневан, что это было сделано без его ведома. О Али! — Это Пери? — Он не сказал.