— А что же Кофрани — он был верным слугой? — Да. Одним из лучших. Мне это не понравилось. — А его дети? — У него было три мальчика. Один умер, но я совершенно уверен, что двое других служат правителю Шираза, имеют жен и детей. — Которых у меня никогда не будет. Надеюсь, они сгорят в аду. — Я подозрительно взглянул на него. — Откуда у тебя столько сведений о них? — Джавахир, ты же помнишь, что я знаю почти все семьи, служившие при дворе за последние пятьдесят лет. Я сдернул одеяло с такой яростью, что оно слетело на пол. Баламани стянул с плеч остальную одежду и забрался в постель. — Друг мой, мне понятно, что ты разгневан. Но раз человек мертв, что ты сделаешь? Я смотрел на него из своего угла: — Отличный совет, если твой отец не убит и тебе не надо ничего с этим делать. — Вспомни, я ведь тоже потерял отца. Или это он меня потерял из-за охотника за рабами. Но я не трачу время, пытаясь выследить торговца, отсекшего мой восьмилетний членик и продавшего меня во дворец. — Это было неправильно? Он фыркнул: — Если было бы правильно, мусульмане кастрировали бы собственных сыновей вместо покупки оскопленных индусов и христиан. — И ты не злишься? — Все не так просто. Если бы я не потерял свой кирр, я бы никогда не лакомился кебабом, не жил во дворце и не носил бы шелк. Моя семья была беднее грязи. — Баламани, перестань наводить тень. Сочувствие наполнило его взгляд. — Мой юный друг, тебе придется простить не убийцу твоего отца. — А кого же тогда? — Себя самого. — За что? — За то, что ты сделал. Ярость поднялась во мне. — Все эти годы я думал, что ты хочешь мне помочь! — Я и хочу, — ответил он, и впервые за то время, что я мог припомнить, он говорил не то, что думал. Гневное молчание охватило меня. Баламани повернулся к стене и захрапел прежде, чем я придумал, что сказать. Несколько суфиев встречались по четвергам, чтобы через кружение сделаться ближе к Богу. Время от времени я посещал их сама[6], чтобы насытиться умиротворенностью обряда. После того, что узнал о своем отце, я решил обойтись без обычного вечернего досуга, к которому у меня не было расположения, и отправиться на сама. Отправив известие Пери, что болен, я выбрался из дворца через боковой вход. Суфии собирались в большом здании с окнами высоко под крышей, отчего в зале царил полумрак, словно под огромным каштаном. Поздним вечером я добрался туда после начала церемонии. Мучительные звуки флейты рождали желание тростника соединиться со своим творцом, а меня погружали все глубже в воспоминания об отце. Я уселся на подушку и наблюдал, как кружатся суфии. На них были длинные белые рубахи, подпоясанные по талии, белые шаровары и высокие темные колпаки, а их наставники создавали музыку, помогавшую им искать путь в духовном странствии. С поразительной скоростью вращались суфии на одной ноге, как на оси. Чтоб не терять равновесия и впивать Божественную силу, одну руку они воздевали и держали к небу ладонью, а другую обращали к земле ладонью вниз. Кружились они очень долго, вращаясь легко, словно лист в осеннем ветре. Глаза их будто смотрели внутрь, они как бы ненадолго покидали мир. Белые рубахи плыли вокруг них, как белые розы в шахских садах. Я взвешивал все тяжести своего сердца. Отец, чья душа взывала о справедливости. Матушка, умершая, не дождавшись восстановления чести семьи. Сестра, лишенная обычного счастья — вырасти с любящими родителями и сородичами. Я думал о своем утраченном мужском достоинстве, о сыновьях, которых у меня никогда не будет. Правильный ли я сделал выбор, если не смог отомстить за отца? Неужели моя жертва была напрасной? Я смотрел на кружащихся суфиев, и мне хотелось кружиться с ними, очищая свое сердце от всех мучений. Наконец музыка стала медленнее, а люди кружились все тише и понемногу останавливались. Остановившись, приходили в себя и двигались к подушкам, сесть и освежиться чаем и засахаренными фруктами. Выглядели они умиротворенными и счастливыми. Я завидовал их успокоенности. Под бременем ежедневной службы у Пери было так легко забыть, что такое единство между тобой и Богом всегда рядом. Мужчина постарше, с лицом, изрытым складками, точно каштановая скорлупа, сел рядом. Я поздоровался и спросил его о здоровье. — Что беспокоиться обо мне! — сказал он. — Мир идет к концу! А все из-за овцы. — Правда, отец? И как это? — Овца заболела, — ответил сосед. — Она упала, выпрямив ноги, закостеневшие настолько, что не смогла больше стоять. — Ваши загадки слишком глубоки для этого скромного разгадчика. Как это предсказывает конец света? — Никаких загадок, сынок! Не для тех, кто знает правду. Я сделал вид, что слежу за мальчиком, разносившим чай. — Мы все в ничтожестве, — настаивал старик, и его морщинистое лицо было печально-сосредоточенным. — Все мы. — Отец, могу я предложить вам чаю? Привстав, я хотел подозвать мальчика с подносом. — Мне не нужен чай. Мне нужно исцеление. Я молча согласился с ним. — Могу я вам чем-то помочь? — Остаджлу… — пробормотал он, и я удивленно сел обратно. — А что с ними? — Суфии продали им больную овцу, — сказал он, — и теперь они в гневе. Это было уже проще. — Почему же знаток не осмотрел ее, и почему не выплатить возмещение, если надо? — Слишком поздно, — ответил он. — Кинжалы вынуты, кровь с обеих сторон пролита. Я вздохнул: — Если это была просто стычка, отец, положитесь на Бога, судию всех вещей. — Бог был на нашей стороне, — прошептал он, склоняясь ко мне, словно к заговорщику. — Наши люди победили остаджлу, которые нам не простили. — А ваши люди, должно быть, отчаянны, — сказал я, чтоб разговорить его. — Отчаянны, только их мало. Теперь они скрываются, боясь за свою жизнь. Увы, свету конец! Он издал жуткий стон после этих слов, но никто вокруг не обратил внимания. Я не отставал: — И отчего же свету конец? — Они хотят нас уничтожить! — Он повысил голос, словно впадая в неистовство. — Кто может надеяться выстоять против совместных усилий всех кызылбашей? — Всех кызылбашей? Но разве это не спор с остаджлу? — Так, сын мой, но против нас послали всех воинов. — Неужели? Но кто? Мальчик с чаем подошел. Старик положил в рот финик и отхлебнул глоток. Я смотрел на него, не зная, правду ли он говорит. — Великий и единственный, — ответил он, видимо, слишком боясь назвать имя шаха Исмаила. — Но почему он послал их против суфиев? Пока старик прихлебывал чай, я вспомнил, что суфии считали Колафу своим духовным вождем. — Они боятся нашей силы, — ответил он.