– Ты выдумываешь, Робин. Не втягивай доктора Лопеса в свои интриги. Он много лет был верным другом нашей семьи. – Пенелопа видит, подозрение брата растет, словно опухоль. – Я отказываюсь верить, что доктор Лопес собирается отравить королеву, это абсурд. – Однако в ее сердце вонзился осколок сомнения. Мир обманчив; невозможно со всей уверенностью утверждать, кто твой друг, а кто враг. Пенелопа знает случаи, когда под личиной поэта скрывается шпион, – примером тому Генри Констебль, собирающий сведения в Европе. Да и она сама, ведущая тайные переговоры с Шотландией, не без греха. Во время недавней болезни Елизаветы переписка с Яковом достигла бешеного крещендо. Это уже не просто дружеские послания, речь идет о вопросах престолонаследия. За такие письма грозит плаха, потому они написаны апельсиновым соком, так что их можно прочесть, лишь подержав над огнем. Все ждут, как лягут кости. С каждым письмом, брошенным в огонь, Пенелопа представляет, как пламя лижет ее тело. В треске горящих поленьев слышится слово «измена». Однако стоило королеве выздороветь, как переписка с Шотландией сошла на нет. Увы, тайная дипломатия не принесла ощутимых результатов. Оправдан ли столь высокий риск? Может, лучше вести спокойную жизнь, как Доротея? Пенелопа внутренне смеется над подобной мыслью, однако над ней черной тучей висит страх, словно она балансирует на краю бездны; один неверный шаг, и конец. Впрочем, в глубине души, помимо страха, горит искра восторга, который испытываешь лишь при смертельной опасности, когда ставки непомерно высоки. – Разве ты не понимаешь, – говорит Эссекс. – Я могу извлечь из этого политическую выгоду. Предотвратить заговор… – В его взгляде вновь появляется нехороший блеск, предвестник безумия. Один из актеров хлопает в ладоши, чтобы привлечь внимание, и случайно проливает на себя эль, вызывая сдавленные смешки. – Среди нас есть один человек, мнящий себя поэтом. – Всего один? – кричит Саутгемптон. – В наши дни едва ли найдется тот, кто не пытался кропать вирши. – Все смеются, ибо он близок к истине. – Мой муж точно не пытался, – говорит Пенелопа, возбуждая очередной взрыв хохота. – Он презирает столь богомерзкие развлечения. – Тогда, боюсь, вы напрасно тратите себя на этого человека, – замечает актер. Пенелопа обменивается улыбками с Блаунтом. – Почему вы так считаете, сэр? – Женщина вроде вас послана на землю, дабы вдохновлять на великие стихи. – Смех становится сильнее. Всем известно, что она и есть Стелла из сонетов Сидни. Правда, теперь в ней почти ничего не осталось от той девушки. – Давай, Уилл. – Актер тянет раненого солдата за рукав, побуждая подняться. – Прочти нам что-нибудь достойное леди Рич. Тот встает. Все расступаются, чтобы дать ему место. – Я начал сочинять, но еще не вполне закончил. – Он кланяется. Воцаряется тишина. Поэт собирается с мыслями и, глядя на Пенелопу, произносит: –  Ее глаза на звезды не похожи…[23] – Сидни написал об этом десять лет назад, – поддразнивает Эссекс. – «Зачем она им черный цвет дала? Быть может, свет подчеркивая тенью?..» Он уже вывернул Петраркову прекрасную даму наизнанку, воспев красоту черных глаз. Прочти нам что-нибудь новенькое. Актер поворачивается к своему приятелю в корсете, проводит пальцем по его губам и демонстрирует зрителям алое пятно. – Нельзя уста кораллами назвать. – Смех становится громче. Поэт ходит кругами, словно ища вдохновения, останавливается рядом со смуглой девушкой, возлюбленной одного из членов труппы, касается ее шеи. – Не белоснежна плеч открытых кожа. Девушка хихикает, наматывает темный локон на палец и добавляет: – И конской гривой вьется прядь. Публика аплодирует. Поэт продолжает бродить туда-сюда, подбирая слова, наконец возвращается к смуглянке. – С парчовой розой, алой или белой… – Он замолкает. – С дамасской розой, алой или белой / Нельзя сравнить оттенок этих щек. – Он снова шагает к накрашенному мальчику и обращается к залу: – Дайте рифму для «щек». – Уголек, – говорит один. – Наутек, – предлагает другой. – Моя возлюбленная не собирается убегать, – отвечает поэт. – Нашел! – Он поднимает руку, унимая смех, склоняется к мальчику, принюхивается. – А тело пахнет так, как пахнет тело, / Не как фиалки нежный лепесток. Эти слова вызывают очередной взрыв веселья, но поэт продолжает: – Ты не найдешь в ней совершенных линий, / Особенного света на челе. / Не знаю я, как шествуют богини, / Но милая ступает по земле. – Кто же она, твоя милая? – вопрошает Саутгемптон. – Разумеется, леди Рич. Разве не она – муза всех поэтов? – Он подходит к Пенелопе, опускается на одно колено, словно подбирая верную рифму, и наконец произносит: – И все ж она уступит тем едва ли, / Кого в сравненьях пышных оболгали. В ответ раздается недоуменный шепот. Возможно, присутствующие, как и Пенелопа, не могут осознать, что стали свидетелями чего-то совершенно нового и редкого, как бриллиантовая жила в индийских шахтах. Однако, несмотря на полученное удовольствие, Пенелопу гнетет тревога за доктора Лопеса. Что же имел в виду ее брат, собираясь «извлечь политическую выгоду»?.. – У вас необычный дар, – говорит она. – Вы изображаете вашу возлюбленную живым человеком из плоти и крови. Это весьма свежо по сравнению с эфемерными нимфами, населяющими большую часть стихотворений. – Вы взяли стихи Сидни и основательно их перетрясли, – говорит Саутгемптон, еле сдерживая восторг. Пенелопа и не предполагала, что он такой любитель поэзии. – У вас есть другие? – Сто тысяч, – отвечает актер. – Их надо опубликовать. – Но они существует лишь здесь, – он постукивает пальцем по виску. – Кроме того, они… не предназначены для суетного мира. Январь 1594, Берли-хаус, Стрэнд – Вам не следовало приходить ко мне. – Сесил аккуратно ставит чернильницу на одном уровне с ящичком для перьев, постукивает по столу стопкой документов, выравнивая страницы. – Создается впечатление, будто вы виновны. Доктор Лопес прячет дрожащие руки. – Но я же ни в чем не виноват. Вы должны мне помочь. – Невзирая на тридцать лет, проведенных в Англии, он говорит с сильным португальским акцентом. – Не волнуйтесь. – Сесил держится невозмутимо, только душа его неспокойна. Его мучает совесть. Найти бы хоть какую-нибудь зацепку, однако доктор Лопес чист, как свеженакрахмаленный воротник. Сесил подходит к окну, лишая несчастного врача возможности увидеть его лицо. – Я позабочусь, чтобы с вами не случилось ничего дурного. – Не факт, что ему удастся сдержать слово. С улицы доносятся крики возчиков и бродячих торговцев, жалобное блеяние овец. Чума стихла, Лондон вновь возвращается к жизни. Сесил недоволен, что Берли-хаус, каким бы роскошным и новым он ни был – с теннисным кортом, дорожкой для игры в кегли и садом, заполненным экзотическими растениями, – расположен на неправильной стороне Стрэнда. Эссекс сейчас смотрит на красивые лодки с развевающимися флагами и королевскую баржу, а не на фермера, гонящего стадо овец, оставляющих после себя россыпь катышков. На карнизе воркует стайка голубей; мерзкие твари загадили всю облицовку. Сесил представляет, как птичьи шеи хрустят под его пальцами. – Но граф убедил королеву в моей виновности. – Ее величество не так просто убедить. – Сесил улыбается Лопесу. План был хорош, только провалился. Испанцы ожидаемо заглотили наживку. Еще бы, невиданная удача – привлечь на свою сторону личного врача Елизаветы. Он как никто другой может беспрепятственно поднести ей кубок с отравой. Сесил чувствовал, что их языки вот-вот развяжутся, в его руки попадут государственные тайны Испании, и уже предвкушал свое возвышение. Однако выяснилось, что доктор Лопес совершенно не годится для подобного дела, в нем нет твердости, необходимой для шпионажа. Он терял присутствие духа в самый неподходящий момент и беспричинно впадал в панику. По его вине плохо зашифрованное письмо попало не в те руки – он доверился Антонио Пересу, чего делать не следовало, ведь Перес теперь на службе у Эссекса. Граф обвинил Лопеса в государственной измене, но врач не должен об этом знать, иначе совсем размякнет и все выболтает. Эссексу благоволит фортуна. «Вода и камень точит. Не силой, а терпением», – напоминает себе Сесил. – Вы ведь развеете их заблуждения? – Доктор Лопес нервно дергает рукой, будто отгоняет невидимую муху. Надо признать, он стойко придерживался своей версии и ни разу не упомянул, кто ему платит, – во всяком случае, пока. Так и должно продолжаться, ведь если Елизавета узнает, что Сесил подверг опасности ее верного старого лекаря, страшно представить, какая кара его ожидает. – Да, развею. Но не упоминайте о моем участии, иначе все решат, будто вы пытаетесь свалить вину на меня. А если выяснится, что вы получали деньги, ваше положение лишь усугубится. – Все-таки Лопеса нельзя считать полностью невиновным, убеждает себя Сесил. Ему весьма щедро платили за услуги. Он должен был понимать, что подобные суммы платят за высокий риск. – Скажите, что испанцы первыми вышли с вами на связь, вы увидели возможность послужить королеве и действовали по собственному почину. – Сесил прикидывает, как извлечь хотя бы небольшую прибыль из ситуации. – Связались они с вами через Переса. – Давно пора избавиться от нахального испанца. – Но это же неправда. Я не могу оговорить невиновного. Раздражение Сесила растет – наивность этого человека поразительна. – Невиновного? Перес совершил убийство и сбежал из Испании, оставив жену и детей в качестве заложников. Уверен, сам он без малейших угрызений совести постарается вас оговорить. – Я должен иметь хоть какое-то оправдание перед Господом. – Доктор Лопес садится прямее, по-видимому, начиная осознавать свое новое положение. – Служа королеве, вы служите Господу. – Сесил яростно твердит это себе снова и снова. В последнее время он начал задумываться, до какой степени ему придется расширить свои представления о морали, дабы служить ее величеству. Как говорит отец, кто-то же должен избавить Елизавету от груза грехов. – А вдруг… – Лопес вновь обмякает в кресле, судорожно вздыхает. – Вдруг меня будут пытать? – Я позабочусь, чтобы этого не произошло. Врач сам не свой от ужаса. На него больно смотреть. – Вы поможете мне покинуть страну? – Это не понадобится. – Чувствуя себя Иудой, Сесил берет Лопеса за плечи, заглядывает ему в глаза: – Соберитесь с духом. Он зовет слугу и приказывает неприметно проводить доктора домой. – Никто не должен знать, что вы здесь были, для вашей же безопасности. – Сесил улыбается. В голову невольно закрадывается мысль: вскоре за бедолагой явится стража. Он давит ее в зародыше; в такой момент муки совести – непозволительная роскошь. Лопес пытается улыбнуться в ответ, но у него не получается. – Я могу вам верить? – спрашивает он уже у двери. Сесил кивает. Даже ему не под силу произнести эти слова вслух. Вернувшись к окну, он вытягивает шею, пытаясь разглядеть Эссекс-хаус, хотя знает, что все равно не увидит; его загораживает церковь Святой Марии ле Стрэнд. Надо отдать графу должное: тот выстроил эффективную сеть информаторов. Сесил с восторженным трепетом вспоминает о леди Рич, и его трепет лишь усиливается, когда в памяти всплывают слова отца: «Она ни в грош не ставит мнение окружающих». Неужели на свете есть люди, ни капельки не интересующиеся общественным мнением? Сесил тешит себя мыслью, как свергнет леди Рич, а вместе с ней всю партию Эссекса. На улице зевака глазеет на окна. Несомненно, этот человек находился здесь раньше, когда по улице гнали стадо овец. Сесилу становится неуютно. Хорошо, что он приказал вывести Лопеса через черный ход. Видимо, теперь и он сам станет объектом слежки. Теперь его решимость лишь крепнет.