– Тебе следует действовать более осмотрительно… и не вздумай праздновать гибель несчастного. Прояви уважение. – Бедная вдова доктора Лопеса. Надо будет анонимно посылать ей содержание, чтобы хоть как-то загладить вину. – Ты права, я буду более осмотрителен. Стану хорошим мальчиком. – Эссекс целует Пенелопу в щеку, смотрит щенячьими глазами: – Не сердись на меня, сестрица. Когда ты сердишься, мне кажется, будто я утратил твою любовь. Гнев утихает, обращается внутрь, сменяясь стыдом. Пенелопа чувствует себя так, словно своими руками надела петлю на шею доктору Лопесу. Нельзя отрицать – ее стремление обеспечить будущее рода Деверо столь же велико, как у брата. Если бы не это неотступное желание, она могла бы, по примеру Доротеи, выйти замуж за человека ниже себя по происхождению, вести спокойную размеренную жизнь вдали от придворных интриг. Правда, даже Доротее не удается скрыться от постороннего внимания: недавно она стала вдовой, и Эссекс пытается подобрать ей подходящего мужа. Если ты рожден в такой семье, как Деверо, избавление возможно лишь на время, даже для милой беззаботной Доротеи, ничего не смыслящей в политике. Кроме того, Пенелопа, как и Эссекс, не может держаться вдали от двора. Если знатные, но обедневшие семьи не продвигаются наверх, они гибнут. Поэтому ее брат вынужден, словно кот, увиваться вокруг королевы, подпрыгивать за безделушками, которыми она помахивает у него перед носом, искать покровительства, дабы сохранить имя Деверо от забвения. И Пенелопа должна ему помочь. – Ты не утратил мою любовь, Робин. Когда же она превратилась из простодушной девушки в себя нынешнюю? Когда икринка стала устрицей? Все началось с Рича, точнее, с заключения сделки и последовавшего за этим упоительного ощущения власти. С Рича все началось, а укрепилось в тот момент, когда Пенелопа поняла – даже если честно исполняешь свой долг, обстоятельства не всегда на твоей стороне. Ее изменила смерть Сидни; она уже не чувствует горечи, но в душе до сих пор таится ярость, в которой кроется могучая сила. Возможно, в один прекрасный день она вырвется наружу. Лето 1595, Лондон За громким треском и звоном стекла следует глухой удар: в бок кареты стукнулось что-то тяжелое. Первая мысль Сесила – обшивку недавно покрасили, и задорого, однако, услышав испуганный возглас кучера: «Если останемся здесь, нам крышка! К реке! К реке!» – Он понимает: это не случайность. – Стой! Разворачивай лошадей! Карету заносит на повороте. Снова слышатся звуки ударов. Экипаж трясет. Сесила бросает в холодный пот. – Убери свои грязные руки! – кричит кучер. Набравшись храбрости, Сесил чуть-чуть отодвигает занавеску. Какой-то оборванец прижимается лицом к стеклу, хватается за дверцу кареты. Из щербатого рта доносится вой – кнут проходится по спине. Сесил вздрагивает. Бродяга смотрит на него с неподдельной ненавистью. «Мы пухнем с голоду, а ты разъезжаешь в роскошной карете», – рычит он и плюет в стекло. Сесил отшатывается, сам не свой от ужаса. Издалека доносятся лозунги: «Честный труд за честную плату!», «Собирайся, рабочий люд!», «Англия для англичан!». По стеклу сползает струйка слюны. Оборванец дергает дверцу. Рядом слышится шорох; бунтовщик здесь не один. У Сесила трясутся руки. Он представляет, как его вытаскивают наружу и забивают до смерти. Ему видится, будто со стороны, – он лежит на земле, а разъяренная чернь пинает скрюченное тело. Раздается пистолетный выстрел. У Сесила закладывает уши. Бунтовщик обращается в бегство. Карета быстро движется по направлению к реке. Сесил вжимается в обивку, так что от напряжения сводит шею. Несколько мгновений – и они на причале. Дверь открывается. Один из его людей поясняет, что выстрелил в воздух. «Никто не пострадал, сэр». Кого волнует судьба этих грязных ублюдков? «Было уже недалеко. Я боялся, мы не…» – Ясно, – перебивает Сесил, наконец приходя в себя. – Скверное дело, сэр, – произносит лодочник, помогая ему взойти на борт. – Погромы по всему городу. Говорят, разорили оружейную лавку и сломали позорные столбы в Чипсайде. Молодые подмастерья, ума еще не набрались. Думают, что могут изменить мир. Они направляются на Тауэрский холм[25]. – Отвези меня туда. – Теперь, в относительной безопасности, Сесил смелеет, словно чудесное спасение придало ему храбрости – незнакомое чувство, однако он сейчас в его власти и даже слегка им опьянен. – Не думаю, что это хорошая мысль, сэр. – Я не боюсь. – Именно так сказал бы Эссекс, подбивая кого-нибудь на очередное безумство. – К Тауэру. Это приказ. – Сейчас отлив. Придется проходить пороги у моста. – Пусть! – Сесил чувствует одобрительные взгляды гребцов. Его переполняет гордость. Когда гребцы входят в ритм, Сесил по-прежнему полон непривычной для него смелости. Стоило предвидеть, что начнутся бунты: из-за неурожая цены на продовольствие взлетели до небес, а в город хлынули толпы сельских жителей. Однако Лондон и без того до отказа наполнен иностранцами, сбежавшими от войны в Нижних землях, им тоже нужна работа. Позавчера у театра «Русалка» шайка подростков напала на голландца. Его повалили на землю и пинали ногами; один из подонков расстегнул штаны и помочился на бедолагу. Сесил послал пару своих людей разобраться, однако подобные случаи происходят повсюду. С безопасного места на барже он видит около пятидесяти человек, с криками бегущих по северному берегу реки. Лодка скользит мимо каркаса строящегося театра «Лебедь»; хрупкое сооружение тянется к небу, возвышаясь над всеми окружающими зданиями, кроме церкви. Нынче подобные заведения появляются как грибы. Сесил попытался остановить строительство, но быстро отказался от этой затеи, опасаясь разгневать королеву, – та обожает театр. Бурный рост такого рода увеселений и их поразительное влияние на простолюдинов внушают дурные предчувствия. Сесил наблюдал, какой кровожадной становится толпа, увидев на сцене несправедливость: пьеса с неправильно расставленными акцентами способна спровоцировать мятеж. Как раз недавно шла драма о низложении Ричарда Второго. Сесил не может взять в толк, почему Елизавета одобрила спектакль. Особенно оскорбительные сцены были опущены, однако пьеса вполне могла внушить крамольные мысли. Вот что случается, думает он, когда необразованной черни предоставляется доступ к подобным развлечениям. Навстречу плывет небольшое судно. «Тысячная толпа собралась на Тауэрском холме!» – кричит лодочник. Сесила охватывает чувство, что хрупкие основы государства рушатся, и не только здесь, в Лондоне. Испанцев не удержать в пределах Европы; когда именно они доберутся до южных берегов Англии – лишь вопрос времени. Но самое тревожное известие – как предсказывал Эссекс, испанцы намереваются объединиться с Тироном в Ирландии. Граф бряцает оружием и грезит о славе, Сесил же опасается, что придется из полупустой казны оплачивать войну на два фронта. Он денно и нощно размышляет, выискивая дипломатическое решение. Нужно найти способ обойтись без кровопролития и разорительных расходов. Если ему удастся этого добиться, его имя будет вписано в скрижали истории. Вид огромного моста возвращает Сесила к реальности. Новообретенная храбрость понемногу улетучивается. Что на него нашло? Ему и так чудом удалось избежать смерти, а речные пороги не менее опасны, чем разъяренная толпа. Его снова прошибает холодный пот. Однако возвращаться поздно – судно уже во власти реки. Гребцы поднимают весла, хватаются за борта. Течение затягивает баржу под узкий пролет моста. Мужчины улюлюкают, перекрикивая рев воды. Сесил зажмуривается, задерживает дыхание, сосредоточивается, будто способен усилием воли не дать лодке опрокинуться. От напряжения шея болит все сильнее, но он не осмеливается поднять руку, чтобы растереть сведенные мышцы. Ему представляется, как его смывает в бушующий поток, кружит, переворачивает, тащит на глубину, пока легкие не взрываются от недостатка воздуха. Баржа ухает вниз, заставляя внутренности болезненно сжаться, потом взмывает вверх и тяжело плюхается обратно. Вода перехлестывает через борт. Сесил ударяется плечом о переборку. «Пригнись!» – кричит один из матросов. Все пригибаются, а лодка несется сама по себе, без управления. Сесил обнаруживает, что оказался по щиколотку в воде, его лучшие туфли из итальянской кожи, сделанные искусным мастером, погибли. Наконец все позади: гребцы смеются, дразнят друг друга за трусость. Сесил с облегчением вздыхает, возносит благодарственную молитву и принимает невозмутимый вид, пряча дрожащие руки. Нельзя показывать слабость, хотя трудно понять, как можно получать удовольствие от столь ужасного испытания, – только радоваться, что остался жив. Один из матросов принимается вычерпывать воду. Сесил осматривает мокрые туфли. В сторону Тауэрского холма направляется толпа, все с самодельным оружием в руках. Баржа останавливается перед зубчатыми стенами. Отказавшись от помощи, Сесил поднимается на крышу рубки, чтобы лучше видеть. На эшафоте стоит человек и что-то кричит толпе, размахивая ружьем. Сесил вспоминает – в последний раз он наблюдал здесь казнь доктора Лопеса. Это было год назад. Внутри набухает неприятная тяжесть – наверное, стыд. Удастся ли ему оправдаться перед Господом, когда наступит время? Он мог бы спасти доктора Лопеса, но в таком случае потерял бы милость королевы. Благодаря гибели невиновного его враг вознесся до небес. Сесилу тошно смотреть, как Эссекс раздувается от самодовольства, однако это меньшее из двух зол, – потеря доверия Елизаветы означала бы конец для всех Сесилов. Порой ему самому противны собственные поступки. Все это ради Англии, говорит он себе, и ради королевы. Остается утешаться мыслью – Эссекс высоко взлетел, зато при падении непременно разобьется вдребезги. Человек на эшафоте стреляет в воздух. Толпа издает яростный рев. Некоторые кидают камни в окна. Бунтовщики вышибли ворота у портового склада и растаскивают бочки с рыбой. Сесил размышляет, кому из своих агентов поручить выяснить имена зачинщиков. Есть один, который водится с подмастерьями. Публичная казнь поможет утихомирить беспорядки. Тот, кто сейчас стоит на эшафоте, вскоре снова на нем окажется, умоляя Господа о милосердии и в муках наблюдая, как его кишки вываливаются наружу. Надо посоветовать королеве ввести комендантский час. Сесил сам не знает, зачем здесь оказался. С баржи все равно ничего нельзя сделать. – Отвези меня во дворец, – приказывает он лодочнику. В Уайтхолле Сесил встречает отца. Тот наблюдает, как Елизавета и Эссекс играют в шахматы. Граф отпустил пышную бороду, блестящую и мужественную, словно львиная грива. Королева смотрит на него, точно он – ее творение, и она довольна работой. В Сесиле вновь закипает старая зависть. – А, Пигмей! Говорят, ты побывал в гуще битвы. – Он мечтает услышать хоть пару слов похвалы, но понимает: если описывать свои злоключения, все подумают, будто он напрашивается на комплимент. – Да, я стал свидетелем беспорядков. – С безопасной баржи. – Эссекс усмехается, словно желая сказать: будь он на месте Сесила, то бросился бы в гущу толпы и одной рукой разметал бы всех в разные стороны. Сесил опускает взгляд на испорченные туфли; на черных чулках остались белые следы. Проходя через пороги, Эссекс наверняка бы шутил и смеялся. Откуда он узнал про баржу? Сесил мысленно припоминает гребцов, гадая, кому из них нельзя доверять. Впрочем, его могли заметить с другой лодки. – Эссекс считает… – Королева передвигает коня. – Я вижу, что у вас на уме, мадам, – игриво замечает граф. – Вы хотите съесть мою башню. Интересно, что считает Эссекс, думает Сесил, переглянувшись с отцом. Не так давно он установил связь с бывшей любовницей графа, рассчитывая, что та окажется достаточно глупа, чтобы невольно выдать тайны Эссекса, – впрочем, безуспешно. Несмотря на его вспыльчивость, бахвальство и высокомерие, даже брошенная потаскушка продолжает хранить ему верность. – Может, у меня на уме не твоя башня, а кое-что другое. – О нет! – Эссекс хлопает себя по лбу. – Вы имеете в виду мою королеву. Как я мог этого не заметить? Ваше мастерство гораздо выше моего. Я повержен. Елизавета издает довольный смешок. Сесил подозревает, что Эссекс нарочно ей поддался. Если так, он хороший притворщик. – Эссекс считает, я должна ввести военное положение, а твой отец убежден, что это лишь подогреет беспорядки, не так ли, Берли? – Совершенно верно, мадам. Полагаю, будет благоразумно применить иные способы, прежде чем прибегнуть к силе. Мы же не хотим, чтобы католики тоже включились в игру, иначе получим настоящее восстание. – А ты что думаешь, Пигмей? – Согласен с отцом. Действовать осмотрительно, захватить зачинщиков, публично их казнить… внимательно наблюдать… – И позволить другим занять их место. Мы должны показать силу, – возражает Эссекс. – Я готов лично с этим разобраться. Сесил представляет, как граф вскакивает на коня, в сверкающих доспехах, с мечом наголо, с этой бородой – настоящий мужчина. Весь Лондон будет в восторге; несмотря на благородную кровь, Эссекс легко находит общий язык с чернью. На память приходит жуткая рожа бунтовщика, прижатая к стеклу кареты. От воспоминания все внутри переворачивается. – Я уже дала указания страже на такой случай, – говорит королева. Сесил внутренне закипает. Эссекс прикрывает рот ладонью, пряча улыбку. – Однако, – продолжает она, – мне нужны имена. Ты прав, Пигмей, надо устроить показательную казнь. Ты ведь готов испачкать руки? Сесил смотрит на отца. Тот решительно кивает. – Я буду счастлив сделать все необходимое, мадам. – Сесила уязвляет, что королева считает его подход к решению проблемы более грязным. Он чувствует себя побежденным. – Тебе шах, Эссекс. – Елизавета торжествует. – От ваших рук, ваше величество, я готов принять и шах, и мат. – Граф хлопает ресницами. Сесил едва сдерживает раздраженный стон. – Мой милый мальчик, – говорит королева и затем обращается к Берли: – Разве вы не гордитесь, каким он стал? – Разумеется, – отвечает тот. – Все молодые люди, выросшие под моим кровом… – Оксфорд оказался не так хорош, скандалы липнут к нему как сырое яйцо. – Зато Саутгемптон – славный малый, – вставляет Эссекс. Твой прихвостень. Сесил вовремя прикусывает язык, чтобы не сказать это вслух. – Саутгемптону еще предстоит себя проявить. Он совсем юн, но его нрав мне по душе. – Елизавета улыбается графу – эта улыбка предназначена только им двоим. «А я, а как же я?» – хочет сказать Сесил, внутренне упрекая себя за то, что позволяет зависти взять верх. Проклятый Эссекс возвел между ним и королевой непреодолимую стену. Впрочем, Берли не выказывает признаков раздражения. Не силой, а терпением. Я незаменим, говорит себе Сесил, незаменим. – Я дала разрешение сестре Эссекса на вступление в брак, – произносит королева.