Сесил поворачивается к своему противнику и медленно произносит: – Милорд Эссекс, разница между вами и мной велика. Вы, безусловно, превосходите меня в уме, знатности и владении мечом. – Он делает паузу, смотрит графу в лицо. Его взгляд не столь проницателен, как у сестры. Несмотря на самоуверенную манеру держаться, в глазах Эссекса заметно сомнение. Сесил часто видел такое же выражение в зеркале. – Однако на моей стороне невиновность, нравственность, истина и честность. На этом суде я присутствую как частное лицо, а вы, милорд, в качестве обвиняемого. Если бы я не видел ваших намерений захватить власть, я на коленях умолял бы ее величество даровать вам прощение. Однако вы – волк в овечьей шкуре… Эссекс улыбается, высокомерно вскидывает голову, даже не пытаясь скрыть сарказм. – Хвала Господу за мое унижение. Наконец-то вы собрались с духом и явились сюда, дабы произнести речь против меня. Однако Сесила подобными словами не смутить. – Прошу вас, откройте суду имя советника, который слышал, как я говорю крамолу. Назовите имя, если посмеете. – Это не выдумки, – заявляет Эссекс. – Саутгемптон подтвердит. Саутгемптон, иззелена-бледный от волнения, бормочет, что готов поручиться, будто бы об этом говорил сэр Уильям Ноллис. – Приведите сэра Уильяма Ноллиса, – изрекает Бакхерст. За Ноллисом отправляют пристава. Старый лис не явился на слушание: неудивительно, он слишком многим рискует, если попытается выгородить племянника. Сесилу приносят кресло. Он поправляет оборки на идеально выровненных манжетах, лихорадочно прикидывая возможные варианты развития событий. Старые страхи возвращаются. Вдруг Эссекс сговорился с дядей? Они могут предъявить поддельные документы. Вероятно, граф решил, раз ему суждено погибнуть, утянуть за собой и Сесила. Казалось, прошла целая вечность. Появляется Ноллис, приносит присягу и начинает длинное вступление. Сесил сидит как на иголках, мечтая, чтобы тот поскорее перешел к сути. И наконец: – Я действительно слышал, как господин секретарь произнес подобные слова. – У Сесила немилосердно скручивает живот. – Однако они были сказаны в ходе обсуждения трактата под названием «Рассуждение о наследовании английского престола», представленного на рассмотрение членам совета. – Сесил медленно выдыхает. Второй раз за день на него обрушивается волна облегчения. – Господин секретарь тогда заметил: «Какое бесстыдство! Автор полагает, будто бы у испанской инфанты столько же прав на трон, как и у остальных!» Считаю, здесь нет ничего предосудительного. – Ноллис с сожалением смотрит на племянника, сжимает губы, чуть заметно поводит плечами, словно пытаясь сказать, что не в силах предотвратить его неизбежную гибель. – Это высказывание было донесено до меня в другом свете, – обескураженно бормочет Эссекс. Последние ходы сделаны, фигуры снимают с доски. Начинается вынесение вердикта. Каждый из пэров по очереди говорит: «Виновен в измене, клянусь честью». Произнося эти слова, Рич смотрит вверх и в сторону. Сесил гадает, о чем тот думает. Эссекс, сохраняя выдержку, ходатайствует о помиловании для Саутгемптона; этот жест напоминает всем о благородстве графа. Саутгемптону отказали ноги; его держат под руки, пока он сбивчиво умоляет Бакхерста о снисхождении. Бакхерст оглашает приговор. Сесилу слышится голос отца: «Вода и камень точит. Не силой, а терпением». Меч Чем выше взлет, тем гибельней паденье; Зловонней плевел лилии гниенье! Уильям Шекспир, сонет 94[34] Лето 1603, Уонстед, Эссекс – Почему? – спрашивает Пенелопа. Эссекс не сводит с нее пристального взгляда. Он весь в белом – облегающий атласный дублет цвета весенних облаков, чулки цвета лебединого пуха, белоснежный воротник. На лице – еле заметная улыбка, неспособная замаскировать усталый взгляд. На поясе меч Сидни, от которого видна лишь рукоять. Пенелопа думает о юном Роберте, своем бесстрашном племяннике; графский титул теперь принадлежит ему. Месяц назад он уехал в Лондон к недавно коронованному королю Якову в качестве его оруженосца. Как же он похож на отца! Однако на коронации Роберт нес вовсе не королевский меч. Перед началом церемонии, пользуясь всеобщей неразберихой, Пенелопа вложила в ножны меч Сидни; племянник попытался спросить, что сие означает, но она лишь приложила палец к губам. Для нее это оружие символизирует высшую добродетель, к которой так стремился Сидни, – доброту, честность, дух рыцарства. Когда Роберт сел на любимого отцовского коня и вынул меч из ножен, никто не заметил, что на рукояти выгравированы инициалы ФС. Все взгляды были устремлены на нового короля. Глядя на роскошную церемонию коронации и преисполненную надежд толпу зрителей, Пенелопа вспоминала Елизавету: в последние два года жизни та совсем одряхлела и казалась ветхой, как солома. Пенелопа ехала позади, вместе с Лиззи и помилованным Саутгемптоном. После двух лет заточения в Тауэре его красота слегка поблекла, однако с освобождением к нему вернулась былая живость. Он ни словом не обмолвился об Эссексе, Пенелопа тоже. Роберт обернулся и с торжествующей улыбкой взглянул на тетю. В ее душе расцвела гордость – глава рода Деверо вновь приближен к монарху, будущее семьи в безопасности. – Почему? – вновь спрашивает она брата. Портрет безмолвствует. – Почему? – Пенелопу обуревает гнев. Ей хочется голыми руками разломать доску с изображением. Ее голос бессильным эхом разносится по галерее Уонстеда. В день казни Эссекса к ней явился Сесил. Он был один: вероятно, больше никому не дозволялось входить в мрачный дом Сакфорда. Пенелопа надеялась получить письмо от матери; Летиции пришлось оплакивать двойную потерю – и мужа, и сына. Однако ее навестил именно Сесил и вел себя на удивление по-доброму. – Мне жаль, что так получилось, – проговорил он. Тонкие ноги и сгорбленная фигура делали его похожим на ворона. Он снял шляпу; даже слуги не утруждались обнажить голову в присутствии Пенелопы, впрочем, ей было все равно. – Жаль? – переспросила она. – Но ведь подобный исход – ваших рук дело. Его лицо сморщилось, будто он вот-вот заплачет. – Я думал, что хочу этого, только ошибался. Сесил изменился; он не из тех, кто признает ошибки. Раньше он смотрел на Пенелопу словно на кусок вырезки, а теперь в его взгляде светилось уважение, будто она и не женщина вовсе. – Вы видели, как брат умер? – тихим надломленным голосом спросила она. Сесил кивнул: – Он умер… храбро. Пенелопа помнит чувство одиночества, пулей пронзившее сердце. До того момента она отказывалась даже думать о том, что ее возлюбленный брат встретит свой конец. Эссекс казался одновременно и хрупким, и неуязвимым. В глубине души Пенелопа надеялась, что его помилуют. Она снова смотрит на портрет, воображая другую реальность, в которой ее белоснежный брат избежал казни, провел пару лет в Тауэре и был освобожден королем Яковом. Он, а не Роберт, нес бы королевский меч. К его отсутствию невозможно привыкнуть. Один воин, которому оторвало ногу в сражении, как-то признался ей, что даже годы спустя по-прежнему чувствует боль. Пенелопа спросила Сесила, каковы были последние слова Эссекса. – Он молил о прощении. Говорил, что не имел намерения причинить вред ее величеству. Когда он опустился на колени, его руки почти не дрожали. – Сесил вытянул руки, но они тряслись, как у пьяного, и он поспешно спрятал их под одежду. – Крикнул: «Палач, давай!», и все было кончено. Сердце Пенелопы обливалось кровью, когда она представила эту сцену и своего храброго брата. Сесил не упомянул, что палачу потребовалось три удара, чтобы отрубить голову. Она узнала об этом позже. Ей сказала королева, глубоко потрясенная и напуганная тем, что совершила. К ней так и не вернулся ее властный настрой, словно от скорби в ней открылась трещина, сквозь которую медленно утекала жизнь. Последние два года Елизавета выглядела как призрак. Кто знает, возможно, на смертном одре она вспоминала Эссекса. В конце не остается ничего, кроме сожалений. Портрет не сводит взгляда с Пенелопы. – Почему? – снова шепчет она, но ее вопрос по-прежнему остается без ответа. Пенелопа мысленно переносится в тот страшный день, когда Сесил сообщил ей о смерти брата. Ему было явно не по себе, он ломал руки, не в силах встречаться с ней взглядом. – А королева? Что она сказала, когда он… Когда все было кончено? – Она не могла об этом говорить. Заперлась в спальне. Плакала, не обращая внимания на посторонних. Пенелопа попыталась представить Елизавету плачущей и не смогла. – Вы что-то от меня скрываете, – сказала она Сесилу. Это было ясно по его позе, по скрещенным на груди рукам. Некоторое время оба молчали. Наконец Сесил произнес: – Он оговорил вас. – Кто? – Ваш брат. Он дал показания, будто это вы были главой заговора и подтолкнули его к мятежу. По словам графа, вы сказали ему, что друзья сочтут его трусом, и подстрекали направиться во дворец, чтобы со всем разобраться. – Эссекс так сказал? – Пенелопа была уязвлена в самое сердце. Ее брат, о котором она заботилась, помогала бороться с меланхолией, поддерживала, любила, – о, как она его любила! – оговорил ее в тщетной попытке спасти свою шкуру. У нее перехватило дыхание. Перед глазами стояла жуткая картина, как голова Эссекса отделяется от туловища. Пенелопа снова смотрит на портрет. Лицо брата кажется ей чужим. – Ты готов был увидеть меня на плахе? – спрашивает она этого незнакомца. – Да тебя бы совесть замучила, Робин. – К глазам подступают слезы, горло сдавливает, однако она берет себя в руки. Ей хотелось расспросить Сесила, выпытать все подробности, но не нашлось сил. Она разжала крепко стиснутые кулаки и сложила ладони, чтобы он не заметил ее душевные муки. – Зачем вы мне это рассказываете? – Ради честности. Пенелопа недоверчиво фыркнула: – Честность? Вы говорите о честности?