Луч проектора раскрасил безликую стену класса в цвета охры и льна. Мелькали кадры с красочными фресками художников древности, которые изображали богов и мифических героев. Преподаватель вещал, что ренессанс и барокко выросли из колыбели Древней Греции, про эпос об аргонавтах, но я уже ничего не слышала. Руки дрожали. Воспоминания вспыхивали, как яркие вспышки, оглушая меня и пугая. Я сказала, что мне нехорошо, и отпросилась домой. В моей семье никто никогда не швырял мне в лицо подобного обвинения. Но по тому, как отец отводил взгляд, перестал брать меня на руки, как мать поджимала губы, как рядом со мной её движения становились резкими и дергаными, я понимала, что со мной что-то не так. Я хорошо помню тот вечер. Пусть мне было пять, но это тот возраст, когда некоторые из ряда вон выходящие события могут навсегда впечататься в память, как нечаянные следы на свежем асфальте. Они застывают со временем, каменеют и уже ничто не может их стереть. Это была, кажется, суббота. Родители собирались в театр. Первый мамин «выход в свет» после рождения Леры. Мама долго примеряла платья, ставшие ей не по размеру и предательски обтягивавшие круглый живот, который никак не хотел сдуваться. Третья дочь бесповоротно испортила мамину фигуру. Бедра раздались, живот повис рыхлым мешком спереди. Вены на ногах выступили синими прожилками. Мама отбрасывала в сторону наряд за нарядом, а я весело падала в ворох одежды, представляя, что это гора листьев, и барахталась в вихре из штапеля и шифона. Мама притворно ворчала на меня, но глаза улыбались – ничто не могло испортить ей предвкушения от посещения Театра музыкальной комедии. Сестра Вера, ей тогда было тринадцать, делала вид, что слушает музыку, а сама недовольно поглядывала в нашу сторону. Она была не в духе. Ещё бы! В театр её не брали, да ещё и оставили присматривать за пятилетней сестрой и недавно родившимся младенцем, вооружив бутылочкой со свежесцеженным молоком и ворохом погремушек. Когда дверь за родителями захлопнулась, я ощутила сильный подъём настроения. Сейчас мы с Верой и малышкой будем делать всё, что захочется! Одни, как взрослые! Но Вера моего воодушевления не разделяла. – Мне сейчас позвонят. Иди поиграй в куклы. А лучше, как Лера, ляг и поспи. – Но ещё рано, – скуксилась я. – Нормально. Сон полезен для ребят, для ежей и для котят. Всё, отстань от меня. Не хочешь спать – сядь тихо и не мешай мне. Вера ушла в другую комнату, но дверь за собой закрывать не стала. Через какое-то время послышался её оживлённый голос. Болтает по телефону. Ну конечно, с подружками ей интереснее, чем со мной. Раз старшая сестра не захотела со мной играть, я решила переключить своё внимание на младшую. Она точно не откажет. Я подкралась к кроватке, где спала Леруся, и просунула нос между деревянными перегородками. Малышка лежала на спине, раскинув руки, и еле слышно сопела. Ресницы её подрагивали, а безволосая голова напоминала большое яйцо. Поза сестрёнки показалась мне забавной. Будто она летела, растопырив крошечные пальцы. По телевизору я видела, как парят парашютисты в воздухе, раскинув руки, пока не раскроется парашют. Я представила, что Лера – победительница соревнований, которые проходят среди младенцев. А ведь чемпионам нужны медали. У меня они были. Все – золотые. С четырёх лет меня отдали на гимнастику, и, где бы я ни выступала, везде занимала первые места. Стараясь не шуметь, я вытащила из верхнего ящика комода медали. Они бряцали, ударяясь друг о друга, но Леруся не проснулась. Тогда я аккуратно надела ей их на шею. Все три. Она была такая красивая в окружении поблескивающих металлических кружков. Потом меня позвала Вера. Она спохватилась, что должна накормить меня ужином. – Как там Леруся? Не просыпалась? – Нет, – замотала я головой. Вера облегчённо вздохнула – кормить из бутылочки у неё плохо получалось: то прольёт молоко мимо рта, то Лера срыгнёт на её новую футболку. В общем, Вера была бы счастлива, если бы малышка ни разу не проснулась за весь вечер. И она не проснулась. Глава пятнадцатая Перед тем как идти спать, я ещё раз взглянула на Леру. Она лежала на боку, отвернувшись к стене. Вокруг её головы веером блестели медали. Их глянцевые бока отражали свет переливающегося радугой ночника. Волшебство, да и только! Я аккуратно накрыла Леру одеялом и пошла в ванную. Вера сидела в своей комнате перед телевизором. Я попыталась разобрать слова ведущего передачи, но услышала только «бу-бу-бу». И что такого взрослые находят в этих говорящих головах? Мультики были бы гораздо интереснее. Как родители вернулись, я помню очень отчётливо. Я уже лежала в кровати, когда они завалились в квартиру, весёлые и раскрасневшиеся. От них пахло морозом и чем-то мне неизвестным. «Наверное, так пахнет театр», – подумала я. Но то, что происходило потом, будто покрыто белой завесой. Помню лишь какие-то обрывки. Ощущение, словно я медленно моргаю и что-то важное остаётся за кадром опускающейся темноты. Вот мама наклоняется к детской кроватке. Кто-то страшно кричит. Мама не может издавать такие звуки, но её рот открыт и искривлён. Темнота. Бледное лицо Веры, её круглые глаза. Опять темнота. Будто кто-то балуется с выключателем. Вот мама прижимает к себе Леру и носится с ней по комнате, никого не подпуская, ни папу, ни Веру. У Леры выскользнула ножка из-под одеяла, с каждым маминым рывком она мотается из стороны в сторону, и я боюсь, что она оторвётся. А потом я встаю и пытаюсь подойти к маме, но она смотрит на меня, как будто не узнает. Мне страшно. Вера плачет. А Вера почти никогда не плачет. Почти. Темнота. Папа говорит с какими-то людьми. Откуда они в нашей квартире? Мне страшно. Я забираюсь под одеяло, закрываю глаза и жду, когда кошмар пройдёт и я проснусь. Мне так никто ничего и не сказал. Не объяснил, что так бывает. Что, когда маленькая Лера вертелась во сне, разноцветные ленты стянулись в смертельный узел вокруг её шеи. О том, что я виновата, я догадалась сама, и это осознание было хуже любых обвинений со стороны. Но их не было. Никто не отчитывал меня, не ругал. И никто при мне больше не вспоминал Леру. Все молчали. Эта тишина меня съедала. Лучше бы отхлестали ремнём, забрали все игрушки, запретили смотреть мультики. Но только не эти убегающие взгляды. Папа сначала старался делать вид, что всё по-прежнему, ничего не изменилось, но скоро сдался, стал таким же, как мама, – молчаливым, холодным. Однажды я всё-таки набралась смелости и спросила у мамы: – А где Леруся? Мама мыла посуду и не повернула головы. Тогда я повторила вопрос, только громче. Наверное, мама не услышала. Она продолжала намыливать уже чистые тарелки. Я стала кричать: – Где она? Где? На крик прибежал папа, схватил меня в охапку и вынес из кухни. Мама так и не повернулась. – Леры больше нет, – тихо сказал папа. – Не говори с мамой о ней. Мама расстраивается из-за этого. – Почему? Это же моя сестрёнка. – Не надо больше о Лере говорить. – Почему? Папа убрал мне чёлку, упавшую на глаза, вымученно улыбнулся и ничего не ответил. Больше вопросов я не задавала. Чувствовала лишь, что дышать дома стало труднее. Воздух был вязкий и тяжёлый. Казалось, что прямо у нас в квартире поселилась тёмная туча. Вот-вот должна была грянуть гроза, пролиться освобождающий дождик. Но грома не было, только гнетущее чувство, что всё это из-за меня. Но я ведь не хотела, чтобы так случилось. Лера была такой красивой. Такой маленькой. После того дня прошло почти двадцать лет. Но туча так и висит над моей головой. С годами она не рассеялась, а притянула ещё большую непогоду. И теперь я должна сделать то, что задумала. Мне удалось собрать остатки своей воли, чтобы решиться на это. Только бы всё получилось. Глава шестнадцатая Проблемы с памятью у меня появились около трёх лет назад. Слышала как-то в передаче про здоровье, что рождение ребёнка могло повлиять. Мол, женщина в заботах о потомстве отодвигает всё остальное на второй план. Я так не думаю. Всё, что связано с Тёмой, с того момента, как его, кричащего и красного, положили мне на грудь, я помню прекрасно. Могу пересказать, какие у него были игрушки, любимые блюда в любом возрасте, как он менялся по месяцам, во сколько засыпал, во что любил играть и как удивлял меня каждый день. С ним я заново открывала для себя мир, новые эмоции – это легко откладывалось в памяти. Мне кажется, Тёма спросит когда-нибудь все подробности о себе. Но с остальным были проблемы. Я забывала многое из того, что касалось нашей жизни со Стасом. Иногда даже не могла воспроизвести мысленно его лицо, хотя видела его ещё утром. Чтобы понять, что со мной происходит, я стала читать статьи об этом в интернете. Специалисты-психологи считают, что мозг иногда как бы стирает из памяти то, что слишком болезненно вспоминать. Так он защищает психику человека от разрушения. Мне было что забывать. Кафель. Такой гладкий, но, главное, холодный. Когда тебе внезапно врезали в челюсть, в голову могут прийти странные мысли – и позитивные в том числе. Как хорошо, что ванная вся отделана плиткой, успели сделать ремонт. И просто замечательно, что продавец уговорил купить эту плитку. К прохладной поверхности так приятно приложить горящую скулу. Я, наверное, сейчас похожа на ящерицу, которая прижалась к камню и не хочет шевелиться. Странное ощущение. Как будто ударили не тебя, а кого-то другого. До того непривычно, неожиданно. Но лицо-то болит. Моё лицо. Краем глаза вижу – дверь закрыта. Его нет рядом. Медленно поднимаюсь и смотрю в зеркало. В отражении вижу растерянную женщину с растрёпанными волосами и какими-то глупыми глазами. Она мне не нравится. Её даже не жалко. Машинально собираю волосы под резинку и выхожу, как сомнамбула. Стас сидит в комнате, уставившись в телевизор. Отстранённо наблюдает за тем, как дубасят друг друга на ринге два жилистых бойца. Мне бы нужно обидеться, хотя бы не разговаривать с ним или собрать вещи и уйти из дома, демонстративно хлопнув дверью. Надо. Но женщина с глупыми глазами открывает рот: – Мне… мне вообще-то больно. – Чего? – он даже не поворачивает головы. Стас уже давно совсем на меня не смотрит. Как будто ему неприятно видеть меня. Мой вид его раздражает. – Ты меня ударил! – выходит жалко. Фраза заканчивается то ли визгом, то ли писком. – Я тебя не трогал. – В смысле? – я касаюсь своего лица. Болит уже не так ощутимо. А может, и не трогал? Может, я сама головой ударилась? – Я за зубной щёткой потянулся, а ты подставилась. Нет, все-таки не сама, я помню кулак. Его глаза, полные злобы. Сузившиеся, почти незаметные зрачки. Плотно сжатые губы. Я помню. Пока ещё. – Ты ударил меня, – повторяю я, как будто хочу убедить в этом себя, а не его. – Если бы я тебя ударил, ты бы не встала. Да, наверное. Он легко может проломить мне череп или сломать шею. Если бы Стас хотел ударить – ударил бы сильнее. А челюсть вроде бы и не болит больше. Наверное, он прав и всё было, как муж говорит. – Так мы идём, как собирались? – Я с тобой никуда не пойду. Научись себя вести сначала, – выговаривает он тоном строгого учителя, так и не повернувшись ко мне. Я – двоечница, которая с очередной попытки завалила экзамен. В который раз всё испортила! Зачем я взяла его зубную щётку и сказала, что кину в унитаз, если он не поторопится? Что за тупые шутки? Я – дура! Только всё усложняю. Так мне и надо. Глава семнадцатая