– Вера мне всё рассказала. – Что? – Про Стаса. Как ты жила с ним? Он же был… полным придурком. – Так и жила, – тихо отвечает Мира, уходя от ответа. – Но тебе всё-таки жаль его? Он что? Сбрендил? Решил поковыряться пальцем в открытой ране? Опускаю одну ногу на ковёр. Нужно прекратить этот глупый разговор. – Не знаю, – отвечает Мира. – Сейчас уже не знаю. Сажусь, но больше не двигаюсь. Не могу её прервать. – Он ведь не сразу был таким, – продолжает Мира. – Всё поменялось позже. Либо я сначала не замечала. Я в последнее время много думаю о себе, о Стасе, о своём поведении, о его… Знаешь, соскочить с крючка было сложно. Даже не знаю, удалось ли мне сделать это в полной мере. Нужно как бы со стороны посмотреть, проанализировать, будто ты не участник событий, а с другой стороны, за камерой, как режиссёр или оператор. Пока получается с трудом. – И что ты решила? – Что вся моя жизнь с ним была неправильной. Это не любовь, не партнёрство, не семья. Не знаю, что тебе рассказала Вера. Ты, наверное, считаешь, что я совсем не дружу с головой, если могла так жить. – Нет. Нет. Совсем я так не думаю, – спешит успокоить её Паша. – Как я могу судить? Но Мира будто не слышит его: – Всё происходит постепенно, методично и потому незаметно. Понимаешь, если тебе постоянно говорят одно и то же: например, что ты неряха и уродина, что ничего из себя не представляешь, а твой муж – благодетель, что он всегда прав. И всё, что у тебя есть, – его заслуга. Если это сказать один раз, сначала ты можешь не согласиться, потом поспорить. В сотый раз ты поймёшь, что сопротивляться бесполезно и легче склонить голову, покаявшись в том, что когда-то позволил себе противоречить. На двухсотом разе ты сдашься и согласишься. А на пятисотом ты сам в это поверишь. Такова человеческая природа. Повторения, дрессировка, система. Это работает. Череда наказаний, серьёзных и лайтовых. Поощрения редкие и скупые, чтоб не расслаблялась. Обесценить достоинства и сосредоточиться на недостатках. Нет, это, конечно, не со всеми проходит. Тут уже вопрос ко мне. Как я позволила с собой так обращаться? Она снова остановилась, а потом продолжила, уже тише: – Я себя ненавижу. Иногда я бывала так противна себе, что хотелось всё закончить. Просто перестать быть. Но потом вспоминала о сыне, о том, что невозможно лишить его матери. С кем бы тогда я его оставила? Он и так видел и слышал такое, о чём многие дети никогда не узнают в своём нежном возрасте. Я виновата в том, что у него испорчено детство. Оно не такое, как у его сверстников, где папа и мама живут душа в душу, никто никого не оскорбляет, все друг друга ценят и любят. Я мечтала о такой семье, в которой заботятся и доверяют, помогают и поддерживают. Я честно хотела, чтобы у нас было не хуже, чем у других. Мне казалось, что ещё немного, ещё чуть-чуть потерпеть, и Стас увидит, осознает, что у него чудесный сын, не самая худшая жена и мы можем быть счастливы. Эта надежда и мысль о том, что у ребёнка должна быть полная семья, долго держали меня. Я виновата, я очень виновата перед Тёмой. Снова лежу на спине с закрытыми глазами, чувствую, как слёзы катятся к ушам. Нет, Мира, ты ни в чём не виновата. Нет. Сестра не останавливается. Говорит жарко и быстро, слова льются и льются, будто вино из опрокинутой бутылки, как кровь из порванной артерии. – Мне хотелось, чтобы у Тёмы был отец. Он же мальчик. Мальчикам так важен пример, чтобы рядом был папа, который поможет, направит, объяснит. Но Стас ограничивался лишь замечаниями и запретами. Это было не воспитание, а дрессировка. А ещё он никогда не упускал шанса напомнить Тёме, что его мать – ничтожество. Это было невыносимо. Наверное, мысль, что когда-нибудь мой сын посмотрит на меня как на человека второго сорта, подтолкнула меня к тому, что надо бежать. – Почему ты так долго терпела? Не ушла от него раньше? Я слышу, как Мира шумно вздыхает. Она опять долго молчит. Мне кажется, что после такой паузы ответа уже не последует. Но голос сестры прозвучал так чётко, будто она сказала это над моим ухом: – Я ушла. Вернее, пыталась. Напрягаю слух. Мне Мира никогда не говорила об этом. Более того, каждый раз, когда я заводила разговор о разводе, Мира отказывалась, отрезала все мои предложения. Я советовала ей нанять адвоката, обещала сопровождать её в судах. Но сестра даже слушать не хотела. – Да-да, я попыталась однажды. Решиться было трудно, посоветоваться не с кем. Подруг у меня не было. Разве спросишь у мамочек на площадке о том, как это – разводиться? Они весёлые, счастливые, умиротворённые материнством. У песочниц беседа вертелась вокруг горшков, высыпаний, зубов и прочей милоты. Они, конечно, обсуждали мужей, даже журили за то, что те забывали даты свадьбы или покупали не ту марку молока, растолстели, храпели или громко пели в душе. Пели в душе? Они серьёзно? Моя жизнь была далека от их идеальной картины мира. Вернее, мне было стыдно признаться, что у меня… по-другому. Это ещё одна причина. Моя гордыня. Я не желала признаваться даже себе в том, что провалила этот экзамен под названием «семейная жизнь». Все сдали, а у меня – «неуд». Обидно. Пусть лучше окружающие считают, что я как все, не хуже других. В общем, фигурально говоря, затёрла двойку в дневнике. Но всю жизнь от себя бегать не получится. Тогда я обратилась к интернету. Там женщины рассказывали свои истории. Комментаторы выносили серьёзные вердикты: «разведёнка с ребёнком – отработанный материал, никому такая не нужна, разрушают семьи, лишают своих дочерей и сыновей полной семьи». Не скажу, что я так сильно боялась остаться одна. Мне даже была странной мысль о другом мужчине и новых отношениях. Но эти фразы об ущербности разведённых женщин, об их вине перед собственными детьми гасили мою решительность. Каждая вылазка в интернет заканчивалась слезами. От своей бесхребетности меня воротило ещё больше. После очередной ссоры я заметила, что Тёма стал шмыгать носом. Сначала я подумала, что он, возможно, заболевает. Но это был не насморк. Тёма так делал особенно часто, когда его что-то расстраивало или пугало. Я предположила, что это нервное. Сходила к специалисту – врач подтвердил мои опасения. Шмыганье было чем-то вроде нервного тика. Ребёнок не мог справиться со своими переживаниями, эмоции выливались в невротический синдром. Я испугалась. Это тоже было толчком. Всё реже я лила слёзы над историями расставаний, всё больше уделяла внимания деталям и нюансам бракоразводных процессов. И в итоге решилась. Но я сделала ошибку. С такими людьми, как Стас, нельзя действовать в открытую, он переиграет за счёт своей хитрости, подлости. Я, дурочка, честно сказала ему, что хочу развестись. Сначала Стас не поверил, спросил, не перегрелась ли я случайно на солнце. Рассмеялся мне в лицо. Но я ответила, что подам заявление на следующий день и мне всё равно, верит он мне или нет. Чтобы поехать в суд, я вынуждена была оставить Тёму у бабушки, у матери Стаса, мне больше не к кому было его пристроить. Вот только перепутала участки и попала в неприёмный день. Когда я вернулась за Тёмой, Ирина Дмитриевна сказала, что Стас уже забрал сына. Подходя к нашему дому, я видела, что в окнах горел свет, однако на звонок мне никто не открыл. Я топталась на коврике у дверей, когда мне позвонил Стас. – Вы кто такая? – ёрничал он. – Мы вас больше не знаем. Уходите. – Прекрати, Стас, пусти меня к сыну. – Свали и не возвращайся, пока не заберёшь заявление. Приползёшь на коленях, может, и прощу. – Открой дверь! – прокричала я в трубку. Тёма услышал мой голос и подбежал к двери: – Папа, там мама. Мама! Открывай! – Нет у тебя больше мамы, не хочет она с нами жить. – Я слышала по голосу, что Стасу было весело. Его развлекала эта ситуация. – Папа, открой маме! – не унимался Тёма. – Не лезь! – рявкнул Стас. Сын заплакал. Я колотилась с другой стороны. Что-то кричала в телефон, чтобы он не обижал Тёму. Паника охватила меня. Куда идти? Кого просить помочь? – Вызываю полицию! – закричала я. – Правильно. Пусть приедут и заберут тебя. Ты мешаешь нам отдыхать. Ломишься в квартиру, а ты тут не прописана. Это правда, я всё ещё была прописана у отца, в нашей прежней квартире. Меня охватило отчаяние. Не получалось рассуждать рационально. Всё что я могла – биться в бессилии о металлическую дверь. С другой стороны рыдал Тёма, он бесконечно шмыгал носом и кричал: «Мама!» – На фиг она тебе нужна? Что ты ноешь, как девчонка? – утешал его Стас на свой манер. Он открыл мне дверь спустя час. Наверное, Тёмин крик мешал смотреть телевизор. Я схватила икающего сына и отнесла в детскую. Его глаза опухли и превратились в щёлочки. Тёма прижался ко мне и долго ещё всхлипывал, дрожа всем телом. Я так и просидела всю ночь в кресле с уснувшим сыном на руках. На следующий день сообщила Стасу, что заявление не подала. Он успокоился. Сказал, что не хотел, чтобы Тёма так плакал, но виновата в этом была я сама, потому что решила «покачать права». После того случая я поняла, что уйти просто так Стас мне не позволит. Никогда. Он отнимет у меня самое дорогое. У него, вернее, у его папы были связи, суд я, скорее всего, проиграла бы. Зарабатывал он больше, материально обеспечен лучше, чем я. А меня бы выставил больной истеричкой. Тёма ему был не нужен, но разлука с сыном стала бы для меня самым страшным наказанием. А наказывать Стас умел. – У меня просто в голове не укладывается. Когда Вера рассказывала о вас – это одно. Но когда ты сама говоришь о вашей семье… ну он и скотина… А ведь со стороны и не скажешь, что ты жила в таком кошмаре. – Да, неплохо получалось изображать образцовую семью. Особенно на людях. Однажды мы на улице встретили коллегу Стаса. Пять минут назад он орал на меня за то, что я купила Тёме два шарика мороженого вместо одного. Но когда увидел идущего навстречу приятеля, обнял меня за талию и расцвел в улыбке. Во время разговора Стас периодически трепал Тёму по волосам, прижимал меня к себе и называл любимой женой. Мне казалось, что я уснула на ходу и это представление мне снится. Как только коллега сел в машину и уехал, принц снова превратился в чудовище. Стас упрекнул меня, что не умею поддержать дружеского разговора, глупо улыбаюсь и вообще одета не стильно. Потом в своей любимой манере зашагал вперёд, не утруждая себя подождать нас с сыном. И такое поведение повторялось много раз. Я всегда терялась. Искала причины в себе. Иногда мне казалось, что в нём живут два человека. Мистер Хайд и доктор Джекил. Я любила Джекила… Сейчас понимаю, существовал только Хайд, который умел мастерски притворяться. – И поэтому вы всё это придумали. – Да, сначала план Веры показался мне сумасшествием… Но разве моя жизнь не была безумием? Пришлось придумать Виталину, звонки эти… – Да… Но я так и не понял, зачем Виталина звонила в третий раз? Вскочить? Влететь на кухню? Прервать её исповедь, выставив мальчишку за порог? Нет, говорю себе, будь что будет. В конце концов, при любом раскладе я ни о чём не жалею. – Это я звонила, – признаётся Мира. – Ты? – охает Паша. Слышно, как табурет отодвигают от стола. Шаги, нервные. Раз-два, раз-два. Кухня маленькая, в ней не разгуляешься. – Представилась Виталиной. Знала, что ты не пропустил бы такое сообщение. – Но зачем? Что ты хотела рассказать? – Вера тогда поехала к Стасу. – Зачем? Вы ведь, наоборот, должны были сидеть тише воды ниже травы. – Он позвонил Вере. Стал расспрашивать, не виделись ли мы. Выпытывал, что Вере про меня известно. Потом перешёл на угрозы и запугивания. Он терпеть не мог, когда что-то происходило без его ведома, не под его контролем… Непредсказуемость и неизвестность его всегда бесили.