— Ничего себе жильца подобрали, — подмигнул Корчмаренко Клавдии. — Кроме шуток, — продолжал Жмакин. — Такие были переживания — не каждый выдержит. Работал на Дальнем Севере, и происходит, понимаете, такая история… Он опять рассказал о побеге, о волках, о ночевках в ямах. Старуха тихонько плакала. Корчмаренко вздохнул. Жмакин не оборачивался, он знал, что рассказывает недурно и что Клавдия слушает и жалеет его. — Еще не то бывает, — сказал он значительно и опять выпил. Ему очень хотелось рассказать, как страшно и одиноко в Ленинграде, как он бежал от Лапшина, но то уже нельзя было рассказать, и тогда, таинственно подмигнув, он рассказал о себе так, как будто он был Лапшиным: как он, Лапшин, ловил Жмакина, и как он этого Жмакина поймал и привел в розыск, и как Жмакин просил его отпустить, и как он, Лапшин, взял да и не отпустил. — И очень просто, — говорил Жмакин, чувствуя себя как бы Лапшиным. — Их не очень можно отпускать. Это народ такой. Вот у меня был случай… И он рассказал про себя как про сыщика, как он, сыщик, ловил одного жулика по кличке «Псих», и как этот «Псих» забежал на шестой этаж, позвонил, проскочил квартиру, да по черному ходу — и поминай как звали. — Ушел? — спросил Корчмаренко. — И очень просто, — сказал Дормидонтов. — Во, черти! — восторженно крикнул Корчмаренко, захохотал и хотел шлепнуть ладонью по столу, но попал в тарелку с растаявшим заливным и всех обрызгал. После этого он один так долго хохотал, что совсем измучился. — Вы что ж, агентом работали? — спросил Алферыч, пронзая Жмакина озорным взглядом. — Разное бывало, — отвечал Жмакин уклончиво. Потом Корчмаренко играл на скрипке, и все сидели рядом на диванчике и слушали. А когда гости уже совсем собрались уходить, Корчмаренко предложил спеть хором, и Клавдия начала: Среди долины ровныя, На гладкой высоте… Спели и разошлись. Но Корчмаренко еще не хотел спать и не пустил Жмакина. Они сели за шахматы. Оба закурили и насупились: — Спать, греховодники, спать, — говорила старуха, — слать! — Ничего, завтра выходной, — бурчал Корчмаренко. — Дай-ка, сынок, паспорт, — сказала она, — я утречком раненько сбегаю, да и пропишу. Алексей хотел сказать, что паспорт у него на работе, но взглянул на Клаву — и не смог. Что-то в ней изменилось, он не понимал, что; она смотрела на него иначе, чем раньше, — не то ждала, не то усмехалась, не то не верила. — Поднимись, принеси, — сказала старуха, — не то утром разбужу… Уже поздно было говорить, что паспорт на работе. Жмакин сунул руку в боковой карман пиджака и вынул краденый паспорт, но все еще медлил, затрудняясь все больше и больше. Он даже не помнил имени в паспорте… Алексей открыл паспорт и прочел: «Ломов Николай Иванович». Теперь прописка. — Чего ищешь? — спросил Корчмаренко. — Да тут фотография была, — сказал Жмакин, — как бы не потерялась… Он запомнил и прописку. Старуха взяла паспорт. Это была его верная гибель, то, что он делал. Через три дня, самое большее, его возьмут. Разве что Ломов Николай Иванович дурак и не заявил. Нет, конечно, заявил. Он не доиграл партию и ушел к себе. Надо было спать. Три дня можно спать спокойно. А дальше — конец. Он разделся, лег. Сколько времени он не спал в постели? И тотчас же заснул. Но проснулся очень скоро, закинул руки за голову и стал думать. На мгновение ему даже смешно сделалось — хорошо, что не сунул старухе какой-либо женский паспорт спьяну, то-то бы дело было. Ах, да что! Три дня у него есть верных. А это уже не так мало — три дня. Пошли неприятности Накрывая к завтраку, Патрикеевна рассказывала: — Хотите верьте, хотите не верьте, но точно было, факт. Скончался, значит, один гражданин. — Фамилия, имя, отчество! — жестко спросил Окошкин. — Абрамов Григорий Фомич, — без запинки ответила Патрикеевна. — Сам он ветеринарный врач по мелким животным. Ну, известно, если которые люди собачку любят или кошечку, они над ней, словно бабушка над внучонком, ничего не пожалеют… — Как вы нам, — сказал Окошкин. Патрикеевна не удостоила его ответом. Лапшин брился, надувая одну щеку. Было еще темно, шел восьмой час утра. — Значит, человек состоятельный, — продолжала Патрикеевна. — Ну, скончался. Конечно, отпели чин чином, а на кладбище уже гражданскую сделали панихиду, речи там — «спи спокойно, дорогой усопший товарищ» и всякое такое прочее, одним словом, как говорится, и на погосте бывают гости, — эти гости ночуют… Лапшин слушал вполуха; все это время, преимущественно по утрам, вспоминалась ему встреча Нового года в театре, куда его потащил Ханин. Сидел Иван Михайлович рядом с Балашовой, напряженно улыбался, глядя на маленькую сцену, на которой артисты разыгрывали свой «капустник», зло высмеивая и самих себя, и пьесы, которые они ставили, и режиссера, про которого они говорили, что он у них «первый настоящий». Лапшину было неловко, он чего-то не понимал и совсем перестал что бы то ни было понимать, когда тот самый артист, который сказал про него, что он «фагот», полез вдруг с ним целоваться. Катерина Васильевна все время улыбалась своей неторопливой, умной улыбкой. Ханин грозился написать драму и пьянел, а Лапшину хотелось встать и сказать: «Знаете что? Давайте, прошу вас, перестаньте кривляться!» — А хоронили его, надо знать, — продолжала Патрикеевна, — в новом костюме, ветеринара этого по мелким животным… Она нарезала батон, заварила чай и села, выставив вперед ногу: — Говорилось по-старому: пропели «Со святыми упокой», так всему конец, ан нет. Жил — почесывался, помер — свербеть хлеще стало. Пришли ночью воры и давай откапывать могилу, поскольку еще приметили на покойнике запонки из цветного металла, не скажу точно — из какого, врать не буду. Вот, конечно, раскопали, а он и не мертвый вовсе, заснул летаргическим сном. Стали с него пиджак стаскивать, он, конечно, матюгом их, привык с мелкими животными. Один вор от страха тут возьми и помри. А другие ему в ноги: «Простите нас, товарищ покойник, мы в ничего такого до настоящего дня не верили, извините нашу темноту!» Он их отпихнул, забрал свой пиджак, да давай поскорее к воротам, надеется еще на какой-либо ночной трамвай попасть. Попасть-то попал, да денег на билет ни копья, а главное, вид какой-то не тот у человека — зимой, знаете, а он без пальто и шапки не имеет, поскольку хоронить в шапках никто себе не позволяет. Кондукторша требует за проезд, ее, конечно, дело маленькое… — Ой, Патрикеевна! — негромко вздохнул Лапшин. Он добрился, протер лицо одеколоном и пошел к столу Окошкин ел пшенную кашу с молоком и хлебом. Иван Михайлович намазал себе ломоть хлеба, круто посолил и отхлебнул чаю. Новогодняя ночь все еще вспоминалась ему: как он провожал Катерину Васильевну и как она смешно, точно и в то же время грустно рассказывала ему про своих товарищей, как хвалила многих из них и как обещала «ужасно удивить» его одним спектаклем, она не сказала в ту ночь — каким. Ему было нелегко с Балашовой, он робел перед ней, как редко перед кем в жизни, она умела сердито не соглашаться с ним, умела вдруг передразнить его с такой скрупулезной похожестью, что он даже пугался, умела выслушать его самую простую, как казалось ему, фразу необыкновенно внимательно, радостно-удивленно, умела воскликнуть: «Подумайте, как здорово!», и так, что он долго помнил самый звук ее голоса, но умела вдруг и зевнуть внезапно, сказав, что устала и пора спать… — Не слушаете вы, Иван Михайлович! — сказала Патрикеевна. — Да слушаю, слушаю! — с досадой ответил он. — Заругался он, конечно, с кондукторшей, этот самый ветеринар — нервный, и хоронили его, и пиджак воры сдирали, и свою собственную полностью панихиду слышал, тут кто угодно расстроится. Кондукторша свистит постового, ведут нашего ветеринара в отделение за хулиганство. Ну, конечно, как у вас, безжалостно — документы. Нету, какие у захороненного документы? Кто может удостоверить личность? Супруга. А ему, конечно, неохота среди ночи свою собственную вдову с ума сводить. Я, говорит, здесь пересижу до утра, только подайте мне чаю и чего покушать, я почти трое суток маковой росинки во рту не имел и еще грипп могу схватить от лежания в том месте, где находился. Тут его спрашивают, где же он находился. Раскалывают — как наш товарищ Окошкин выражается. Ну, он под секретом все и рассказал. Сейчас же оперативную машину на кладбище — проверили: могила разрыта, одинокий труп вора лежит, все в порядке. Тут уже и утро. Повели ветеринара на квартиру. Вдова еще спит, столы после поминок не убраны, двери дочка открыла — и в обморок. Он с квартальным, который его привел, присели к столу — покушать, перцовки взяли по двести грамм, пивка, пирога поминального. Тут выходит вдова и видит картину — покойник с квартальным выпивают и закусывают. Брык — и разрыв сердца. — Померла? — с полным ртом спросил Окошкин. — На месте! — победно ответила Патрикеевна. — Обратно ветеринар видит свою мертвую вдову и от всех переживаний сходит с ума. А квартальный, поскольку ему отвечать, что никого не подготовил, берег револьвер — и себе в голову. Не верите? Дворничиха наша Зинаида сама даже эту умершую вдову видела. — Вот, товарищ Окошкин, — сказал Лапшин, наливая себе чай. — Слышали? Живем с вами, живем, хлеб жуем, а все в стороне от жизни. Надо бы сегодня проверить это дело, как вы считаете? — А проверьте! — согласилась Патрикеевна. — Проверьте, очень даже хорошо будет. Позвонил телефон. Лапшин взял трубку. Окошкин прислушался. — Так, так, — сказал Иван Михайлович, — хорошее дело. На каком вокзале? — Не Жмакин? — осведомился Окошкин. Лапшин отмахнулся. — Ладно, еду, — произнес он. — Вышли машину поживее. Жду. С Новым годом было покончено, по крайней мере на сегодня. Вряд ли рабочий день даст ему возможность повспоминать еще какие-нибудь подробности… Закурив, Лапшин и Окошкин вышли на улицу. Зимнее, круто-морозное утро только еще занималось. Машина выскочила из-за угла, кренясь, на полном ходу, развернулась, старый лапшинский шофер Кадников, распахивая дверцу, сказал: — Ну, красиво брали, Иван Михайлович, ну, орлы у нас ребята… — Деньги при них? — Все до копеечки. — Не сопротивлялись? — Какое! Бочков ихнему старшему только правую ручку чуток назад завернул. — Оружие было при них? — Вот не знаю, не скажу.