Остаюсь навсегда Ваша, Элиза. Глава 17 Уже на следующий день Элиза затронула эту тему в разговоре с Мелвиллом. Он и Каролина прибыли в оговоренное время – в два часа пополудни, когда лучшее освещение. Наставница и ученица уединились в гостиной, из которой через открытую дверь поплыли выражения вроде je te trouve belle[19], а Мелвилл, как всегда, расположился на диване. Необычным было другое – на мольберте стоял нетронутый холст. Если Элиза собиралась принять участие в выставке, она должна была начать заново, с чистого полотна. Она сжала пальцами ткань юбки. Если гость решит, что идея о выставке дурна, если не согласится, поднимет ее на смех, скажет, что Элиза заблуждается на свой счет, тогда она откажется от этой мысли. Элиза сделала глубокий вдох, села рядом с гостем и собралась заговорить… – Итак, Сомерсет уехал, – произнес Мелвилл. – Что? Да. Я хотела бы кое-что с вами обсудить… – Как галантно было с его стороны проводить вас домой во время концерта, – заметил Мелвилл. – По возвращении у него был вид человека, весьма довольного собой. – Правда? – с напускной небрежностью спросила Элиза. – Я подумал, может, он сделал вам предложение, – признался Мелвилл. Элиза едва не завизжала: «Нет!» – но успела остановить себя, сделав резкий вдох. Отрицание выдало бы ее с головой. – Вы возмутительны, – удалось ей ответить спокойно. – Как вы сами можете убедиться, на моем пальце нет кольца. Она помахала рукой перед его носом. Мелвилл, взяв ее руку в свою, сделал вид, что рассматривает ее пальцы так и этак, подставляет под свет, словно помолвочное кольцо можно спрятать у всех на виду. Элиза вздрогнула – такой поступок Мелвилла не входил в ее намерения, к тому же, собираясь работать, она, как обычно, не надела перчатки. Руки Мелвилла тоже были обнажены, и прикосновение вышло ошеломительно интимным. Его кожа была теплой и гладкой, за исключением мозолей на пальцах, видимо оставленных пером или поводьями. – Действительно, нет, – наконец согласился Мелвилл. – И так гораздо красивее. Он по-прежнему не отпускал ее руку, и Элиза потянула к себе ладонь, пребывая в некотором замешательстве. – Вы будете писать ему в его отсутствие? – спросил Мелвилл все тем же легким, небрежным тоном. – Думаю, да, если потребуют обстоятельства, – осторожно ответила Элиза. – Деловые письма. – Я думал, скорее любовные. Элиза снова резко вдохнула и усилием воли заставила себя не краснеть. – Вы ошиблись. – Жаль, – откликнулся Мелвилл. – Хорошее любовное письмо дорого, как золото. Верно, Элиза могла бы это подтвердить. Но останавливаться на подобных темах не следовало. – Я слышала, вы получаете горы писем от читателей, – сказала она, пытаясь увести разговор от Сомерсета. – Это правда? – Не сказать чтобы горы, может, маленький холм. А вы когда-нибудь мне писали? – Никогда! – возмутилась Элиза. – Вы можете мне сказать. Я не подниму вас на смех. – Наверняка поднимете. И я не писала! Не стала бы ни в коем случае. – Ваше отвращение ничем не оправдано, – запротестовал Мелвилл. – Некоторые письма довольно трогательны. Одна леди прислала настолько выразительное описание нашей с ней будущей совместной жизни, что я едва не согласился, пока Каролина не привлекла мое внимание к обратному адресу: тюрьма Колбат-Филдс. – Вы шутите? – предположила Элиза. – Вовсе нет, – возразил он с улыбкой. – В тот день я немного погрустил о дорогой Мэри, ибо она могла стать любовью всей моей жизни. Но когда я не отправил ей прядь своих волос, она поклялась убить меня, из чего я заключил, что нашей любовной связи пришел конец. – Мудрое заключение, – со смехом заметила Элиза. – Благодарю вас. В дверь деликатно постучали, и вошел Перкинс с подносом. – Восхитительно, – сказал Мелвилл, а Элиза воспользовалась моментом, чтобы вернуть мысли в нужное русло. – Посетили ли вы вчера выставку мистера Бервика? – спросила она. – Да. И вы еще предлагали, чтобы он написал мой портрет. Что сделал бы этот маляр с моими ногами! – Вы еще не знаете, что могу сделать с вашими ногами я, – сказала Элиза, пряча улыбку. – Я знаю, что вы пишете лучше, чем он. В его голосе не промелькнуло и тени сомнения, что придало Элизе смелости. – Посмотрев на его картины, я задумалась, не отправить ли мне ваш портрет на Летнюю выставку, – торопливо произнесла она. – С вашего одобрения, разумеется! Мелвилл задумчиво наклонил голову. – Это может вызвать кривотолки, – продолжила Элиза так же поспешно, – но, если я выставлю картину анонимно, тайну удастся сохранить. – Замечательная идея, – сказал Мелвилл. – Удивительно, как она не пришла мне самому. Он с такой легкостью согласился – без вопросов и колебаний, – что Элиза почти успокоилась. – Попытка может оказаться бесплодной, – сказала она, испытывая странную потребность все прояснить. – Возможно, в этом году будет более суровый отбор. – Что с большой вероятностью отсеет мистера Бервика. Но вы определенно пройдете. – Если такой подвиг вообще возможен за столь короткое время, – непроизвольно вырвалось у Элизы. В тысяча восемьсот девятнадцатом году процедура выдвижения картин на Летнюю выставку оставалась такой же, как во времена дедушки Элизы: художники, не являющиеся членами Королевской академии, могли представить свои труды на суд академического совета в начале апреля, далее следовал строжайший пятидневный отбор. У Элизы оставалось меньше четырех недель на выполнение работы, которая обычно требовала четырех месяцев. – Вы словно стараетесь меня разубедить. Почему? – спросил Мелвилл. – Я считаю, у вас есть все, чтобы достойно решить эту задачу. Элиза редко сталкивалась с такой несокрушимой верой в ее способности. Да, поддержка со стороны Маргарет была благословением небес, но убежденность Мелвилла ощущалась как нечто совершенно иное. В конце концов, Маргарет и Элиза были знакомы всю жизнь и считали, что просто обязаны помогать друг другу. Однако у Мелвилла таких побуждений не было, и он не раздавал похвалы всем подряд, как показал его скепсис в адрес мистера Бервика. Его уверенность основывалась исключительно на том, что он считал Элизу достойной. И она полетела на свет, который он предлагал. – Итак, желаете ли вы поучаствовать в выставке? – спросил Мелвилл с поддразнивающей улыбкой. – Да, – ответила Элиза, наконец отпуская на свободу порыв вдохновения, нараставший в ней все утро. – Желаю. – В таком случае… – приглашающе раскинул руки граф. – Нам пора работать. И в этот самый день под струящимися из окна солнечными лучами они приступили по-настоящему. В камине плясал огонь, по коридору доносился заливистый смех Маргарет, в воздухе висел безошибочно узнаваемый запах масляных красок (более насыщенный и едкий, чем акварельный), а Элиза сжимала в руке кисть. Элиза всегда рисовала быстро – привычка человека, которого могут прервать в любой момент, – но сейчас приступила к работе еще более стремительно, без малейших колебаний, словно заразившись уверенностью Мелвилла. Она посадила графа туда, где желала его видеть (рядом с окном, там свет ярче, следовательно цвета богаче), нанесла на холст базовый серый слой и набросала контуры лица и тела. Посвятила много времени смешиванию красок на палитре, желая добиться точных оттенков, дважды наведалась в лавку мистера Фазаны, чтобы посоветоваться по поводу новых смесей, и начала писать первый слой картины, сосредоточенно и целеустремленно. Учитывая, что закончить работу теперь предстояло раньше, чем планировалось изначально, Мелвилл был вынужден посвящать Элизе больше времени, на что он согласился без единой жалобы. В течение недели, последовавшей за согласием графа отправить портрет на выставку, Элиза и Маргарет редко появлялись на публике вне общества Мелвиллов. Они постоянно наталкивались друг на друга в библиотеке Мейлера (леди Каролина и Мелвилл во всеуслышание бранили стоявшие на полках книги поэтов, которые им не нравились), вместе посещали музыкальные представления (однажды Мелвилл принялся нашептывать Элизе на ухо настолько вольный перевод оперы, что она прижала ко рту кулак, чтобы не рассмеяться) и вместе катались на фаэтоне леди Каролины (ибо уроки продолжились). Этого оказалось достаточно, чтобы у Элизы возникло некоторое чувство вины. – Я благодарна, что вы так щедро делитесь своим временем, – держа в одной руке палитру, в другой кисть, сказала Элиза в четверг, когда начался очередной сеанс. В процессе многонедельной работы с маслом она обретала все большую свободу движений. Проворно нанося мазки, она чувствовала, как ее тело, рука, пальцы, держащие кисть, становятся более раскованными. – Надеюсь, мы не слишком отвлекаем вас от письменного стола? – Не волнуйтесь, – ответил Мелвилл. – Я всегда пишу по утрам и, право слово, рад, что ваши уроки избавляют меня от общества Каролины до завтрака, поскольку в доме воцаряется благословенная тишина. Да продлится это как можно дольше, смею сказать. – Возможно, вскоре она потеряет со мной терпение, – предупредила Элиза. – Вы еще не достигли совершенства? – Едва ли. Не думаю, что когда-нибудь научусь управлять коляской, как Каролина, даже если буду практиковаться годами. Она всегда была столь неудержимо бесстрашна? – Каролина? С лошадьми – да. Нас так растили. Родители обожали лошадей почти так же страстно, как друг друга.