Плачевная истина заключалась в том, что о «Божественной комедии» Элиза не слышала почти ничего, за исключением названия и отзыва Маргарет, которая определила книгу как очень умную. – Я думаю, это очень умное произведение, – сказала она. – Но последний перевод… я нашел, что он приводит в некоторое замешательство, ведь так? Элиза понадеялась, что вопрос риторический, но, судя по затянувшейся паузе и тому, как терпеливо взирал на нее собеседник, она ошиблась. – Задаюсь вопросом… может, вся суть и заключалась в том, чтобы приводить в замешательство? – глубокомысленно изрекла она. Мелвилл присмотрелся к ней внимательнее. – Вы не читали, – догадался он. – Не читала, – сдалась Элиза. И Мелвилл рассмеялся, казалось, вопреки своему желанию. – Почему солгали? – Чтобы вы и меня сочли очень умной, – призналась Элиза, снова отхлебнув шампанского. – Я уже считал вас умной. А теперь думаю, что вы еще и лгунья. Элиза бросила на собеседника острый взгляд. О чем он? Неужели намекает на?.. – Я не лгала, – ответила она, понизив голос до шепота. Элиза надеялась, что сейчас ей представится возможность развеять туман. – Вы не сказали всю правду, – возразил Мелвилл, мгновенно уловив смысл. – Так было необходимо, – прошептала Элиза. – И я умолчала о самой малости. Мы не можем объявить о помолвке до апреля. А до той поры мы лишь… обручены на обручение. – Вот как, – проронил Мелвилл. Они помолчали. – Какая прихотливая неопределенность. Его голос на мгновение прозвучал совершенно обычно, и Элиза поймала себя на том, что взволнованно клонится к собеседнику. – Тем не менее простите меня за обман, – невнятно прошептала она. – Мне не следовало скрывать это от кого-то, кого я считаю… кого я считаю истинным другом. Мелвилл задумчиво отхлебнул из бокала. – И я люблю читать, – добавила Элиза в свою защиту, ибо ей снова показалось важным это заявить. Мелвилл не улыбнулся, но в его глазах вспыхнули смешливые искорки. – Я и не упрекал вас в обратном. – Я знаю, вы жуткий книгочей, – выпалила она, так обрадовавшись скрытому одобрению (это ведь было одобрение?), что едва не задохнулась. – Жуткий, – согласился Мелвилл. Он помолчал и добавил уже в обычной своей манере: – И едва ли смог бы писать сам, если не был бы таковым. – Классика, – подхватила Элиза, напустив на себя понимающий вид. – Вы получаете удовольствие от чтения таких книг? Гомера и… того, второго. – Того, второго – больше остальных, – с улыбкой откликнулся Мелвилл. – Возможно, эти книги устрашают читающую публику, но это просто истории – пусть величавые и пространные, однако все равно истории. – Я не понимала в них ни слова, пока не прочитала вашу «Персефону», – призналась Элиза. – Муж заставлял меня читать классику, чтобы развить мой ум, но я никак не могла сосредоточиться. Она решила тогда, что слишком глупа, чтобы разобраться в незнакомых словах, названиях и именах. Но Мелвилл в своих поэмах умудрился раскрыть мифы по-новому, усиливая романтичность, намекая на чувственность. Торопясь их проглотить, читатель не успевал сделать паузу и задуматься, достаточно ли он умен. – Должен признать, в моих версиях чаще целуются, – легко проронил Мелвилл. – В них есть нечто большее, – попеняла ему Элиза. – Ваше умение вовлечь читателя. Мелвилл моргнул, крутя бокал за ножку, словно не нашелся с ответом. Словно не ожидал услышать ответные комплименты, несмотря на все похвалы, которыми он осыпал Элизу. – Я рад, – задумчиво произнес он, испытующе глядя на собеседницу. – Впервые прочитал эти истории в детстве… уже тогда корпел над книжками, – добавил он, будто признаваясь в чем-то. – И даже сейчас мне нравится думать, что я могу возвращаться к этим текстам тысячи раз и по-прежнему обнаруживать нечто новое, вдохновляющее. – Этим вы и намерены заняться? – поинтересовалась Элиза. – Написать тысячу таких поэм? – Я… Когда-нибудь я… Мелвилл обвел настороженным взглядом стол. Впервые на памяти Элизы он обеспокоился тем, что их могут подслушать. – Я намеревался, – тихо сказал Мелвилл, – когда приобрету достаточную славу, приступить к поэмам, основанным на классике совсем иного рода. Элиза вопросительно наклонила голову. – Моя мать великолепно знала языки. – Мелвилл заговорил быстрее. – Урду, персидский, санскрит… Она владела всеми этими языками и каждый вечер читала нам манускрипты, которые привезла с собой из Индии. «Шахнаме», «Махабхарата» – самые длинные из когда-либо написанных эпосов, не менее увлекательные, чем «Энеида», повествующие о героях не менее великих, чем Ахиллес или Аякс. Элиза не отрывала взгляда от его лица, ожидая продолжения. У нее возникло чувство, что из всех бесед, из всех признаний, которыми они обменялись, эти были самыми сокровенными. Здесь, на званом ужине, посреди звучащей отовсюду нелепой светской болтовни. Она не перебила бы собеседника ни за что на свете. – Внутри этих историй тысячи историй поменьше, – благоговейно продолжил он приглушенным голосом. – Если бы я мог всего лишь… Глаза Мелвилла, секунду назад сияющие и оживленные, внезапно погасли. – …найти издателя, который согласился бы их опубликовать, – заключил он со вздохом. Его пальцы обхватили бокал, и Элиза едва сдержалась, чтобы не провести по ним рукой. – Вы его найдете, – сказала она. – Я уверена, что найдете. Если кто-то и мог этого добиться, то именно он. – Возможно, однажды. Они умолкли, пока слуги разносили следующую перемену блюд – фрукты, сливки и желе всех размеров, форм и цветов. Элиза, нетерпеливо ожидая продолжения разговора, набрала на тарелку всякой всячины и снова повернулась к Мелвиллу, едва появилась возможность. Разумеется, как ее учили с детства, следовало обратиться к адмиралу Винкворту – по правилам этикета полагалось менять собеседника после каждой перемены блюд. Но сегодня ничто не склонило бы ее к подобному поступку. – Вы знаете очень много языков, – сказала она восхищенно, изумляясь, что человек может достичь успеха в такой области. По сравнению с этим ее умение сносно вышивать представлялось ничтожным. – Не все из них досконально, – с иронией откликнулся Мелвилл. – Когда наши родители… Скажем так, чаще всего мы не успевали за ними угнаться. Элиза пожалела, что этот разговор происходит не в уединении ее салона, ей захотелось передать на бумаге тихую меланхолию, отразившуюся на лице Мелвилла в этот момент. – Слава богу, у меня есть Каролина, – задумчиво произнес собеседник. – Без нее было бы значительно более одиноко. Сердце Элизы сжалось. Она привыкла видеть в необычности Мелвиллов нечто, возвышающее их над другими, и никогда не давала себе труда сообразить, что оборотной стороной может быть одиночество. – У вас нет сестры, – сказал Мелвилл, тихо поблагодарив лакея, заново наполнившего его бокал. – У меня есть Маргарет. Но родной сестры нет. Мне часто приходило в голову, что, возможно, моя мать… не наседала бы на меня так, будь у нее еще кто-то, кем она могла бы заняться. – Она строга? Элиза непроизвольно состроила едва заметную гримасу. Мелвилл рассмеялся. – Простите, – сказала она, почему-то испытав потребность извиниться за то, что нарушила настроение. – Она очень строга, ее материнское мнение столь веское и столь громогласное, что рядом с ним мое собственное усыхает. Хотя в ее словах не было ни слова неправды, она вдруг ощутила укол вины за то, что признается в таком человеку, постороннему для ее семьи. – Прозвучало так, будто я считаю ее плохой, – сказала она с раскаянием. – Она не плохая. Бывали случаи, когда ее всегдашнее знание, как поступить, ее умение взять власть в свои руки приносили мне огромное утешение. Мелвилл ждал продолжения, в его глазах слабо виделся непроизнесенный вопрос. Элиза взглянула на адмирала Винкворта (тот все еще деловито обсасывал куриную косточку), потом на сидящих напротив: леди Каролину (если она услышит, ничего страшного) и мистера Бервика, мечтательно уставившегося в пространство. – В самом начале моего замужества, – медленно произнесла Элиза, – когда я… когда ребенок все не появлялся… Когда каждый месяц приносил очередное мучительное разочарование, с каждым месяцем муж становился все холоднее, все больше отдалялся, все чаще ее бранил… – Я не знала, что делать, – продолжила Элиза. – И… она мне помогла. Не дожидаясь просьб – ибо Элиза не знала, как попросить, как выразить словами невыносимый страх, – миссис Бальфур взялась направлять ее в той же лишенной сантиментов манере, с какой когда-то причесывала волосы дочери. Ее письма, приходившие дважды в неделю, стали ниточкой, привязывающей Элизу к жизни, в каждом мать предлагала новую панацею, добытую из неизвестных источников: от докторов, травников, знахарей – не имело значения от кого. И внезапно Элиза обнаруживала, что в лечебных целях собирает клубнику в полночь под убывающей луной.