– Я должна. Простучали шаги. Покинув свой пост, Элиза взлетела на верхнюю площадку и проследила, как Каролина вышла из комнаты, остановилась у двери, чтобы перевести дыхание. А потом ушла. Элиза медленно спустилась, ощущая в ногах такую же тяжесть, как та, что лежала на сердце. Маргарет сидела на диване, глаза ее были сухи, но лицо очень бледно. – Как ты… – начала Элиза, едва ли понимая сама, что намеревается спросить, но Маргарет покачала головой. – Со мной все хорошо, – произнесла она очень высоким голосом. – Со мной все хорошо. – Отлично, – кивнула Элиза и села рядом с подругой. – Со мной все хорошо. – Было бы хорошо, если бы не было плохо, – очень мягко произнесла Элиза. – Она не станет меня ждать, – сдавленным голосом проговорила Маргарет. – Она не может оставаться в Англии, если собирается опубликовать новый роман. Ее жизнь слишком усложнится. У Маргарет задрожал подбородок. – Я знаю, – произнесла она сдавленным голосом. – Просто… просто я надеялась, что окажусь смелее. И пусть Элиза за последние несколько дней потеряла представление о том, кто она такая (правильно ли поступила, отказав Сомерсету, существовала ли на самом деле ее любовь к Мелвиллу), но прежде всего она была подругой. И ею осталась – хотя бы этого она не лишилась. Она потянулась к Маргарет, сжала ее в крепких объятиях, и кузина, которую Элиза не видела плачущей с десятилетнего возраста, отчаянно разрыдалась, глотая слезы и прижимаясь лицом к ее плечу. – Я больше не хочу жить в Бате, – всхлипнула она. – Просто не могу здесь оставаться. – Хорошо, – сказала Элиза, сжимая ее крепче. – Не могу, – повторила Маргарет. – Хорошо. – Мы можем просто уехать? Куда угодно? – Конечно, – сказала Элиза. В этот момент она согласилась бы на любую просьбу Маргарет. – Я что-нибудь придумаю… Ее взгляд упал на письмо, оставленное леди Каролиной на столе, – послание из Королевской академии. – Возможно… в Лондон? * * * Бальфур-хаус Кент 10 апреля 1819 г. Элиза, Лавиния удалилась от общества, таким образом, мы ожидаем, что присутствие Маргарет потребуется в ближайшее время. Поскольку первый год траура закончился, не будешь ли так любезна уведомить мать о дате твоего возвращения в Бальфур? Без всяких сомнений, курс лечения на водах ты уже завершила. Искренне надеюсь, что ты не превратилась в одну из страдалиц, вечно жалующихся на разнообразные хвори. Пора взять себя в руки, Элиза! Твоя мать. Глава 28 Для поездки в Лондон Элиза и Маргарет наняли почтовую карету. Сопровождали их только горничные, а Перкинс и прочие слуги остались в Бате, чтобы дождаться возвращения хозяйки домой, хотя Элиза пока не постигала, где же он – ее дом. Убегая откуда-то, человек не слишком склонен углубляться в такие прозаические соображения, как дорога обратно. Когда они с Маргарет отправлялись в Бат, Элиза пребывала в настроении тревожном, но возвышенном, в равной мере испытывала как восторг, так и страх. Но теперь ею овладела лихорадочная решимость, и отнюдь не близкую поездку в Лондон (за сто миль!) она подготовила со всей возможной поспешностью. Посещение Летней выставки, открывавшейся через две недели (Элиза хотела собственными глазами увидеть там свою картину), было далеко не главным поводом. Гораздо более настоятельным было желание окунуться в развлечения, способные исцелить обеих подруг от постигших их сердечных ударов. Когда Лондон показался на горизонте, Элиза окончательно убедилась в правильности своего решения. Живя в безмятежном и элегантном Бате, невозможно было не погрузиться в себя, тогда как неотступное великолепие Лондона – шумного, беспорядочного, требовательного старшего брата – вынуждало отвлечься от раздумий. Карета довезла подруг до Рассел-сквер, где их с восторгом приветствовал не кто иной, как леди Хёрли собственной персоной. – Как чудесно видеть вас обеих! – пропела она, гостеприимно распахивая объятия. – Хоббе, быстро займитесь багажом! Элиза написала леди Хёрли сразу после того, как заплаканная Маргарет согласилась на ее предложение. В немедленном ответном письме леди Хёрли пригласила подруг остановиться в доме, который она сняла на время светского сезона. Разумеется, леди Хёрли была не единственной знакомой Элизы в Лондоне и далеко не самой высокопоставленной – ее городской дом, пусть просторный и роскошный, располагался на Рассел-сквер, а не на более фешенебельных Гросвенор или Беркли. Но она была единственной, с кем Элизе хотелось возобновить знакомство в такие времена. – Не позволяйте себе задумываться, это было бы сущее бедствие, – заявила леди Хёрли, хлопнув в ладоши. Гостьи не снабдили ее никакими подробностями, но она, похоже, самостоятельно составила довольно точную картину случившегося. – Отправляемся в театр. И хотя каждая косточка в теле Элизы болела от усталости, она сразу согласилась: действительно, раздумья принесли бы только несчастье. Ложа леди Хёрли в Королевском театре была расположена очень удобно: из нее открывался вид как на сцену, так и на остальных зрителей. Последнее было для Элизы не менее важно, чем первое, поскольку даже «Опера нищего»[23] не могла надолго захватить ее внимание. – Прошлым вечером мы видели герцога Бельмонда, – поделилась леди Хёрли с Элизой и Маргарет, поднося к глазам театральный бинокль и приступая к изучению лож напротив. – Смею добавить, в обществе леди, которая определенно не является его женой. – Никуда не годится, – напыщенно заявил самодовольный мистер Флетчер. Сей джентльмен, занявший на время сезона апартаменты на Дюк-стрит, так же неотступно следовал за леди Хёрли в Лондоне, как и в Бате. Окинув взглядом изысканно украшенный зал, Элиза заметила, что слишком много театральных биноклей направлено в сторону их ложи. – Почему они на нас смотрят? – спросила она у леди Хёрли. Та опустила бинокль и наградила Элизу таким взглядом, словно собеседница сморозила невероятную глупость. – Моя дорогая леди Сомерсет, – проговорила она, весьма позабавленная, – вы редкость – молодая вдова с огромным состоянием. Вы полагали, что можете выйти в свет в разгар сезона и не вызвать фурор? Эти слова так сильно походили на замечание, высказанное Мелвиллом много недель назад, что, прежде чем ответить, Элизе пришлось прижать руку к груди, чтобы смягчить острый укол боли. Две недели, проведенные в Лондоне до открытия Летней выставки, доказали, что в этом вопросе леди Хёрли и Мелвилл были совершенно правы. Во время первого лондонского сезона Элизы – тогда мисс Бальфур – потребовались недюжинные усилия ее матери, чтобы кто-то обратил на неприметную дебютантку хоть малейшее внимание. Однако теперь она была вдовствующая графиня Сомерсет, вдобавок богатая, и даже траур не помешал бомонду заметить ее. На следующее утро их забросали приглашениями, и вскоре леди Хёрли уже сопровождала Элизу и Маргарет на званых завтраках, утренних визитах, пикниках и прогулках. По вечерам они посещали театр, оперу и даже присутствовали на нескольких балах. И хотя Элиза пока не могла танцевать, ей было позволено наблюдать, вести светские беседы и, если доведется, флиртовать. Пусть Мелвилл и не оставил Элизе резонов верить в благонадежность джентльменов, но чему он точно ее научил, так это флиртовать. И как только она преодолела свой скептицизм по поводу стай неженатых джентльменов, бегавших вокруг нее на задних лапках, всепоглощающая потребность занять свой ум понудила ее кокетничать безудержно, пусть и несколько лихорадочно. – Я почти жалею этих бедных ягняток, – заметила леди Хёрли, поцокав языком, когда несколько означенных ягнят неохотно покинули их ложу. Это был второй визит в театр, и только что прозвенел звонок, отмечающий завершение антракта. – Соперничество обещает быть смертельно жестоким. – Я не испытываю к ним ни малейшей жалости, – сказала Маргарет. – С самого их рождения общество ставит их незаслуженно высоко, избыточно хвалит и чрезмерно балует. К Маргарет начало возвращаться ее привычное остроумие. – Я заметила, вы тоже не остаетесь без своей доли обожателей, мисс Бальфур, – сообщила леди Хёрли, в глазах которой плясали смешливые искорки. Это было правдой. Маргарет раздавала презрительные насмешки и отказы с какой-то ожесточенной щедростью, и казалось, что она извлекает из этого некое не вполне здоровое удовольствие. – Вы уже выбрали фаворита из своих кавалеров, леди Сомерсет? – спросила леди Хёрли, не потрудившись понизить голос, когда снова поднялся занавес. Сегодня давали спектакль «Два испанских лакея». Элиза отвернулась от сцены – Мелвиллу очень понравилась эта постановка, когда ее показывали в Бате, – и покачала головой. Был, конечно, милейший мистер Рэдли, восполнявший комплиментами недостаток живости. А еще седовласый и именитый мистер Потелсвэйт – занимательный собеседник с приятными манерами. И привлекательный внешне, но утомительный сэр Эдвард Карлтон. Но все эти господа, пусть интересные, занятные или очаровательные, не могли вызвать в ней и малейшего зернышка тех чувств, которые она приберегала либо для Мелвилла, либо для Сомерсета. И как бы Элиза ни старалась отвлечься, она постоянно обнаруживала, что ее мысли – в постели перед сном, во время оперы – по-прежнему обращаются к обоим этим джентльменам, а к одному из них в особенности. Элиза решила прекратить отношения с Сомерсетом. Это был ее собственный выбор, и до последовавших за ним трагических событий той ночи она считала его правильным. Ей предстоит всегда горевать по Сомерсету, тосковать по тому, что когда-то возникло между ними и было ими потеряно. И хотя в ее сердце навеки сохранится уголок, предназначенный только для него, она понимала, почему приняла такое решение. Если вдуматься, они не смогли бы жить вместе. Тогда как Мелвилл… До того момента, когда Сомерсет открыл правду, Элиза любила Мелвилла. Любила его и сейчас, несмотря ни на что. И все столичные увеселения не могли ни на миг отвлечь ее от этого факта. «Надо просто лучше стараться», – сказала себе Элиза. И если вполне приличные развлечения, на которые их сопровождала леди Хёрли, до сих пор не помогли, тогда, возможно, стоит подумать о более легкомысленных забавах, предлагаемых Лондоном.