Элиза не ответила. В таких обстоятельствах солгать значило бы совершить роковую ошибку. – Впрочем, не важно, – сказала миссис Бальфур. – По правде говоря, даже не имеет большого значения, что думаю я, – хотя, признаться, я крайне разочарована. Важно, что думает высшее общество, что думает Сомерсет, – а они сходятся в оценке тебя как смертельно, непростительно фривольной особы. – Сомерсет? – ошеломленно переспросила Элиза. Он что, переписывался с ее матерью? – Какое он имеет к этому отношение? – Самое прямое, Элиза, – заявила миссис Бальфур, наклоняясь вперед. – Не сомневаюсь, в Бате тебя ожидает письмо от мистера Уолкота. Я вынуждена добавить к череде твоих безответственных выходок еще и то обстоятельство, что ты не распорядилась пересылать свою корреспонденцию. К счастью, Сомерсет счел разумным на прошлой неделе написать твоему отцу и предупредить нас о том, что последует. – Ч-что он написал? – слабым голосом спросила Элиза. – Он написал, что, учитывая твое поведение в последнее время, не видит иного выбора, как отозвать твою долю в завещании. Он намеревается забрать все поместья, как только будут оформлены необходимые документы, а на это потребуется не более нескольких дней. – Но… но он не может так поступить! – запротестовала Элиза. – Уверяю тебя, может, – отрезала миссис Бальфур, и Элиза задалась вопросом, насколько ее гнев смягчается радостью возмездия. – Как недвусмысленно указано в завещании, толкование твоих действий полностью отдается на его усмотрение. И он истолковал их как предосудительные, в чем я с ним согласна. – Но он сказал, что не сделает этого, – пролепетала Элиза. – Обещал в обмен на… Она умолкла, внезапно и со всей определенностью сообразив, что ничего не выгадает, если расскажет миссис Бальфур о происках Селуинов. Но поступок Сомерсета не имел никакого смысла – он знал, что именно Элиза может сообщить миру о его родственниках, какой позор она возложит на его порог, произнеся лишь несколько слов. Когда они разговаривали в последний раз, он, казалось, решил во что бы то ни стало избежать таковых последствий. Что произошло? Что заставило его передумать? – Возможно, его заставило передумать бесчестье, грозящее его семье. – Миссис Бальфур откинулась на спинку дивана – позволила себе расслабиться теперь, когда смертельный удар был нанесен. – Невозможно повсюду разгуливать не разлей вода с каким-то мужчиной, как ты с Мелвиллом, часами развлекать его в уединении у себя дома и при этом не навлечь на свою голову осуждение самого прискорбного толка. – Я поеду в Харфилд, – сказала Элиза и, моргая, обвела взглядом комнату, словно надеялась прочитать на стенах ответ. – Постараюсь его переубедить. – Нет, ты этого не сделаешь, – отчеканила миссис Бальфур. – Я сняла комнаты на Палтни. Ты переедешь туда со мной, а завтра мы вместе отправимся обратно в Бальфур. Маргарет поедет к Лавинии. Потом распорядишься, чтобы Перкинс упаковал и прислал пожитки из твоего дома. – Нет. – Нет? Миссис Бальфур моргнула. – Я не могу, – сказала Элиза. – Не можешь? – воззрилась на нее миссис Бальфур. Очевидно, ей не приходило в голову даже отдаленное предположение, что дочь не подчинится. По правде говоря, самой Элизе тоже. Она всегда подозревала, что, если такой момент наступит, она капитулирует немедленно. – Элиза, я не считала необходимым объяснять, какую угрозу представляет твое поведение для репутации нашей семьи. Но видимо, следовало. – Миссис Бальфур снова наклонилась вперед, сощурилась. – Если пойдет молва, что Сомерсет отобрал у тебя поместья, и в свете проведают причину такого поступка, пятно бесчестья ляжет на всех нас. Теперь остается надеяться лишь на одно: что нам удастся сохранить случившееся в тайне и умолить Сомерсета молчать. – Нет, мама, это не единственное, на что я могу надеяться, – сказала Элиза. Миссис Бальфур раздула ноздри, и Элиза заторопилась продолжить, пока ее не перебили: – Ибо завтра… завтра я пойду на Летнюю выставку. Там будет портрет Мелвилла, написанный моей рукой. Она выпалила признание без тени стыда, с одной лишь тихой гордостью, и прижала дрожащие пальцы к губам. Раньше ей казалось, что радость успеха испарилась, уничтоженная предательством Мелвилла, но, как выяснилось, не испарилась. Таилась до сего момента, но никуда не делась. – Элиза… – выдохнула миссис Бальфур. – Что ты натворила? Ты… ты подписала его своим именем? – Он анонимный. – До поры до времени, – прошептала миссис Бальфур. – Но рано или поздно словечко-другое просочится, и тогда… Она прижала ладонь ко лбу. – Я догадываюсь, что это выше вашего понимания, мама, – вздохнула Элиза. – Но я не могла упустить такую возможность. Миссис Бальфур послала ей ошеломленный взгляд, словно не узнавая собственную дочь. – Элиза! С каких пор ты решила, что твои удовольствия важнее долга перед семьей? Как ты могла подвергнуть опасности всех нас, саму себя – вот что выше моего понимания, – проговорила она наконец. – У тебя есть братья, племянницы, племянники, твой долг – соблюдать их интересы. Как и свои собственные. – И я соблюдала! – воскликнула Элиза. – Десять долгих лет! Я отдала вам огромную часть своей жизни, мама! Шла на любые жертвы, о которых вы меня просили, отказалась от всего. Я делала это ради семьи и никогда не жаловалась. Но с меня довольно. Я хочу от жизни большего, чем исполнение долга. Она тяжело дышала. Мать и дочь теперь стояли друг напротив друга, хотя Элиза не помнила, когда они обе вскочили. – Ты думаешь, я не хотела большего? – вопросила миссис Бальфур. – Твоя бабушка не хотела большего? Любая дама на этой улице не хотела большего для самой себя? Но нам это недоступно. И мы смирились. Элиза устремила на нее долгий взгляд. Ей не приходило в голову, что миссис Бальфур когда бы то ни было желала большего, чем жизнь, которую она ведет, жизнь, за которую она сражается каждый день. И неожиданно Элиза пожалела, что они не обращались к этой теме раньше, что им не представилась возможность поговорить столь же откровенно в иной, более мирный момент. Было бы интересно взглянуть на мать с новой стороны. Миссис Бальфур закрыла глаза, пытаясь успокоиться. – Все, чего я хочу… все, чего я всегда хотела, – это наилучшей участи для моих детей, – произнесла она тихо. – Ты мне веришь? Внезапно у Элизы перехватило горло. – Верю, – ответила она и услышала слезы в своем голосе. Она сказала правду. Какой бы властной, невыносимой и категоричной ни была миссис Бальфур, все ее поступки диктовались лишь одним – заботой о благе семьи. И Элиза не всегда воспринимала ее воздействие как капкан. Можно было не задумываться, как правильно поступить, какое решение верно, ибо мать обязательно подскажет, что делать. Элиза могла бы просто передать свою волю в руки миссис Бальфур, позволить себе на нее опереться. И даже сейчас какая-то часть ее души страстно желала так и поступить. Подчиниться, вернуться в семью, которая примется попрекать ее, лепить по своему образу и подобию, помыкать ею… но и охранит, закроет щитом. Это была бы мелкая и ничтожная жизнь, но более безопасная. – Завтра мы уедем в Бальфур, – заявила мать без тени сомнения в голосе. – А Маргарет отправится в Бедфордшир. Элиза сделала глубокий вдох. – Нет, мама, – сказала она. – Завтра я пойду на выставку. Это возможность, перспектива, какой у вас, видимо, никогда не было. И я намерена ею воспользоваться. Безопасная жизнь – не то, чего она хотела. И если у нее в любом случае отберут богатство, то она пустится в погоню за тем огоньком славы, который удастся поймать. Она сглотнула и добавила, с еще бо́льшим трудом: – Это не значит, что я не благодарна за все, чем вы пожертвовали ради меня. Мой выбор отличается от вашего не потому, что я его не уважаю. – Если ты так поступишь, я никогда тебя не прощу, – прошептала миссис Бальфур. Элиза зажмурилась, собирая все свои силы: – Я должна, мама… Надеюсь, когда-нибудь вы поймете. – В таком случае нам больше нечего сказать друг другу, – проронила миссис Бальфур и покинула комнату, оставив Элизу в полном одиночестве. Глава 31 На следующее утро Элиза проснулась раньше всех домочадцев. Пардл помогла ей нарядиться в простое платье из жемчужно-серого шелка, и они покинули дом, не позавтракав. Элиза решила, что посетит Королевскую выставку в одиночестве, поскольку не могла предсказать, как поведет себя, когда снова увидит портрет. В последний раз она созерцала его перед тем, как отправить на чужой суд, исполненная радостных предвкушений, гордости и любви. Сегодня ее настрой был гораздо более сумрачным, ибо вчерашний визит миссис Бальфур и весть об утрате состояния бросали на ее будущее безжалостную тень неопределенности. Изъян храбрых поступков, подумалось Элизе, заключается в том, что они и близко не приносят той радости, какую можно было бы ожидать. На самом деле, если судить по последствиям, чувство вины, беспокойство и страх были точно такими же, как после поступка трусливого. Впрочем, не совсем. Ибо из-под терзаний, опасений перед лицом грядущего, тревоги, что семья, возможно, никогда ее не простит, прорастало крохотное зерно удовлетворения – если решение Элизы окажется самой чудовищной ошибкой в жизни, по крайней мере, это будет ее собственный выбор, а не выбор, сделанный за нее. Наемный экипаж замедлил ход, приближаясь к Сомерсет-хаусу. Королевская выставка проводилась в здании, которое когда-то, двести лет назад, принадлежало семье ее покойного мужа, и почему-то только сейчас, в этот самый момент, Элиза разглядела иронию, заключавшуюся в этом совпадении. Интересно, если бы она подписала картину своим именем, это обеспечило бы ей более выгодное место? Размещение полотен в Сомерсет-хаусе отдавалось на усмотрение специального комитета, и расположение могло быть как очень выигрышным (на уровне глаз, в ближайших от входа залах – такие места обычно отводились для членов академии), так и средним, и отвратительным (на потолке, в печально известном Восьмиугольном зале, где царил полумрак). Элиза понятия не имела, где окажется ее портрет. Они въехали во двор, и Элиза расправила плечи. Время пришло. Когда она посещала выставку в детстве, по зданию сновали толпы людей, однако сегодня она, видимо, будет в числе первых посетителей. На входе ей сразу предложили каталог, но, даже зная, что этот том представляет собой незаменимый путеводитель, указывающий на расположение выставленных предметов искусства, Элиза его не купила. Она сочла встречу с портретом слишком знаменательной, чтобы идти к ней кратчайшим путем. Вместо этого она принялась неторопливо обходить залы один за другим в сопровождении Пардл, так же восторженно распахивая глаза, как в первый свой визит сюда, много лет назад, когда она шла рядом с матерью, держась за ее руку, и они вместе пытались отыскать дедушкины работы. Картины висели на стенах так тесно, что у зрителя разбегались глаза, и взгляд Элизы скользил от портретов к пейзажам, картинам маринистов, историческим полотнам, перемешанным между собой. Она позволила взгляду свободно блуждать, не обращая внимания на имена художников, но останавливалась перед теми работами, которые вызывали в ней интерес. Она рассматривала миниатюры, гравюры, скульптуры и с восхищением думала о множестве искусных рук, создавших такие великолепные произведения. Элиза прошла в пятый зал, где полюбовалась гигантским батальным полотном на восточной стене, переступила порог шестого. И внезапно застыла на месте. Ибо там, прямо напротив входа, ровно на уровне глаз висел ее портрет. И хотя Элиза пришла сюда специально, чтобы увидеть его, все равно у нее перехватило дыхание. Он действительно здесь. Его написала она. Элиза не отрывала от портрета глаз, и Мелвилл на картине отвечал ей насмешливо-вопросительным взглядом, словно спрашивая: «А кого ты ожидала тут увидеть?» Она ощутила, как по ее лицу расползается улыбка. Несмотря на все треволнения, несмотря на неопределенность будущего, в этот момент она испытывала лишь ликование. Ее работа висит здесь, среди полотен величайших мастеров Европы, на выставке, которая, как ей казалось в детстве, возвышается на недосягаемой высоте, на небесах. Это было непостижимо. Она сама не знала, сколько простояла там, перед своей картиной, поняла только, что через некоторое время в зал начали входить люди. Большинство из них, судя по тому, о чем они разговаривали друг с другом, были художниками – участниками выставки. Некоторые замедляли шаг перед той стеной, напротив которой стояла Элиза, – кажется, ее портрет уже вызывал дискуссии. – Как ты думаешь, кто это написал? – спросил один из джентльменов у своего спутника. Пятна краски на его руках подсказали Элизе, что его картина, вероятно, тоже где-то здесь, висит на одной из стен. – Похоже на руку Джексона. Мог он так пошутить – тайком протащить картину, не подписав ее своим именем? – Нет-нет, – возразил его приятель. – Палитра совсем не такая, как у Джексона. Полагаю, более вероятно, что это работа Этти[25], мой мальчик. Взгляни, какой своеобразный стиль.