– Рано докладывать, – покачал головой Пестов. – Что мы сделали? Посмотрели на урочище с двух мест? А коли в северной али восточной части татары устроились в подвалах? – Ага! Одни жрут, другие тока молятся, да? – И все одно, надо посмотреть все урочище. Ты, как вернешься к Сизову, передашь Сашку, ему, как и прежде, глядеть за Сангой с возвышенности, а тебе обойти урочище с севера. Да гляди, не попадись на глаза дозорного. Посмотри, что там и частью на востоке. Будет возможность, проберись в селение, глянь в развалины. Но тока вельми осторожно. Я же пошлю на юг и юго-восток Федора Вергу. Увидите друг друга, внимание на то не обращайте, занимайтесь каждый своим делом. Как солнце пойдет к закату, идете в обрат. И ко мне. Понял? – Рискованно то, Иван. – И как ты мыслишь справиться с татарами? Играючи, без риска? Приходится, Лешка, рисковать. Но не впервой же? – Не впервой. Лады. Уразумел я, пошел. – Храни тебя Господь! Отправив Куницу, Пестов окликнул Вергу: – Федька! – Да? – Подойди! Ратник подполз к старшему: – Ну? – Только что был Лексей Куница, они с Сашко видели в погребе примерно двадцать невольников, молодых баб, девиц, детей. – Это где? – У большой хаты, что слева. Верга поглядел и процедил сквозь зубы: – Загнали, собаки басурмане, туда, откуда не вытащить. Других, кто старше, держат при себе? – Так, Федька. – Значится, невольники из Песчаной тут? – Да. А вот с татарами непонятно. Пока замечено не боле двух десятков. – Неужто мурза и отсель ушел? – Мыслю, ушел, он бы в хате не сидел, шатер поставил бы. Шатра нет. – И че делать? – Смотреть все урочище. – Так смотрели же. – Треба входить в Сангу. Я послал Куницу глядеть северную и северо-восточную часть урочища, там, на востоке, пост с одним басурманином. И зайти в селение через развалины, дабы видеть то, что ни отсюда, ни с возвышенности узреть не можно. – А мне, значит, идти на юг? – А ты догадливый, Федька, – улыбнулся Пестов. – Чего тут догадываться, коли и без догадок все ясно? – Да, иди в обход урочища с юга, учитывая, что и там может быть пост охранения и наблюдения крымчаков. На Куницу, коли увидишь, внимания не обращай, но коли понадобится помощь… – В том случае ведаю, что делать, – прервал старшего Верга. – Ну и добре. Надо знать, Федька, сколько татар в урочище, есть ли там мурза, хотя то вряд ли, но все одно, смотреть треба. – Треба, посмотрим. – Будь осторожен. – Я всегда осторожен, особенно когда к бабе, супружнице купца на Москве, иногда наведываюсь. – Блудишь, Федька? – Не-е, милуюсь с бабой молодой, которая от купца окромя страданий ничего не ведает. Ему под пятьдесят, ей двадцать. И чего брал молодуху, коли не могет дать то, что ей треба? – А ты, значит, могешь? – Могу, Иван, тока ты о том никому не говори. – Не скажу. Ступай с Богом! – Угу, пошел! Следом за Куницей в балку урочища, но уже с юга, пошел Федор Верга. Пестов посмотрел на возвышенность, но Сизова не увидел, хорошо спрятался. Он лег удобнее, шире раздвинул ветви и продолжил наблюдение за урочищем. В нем ничего особенного не происходило. До того, как солнце подошло к верхушкам леса на западе. Тогда в избе, откуда выходили татары и невольники, раздался бабий вопль: – Нет, не надо, прошу тебя! Покосившаяся дверь хаты вдруг раскрылась, и татарин вытащил на улицу за волосы одну из баб, что собирала дрова. За этим татарином шел еще один. Бросив бабу на траву, татары стали срывать с нее одежды. Послышался шум в хате, потом мужской крик, который резко оборвался. Татары на улице раздели бабу догола и набросились на нее, как голодные псы. Сначала один, потом второй. Насиловали зверски. Баба поначалу дергалась, потом затихла. Удовлетворившись, бросили ее и ушли в хату. «До смерти снасильничали», – подумал Пестов, у которого в груди клокотала ярость. Будь его воля, он прямо сейчас пошел бы в урочище, в хату и порубил бы насильников на куски. Но он не мог двинуться с места, тока смотрел, кусая губы и сжимая рукоять сабли, на бабу. И та вроде вздрогнула, шевельнулась. Пестов напрягся. Из хаты на улицу вышел мужик. Он был сильно избит, одежда порвана так, что висели одни лохмотья. Превозмогая боль, он бросился к бабе: – Аленушка! Жива? – Ох, Гриша, и не ведаю, жива аль нет, да теперь и жить не в радость, прибил бы меня, испоганенную. – Ну что ты! Как можно прибить! Разве ты по своей воле? Из хаты вышли татары. Рассмеялись и заговорили по-своему, но Пестов понимал по-татарски и все слышал: – Глянь, Азат, эти свиньи еще милуются. Баба порченая, а мужик возле нее все одно. – Э-э, Габит, свиньи, они и есть свиньи. А баба-то живучая попалась. Оклемается, может, мурза и продаст еще. – Лучше бы не продал, а нам отдал. Я знаю одного торгаша, ему как раз баба работящая нужна. – Чего на рынке невольничьем не купит? – Ты торгашей не знаешь? За акче удавятся. Ему дешево подавай. А такие, – кивнул Азат на несчастную, – стоят акче двадцать-тридцать. Но то тоже деньги, к тем, что мурза за поход заплатит. – Долго ли она в полоне продержится? – А ему плевать, хоть день-два, он этих свиней не жалеет, выжимает из них все. Заставляет работать от рассвета до заката, а на трапезу – горстку зерна бросает. Он точно купит, потому как помирают у него рабы часто. – Ну, ей еще оклематься надо. – Боле не тронем ее. И другую тоже. А то мурза может наказать. – Не-е, за такую не накажет. Габит подошел к мужику, что держал на коленях голову супружницы: – Эй, ты, грязная свинья, тащи свою бабу в хату, клади в угол и выхаживай. Скоро она должна быть на ногах. – Пошто так-то, как звери дикие? – с ненавистью взглянул мужик на татар. И тут же плетка рассекла ему лицо. – Еще голос подаешь? Делай, что сказано! Мужик выпрямился, поднял на руки бабу и понес в избу. Там ему, видать, помогли, потому как слышались голоса: «Давай сюда, Гриша, я воды взяла немного, одежду приготовила, а вы, мужики, отошли бы…» Татары остались на улице.