– Как иначе? Как говорил, так и сделал. – Ну что ж, пойдем в горницу, поведаешь, что и как сделал. – Мне бы переодеться, боярин, – вмешался в разговор Дуб. Молчанов оглядел человека мурзы. Вид у него действительно был грязный, мятый. – Скажи Петру, пусть Глафира воды нагреет. Обмойся. Переоденешься, и ко мне в горницу. – Угу. Уразумел, боярин. – Да поспешай, мне после вечерней молитвы и трапезы опять у воеводы быть. Да и тебе, может статься, тоже придется ехать, коли что не так сделал. Приведя себя в порядок, Дуб поднялся на верхнее крыльцо деревянного дома боярина, через сени прошел в большую светлую горницу. Убранство, как и у других вельмож крепости. В красном углу – иконостас, посреди – стол, вокруг него – лавки, лавка вдоль стены сбоку, напротив – шкафы, сундуки. На оконцах занавески, на полу ковер, уже потертый, давний подарок знакомого купца из Тулы. Подсвечники с восковыми свечами. Деревянные стены и потолки вычищены добела, торцевая часть печи русской слегка выступала, возле печи широкая лавка с наброшенной на нее медвежьей шкурой, охотничий трофей боярина. В этой горнице боярин Молчанов любил отдыхать. Особенно зимою, когда за окнами мела метель, а от стужи защищали украшенные причудливыми узорами стекла, еще большая редкость в таких городах, как Чугуев. После чарки-другой крепкого хлебного вина да закуски доброй хорошо было полежать у печи теплой. Нынешним вечером с юга подвалили тучи, оттого в горнице было даже душно. Боярин сидел в простой рубахе, расстегнув ворот, перед ним стояли ендовы и чаши, не иначе, пил медовуху или водку. Закуски не было, только кусок пирога, надломленный на скатерти. – Дозволь, боярин? – Заходи! Смотрел, за тобой никто не шел? – Смотрел, никого не было. – Челядь расспрашивала, где был? – Да. Сказал, сполнял твое поручение. Дело затянулось, оттого и задержался. – А что за дело, молвил? – Не-е. Незачем то ведать челяди. – Добро. Чего наведался? Воевода молвил, ушел мурза Икрам. – Ушел? – ухмыльнулся гонец. – Тогда пошто дружина московская застряла в Радном? – На отдых встала, опосля того как, разбив десятки мурзы, освободила полонян из разграбленной деревни. – Как бы не так. Воевода московский ждет чего-то. А вот чего, мурза понять не может. – А я тут при чем? – А при том, боярин, что я задание тебе от Икрама привез, – сменил тон гонец. – И сполнить его ты должен если не сегодня, то завтра с утра, непременно. – Не слишком ли ты дерзок, холоп? – В меру, Флор Юрьевич, но не след собачиться нам. – Ты себя-то вровень со мной не ставь! – И не думал, я у мурзы в помощниках, ты же… Однако молвил уже, не след собачиться. А коли обиду нанес, извиняй, не со зла. Таких, как ты, я вельми уважаю. – Вот и веди себя подобающе. – Да, боярин, извиняй! – Чего потребовал мурза? – Дозволь присесть? – Садись, – указал на лавку Молчанов. – Угощать не буду, тебе в обрат еще ехать. – А вот то зависит, когда ты сполнишь наказ мурзы. – Что за наказ? – Треба убрать дружину московскую из села Радное. – И всего-то? – рассмеялся боярин. – Икраму что, память в походе москвичи отбили? Я не воевода и даже не второй воевода, не городской голова, да и те не указ московским воеводам. Москвичи сполняют наказ государя, и тока он может указывать им, где быть, что делать. – Мурза Икрам мыслит по-другому. А ты преуменьшаешь свое влияние и преувеличиваешь полномочия московских воевод. Мурзе ведомо, что в царской грамоте княжича Парфенова значится, что ему должны оказывать всяческую помощь и поддержку воеводы и наместники крепостей русских, но также там сказано, что и княжич должен обговаривать свои деяния с местными головами и, в случае надобности, оказывать помощь городским воеводам. – Про то и я ведаю, но как убедить князя Верейского вызвать московскую дружину в Чугуев? То не можно, Дуб. Петр Петрович тут же засыплет вопросами, ответов на которые у меня и быть не может. Какую я выставлю причину отзыва дружины? О том мурза не подумал? Дуб достал из-за пазухи мошну, положил рядом с ендовой: – Тут сто рублев, Флор Юрьевич, мурза мыслит, ты можешь сделать то, о чем он просит. У боярина мелькнули огоньки алчности в глазах. Он взял мошну, развязал тесьму, глянул внутрь: – Сто рублев, говоришь? – Пересчитай, коли на слово не веришь. – Нет надобности. Эх-ха-ха, на что тока не пойдешь ради того, чтобы Иван, сын Василия III, слетел с трона. А слетит он тока тогда, когда его Девлет-Гирей оттуда скинет с помощью знати московской, страдающей от гнета первого царя, да в отместку за Владимира Андреевича, князя Старицкого, с матушкой его блаженной Ефросиньей Андреевной, невинно пострадавших за правду. – В чем была правда семьи Старицких, Молчанов уточнять не стал и продолжил: – Но и в сильном желании оказать услугу мурзе я ничего бы не смог, если, оставаясь в прошлом году за князя, не извлек бы из того выгоду, поставив печать на грамоту воеводы. Чистую грамоту. Вот только кто заполнит ее, треба, чтобы почерк был писаря воеводского. – А что, московские воеводы ведают, каков почерк у писаря Тимохи? – То вряд ли, но, возвернувшись в Чугуев, подделка сразу же выяснится. И учинит князь следствие. А дружина бросится в обрат, к селу. Следствие же укажет на меня, так как я имел доступ к печати. И что тогда? Темница да суд царя Ивана? Скорый и безжалостный? А я на плахе подыхать не желаю. … За сто рублей рисковать жизнью? То глупо. – Тогда пошто ты, Флор Юрьевич, повел разговор о грамоте чистой? – сощурив глаза, спросил Дуб. – По то, что, сделав ее, то устроить можно, мне же придется бежать из Чугуева. Бежать есть куда, в Литве примут, но только если в мошне звенят ихние гроши. Да и рубли сойдут. – Давай, боярин, не будем ходить вокруг да около. Что ты желаешь получить за отзыв дружины в Чугуев? – Пять раз по сто рублей, и все серебром. С этим и тем, что удалось накопить, я на Литве не пропаду. Будут деньги, будет грамота. Не будет, извиняй, забирай сто рублей, езжай к Икраму и передай, чтобы уносил ноги, несолоно хлебавши, покуда московская дружина не прищепила ему хвост. – Значит, дело в деньгах. – А в чем оно может быть еще? Одним стремлением напакостить царю сыт не будешь. Да и месть в мошну не положишь. – И чего тянул, молвил слова высокие? – А чтобы подвести мурзу через тебя к решению раскошелиться. – А ты не подумал, что Икрам может отказаться от твоих услуг? – Ну и пусть тогда уходит ни с чем в свой Крым. – До того сообщив на Москву, что некий боярин из Чугуева вельми помогал ему грабить русские города и села, изводить в полоне русских людей. Тогда мурза не получит ясыря сейчас, но он вернется позже. За поход хан ему немало заплатит, а вот ты лишишься головы и добра, хорошо если сразу, а не проведя долгие мучительные месяцы, а то и годы в темнице. – Ты угрожаешь мне, Дуб? – Ни в коем разе. Просто молвлю, во что может обернуться твой отказ помочь мурзе, и все. – Не будем вести пустые разговоры, мою причастность к разбою татар еще треба доказать. А доказывать некому, или ты явишься перед светлые очи царя русского разоблачать меня? Нет, не явишься. А значится, уговор, ты привезешь до утра пятьсот рублей серебром, я передаю тебе грамоту и тут же съезжаю из крепости. Откажет мурза, пусть сообщает на Москву о моем предательстве. Это последнее слово. Дуб вздохнул, затем ухмыльнулся: – А ты молодец, боярин, не испугался, достойно повел себя. Оно и верно, коли мурзе требуется грамота, то пошто не запросить за нее столько, во сколько ее оцениваешь сам. Но раз ты намерен бежать, и мы более не увидимся, давай я запрошу у мурзы не пятьсот, а шестьсот рублей. Мне тоже деньга нужна. – И ты малый не промах. Проси, сколь хочешь, мне же вези пятьсот рублей. – Договорились. Но если грамоты не будет, не обессудь. Доказать твое предательство найдется кому. И это не угроза, пойми правильно. Такая нынче жизнь пошла. За деньгу любого оговорят. И ты это ведаешь лучше меня. Накормишь? Или мне голодному в обрат ехать? – Петр, – вызвал слугу боярин, – накормите холопа. Ему опять ехать далече придется. – Сделаем, боярин, у жены Глафиры найдется, чем попотчевать человека. – Ступайте! На выходе из горницы, когда Петр был уже в сенях, Дуб обернулся: – До рассвета, боярин, предупреди стражу свою. – Как пройдешь в крепость? – То моя забота.