— Кстати, вы первый из гостей, кто смог ее собрать. — Головоломки — мой конек, — ответил Крюков, не оборачиваясь. — Ни одна не устояла. Всего наилучшего. …Аня Мелкова стояла у ворот склада, где работал ее отец, и ждала. Вот открылась дверь, и старший Мелков подошел к дочери. Оглядев ее светлый плащ, туфли, прическу, он скривился, буркнул: — Вырядилась… — Здравствуй, папа, — сказала Аня. — Чего пришла? — сердито спросил отец. — До вечера не дотерпеть? Или с матерью чего случилось? — С мамой все нормально, — ответила Аня. — А мне не дотерпеть. — Залетела, что ли? — скривился отец. — Ты серьезно? — Аня не могла поверить. — Мне работать надо! На помаду твою поганую зарабатывать. Или говори, что хотела, или я пошел. У Мелковой выступили слезы. Она с трудом выдавила: — Хотела сказать, что я… что я тебя очень боюсь… Отец усмехнулся: — Правильно делаешь. — По-твоему, это правильно? Отец подошел к ней вплотную, смерил презрительным взглядом: — А я, думаешь, не боюсь? Ты посмотри на себя. Шалава вылитая. Кого ты в дом приведешь не сегодня завтра? Задрота какого-нибудь, наркомана? Протянул руку, схватил ее за подбородок. Аня вся дрожала. — Выставила губищи… Сиськи наружу… Еще и на работу ко мне притащилась, позорище! Ребята ржут… Видеть тебя не могу! И тогда Мелкова, все еще дрожа от страха, нашла в себе сил выговорить: — Ненавижу… Однако на отца это слово не произвело впечатления. — Вот удивила! — усмехнулся он. — И все? Развернулся и пошел назад к двери. Тогда Аня решилась. Схватила гвоздодер, оставленный рабочими на одном поддоне, и сильно ударила отца по затылку. Охнув, отец упал. Аня наклонилась над ним и в исступлении нанесла еще несколько ударов. Отец закричал неожиданно тонким голосом: — Ань, не бей! Не бей! Дочка! Убьешь меня! Аня сама не могла остановиться, она так бы и била до конца, до смерти. Но тут подскочивший сзади Барковский перехватил ее руку. Отнял гвоздодер, отбросил в сторону, потащил Аню прочь. — Всё, всё, бежим! — командовал он. — Быстро, ну! И они убежали. Лишь когда миновали несколько таких же складов, остановились в каком-то темном углу. Аню душили рыдания. Барковский взял ее лицо в ладони: — Ты молодец! Молодец, слышишь? Ты все сделала как надо. Вот увидишь, все будет хорошо. Он тебя больше не тронет! Он слабак, ясно? Я же видел. Он теперь и пикнуть не посмеет. И чтобы больше в «Спарте» никаких самоубийств, ясно? — Откуда ты знаешь? — удивилась Аня. — Знаю, — сказал Барковский. …На льду спорткомплекса шел тренировочный хоккейный матч. Хотя он был тренировочным, но тем не менее принципиальным; рубились по-взрослому. За одну из команд играл Довженко. Было заметно, что он старается, рвется вперед сам и подгоняет товарищей. На трибуне за его игрой наблюдал одиннадцатый класс в полном составе. Время от времени они скандировали: «Гоша! Гоша!» Палий сидела со всеми, но молчала. К ней подсел Барковский. — Олесь! — Чего? — Это ты с ним поссорилась или он с тобой? — Мы не ссорились. — Вот скажи: если бы все отмотать на пару дней назад. И перед тобой, как в «Матрице», — две таблетки. Одна — грусть, тоска, хмарь — ну, вот это все, что у тебя сейчас на лице написано. А другая — все как раньше: улыбочки, подколы, пробежки в парке по утрам. Ты бы что выбрала? — Вторую, — без колебаний ответила Олеся. — Тогда выплюнь ту и выпей эту, прямо сейчас! — посоветовал Барковский. — Ты что, не видишь, что он для тебя сейчас играет? — Не ври… — ответила Олеся, но как-то неуверенно. Да, Барковский врал. Он знал, что делает и зачем. И он продолжал: — Он двадцать раз спросил, придешь ты или нет. Взял с меня слово, что притащу. Олеся молчала, но Миша понял, что его слова подействовали. Тогда он встал и начал стоя скандировать: — Го-ша! Го-ша! Его крик подхватил весь класс, и Довженко услышал. Перчаткой перехватил шайбу, пущенную игроком противника, и погнал ее к чужим воротам. Тут и Олеся не выдержала. Вскочила и закричала на весь зал: — Гошка, давай! И Довженко мощным броском загнал шайбу в ворота. Потом подъехал к бортику и помахал Олесе. Она была счастлива… …На одном из верхних этажей заброшенного недостроя собрался одиннадцатый класс. Все, кроме Шориной, сидели парами. Все что-то старательно писали. А когда закончили, Барковский обошел всех и собрал листы с заполненными таблицами. — Барк, а что, нельзя было по электронке сбросить? — спросил Худяков. — На фига ему надо было, чтобы мы от руки писали? — Может, ему образец твоего почерка нужен, — Барковский пожал плечами. — Зачем? Я Насте записок с угрозами не писал. — Может, ты ей любовные письма писал, — предположила Шорина. — Господи, кто сейчас письма пишет на бумаге? — возразила Суворова. — Одни эсэмэски. — Да, где вы, мастера эпистолярного жанра? — Худяков начал свой очередной клоунский монолог. — Ветер времени безжалостно сдул вас с карты истории. Гаджеты убили романтику! Кстати, Суворова, давай я тебе любовные письма писать буду, хочешь? Вот прямо пером, при свете лучины, как Горький! — На острове Капри, — добавила Белодедова. — Хочу, — разрешила Кристина. — Пиши, Руся. — Смотри только, чтобы они Коле на глаза не попались, Сирано де Бержерак недоделанный, — заметила Мелкова. — А что Коля? — удивился Худяков. — Он разве читать умеет? Между тем Барковский сложил таблицы в папку, ее убрал в сумку и сказал: — Ладно, годится. Давайте теперь форум по-быстрому, и по домам. Завтра контрольная по алгебре, и вообще… Юров, который в игре не участвовал, сообщил: — Я пошел. И направился вниз. Но Барковский его окликнул: — Макс, погоди! На два слова. Они спустились этажом ниже, остановились. — Слушай, я все понимаю… — начал Барковский. — Ты о чем? — Ну… До моего прихода ты был лидером класса — как ты, наверно, думаешь. На самом деле все тебя боялись, ты же весь такой «special»… — По-русски говори. — Если по-русски, завязывай ревновать, Макс. Ребята к тебе отношение не поменяют, если ты будешь в обиженного мальчика играть.