В то утро, как обычно, Олеся Палий и Гоша Довженко встретились в парке, чтобы вместе совершить пробежку. Пока разминались, Довженко жаловался: — И чего меня в школу олимпийского резерва не взяли? Занимался бы делом, с нормальными людьми общался, а не как сейчас… Палий, не прекращая разминку, спросила: — А я что, не нормальная? — Лесь, ты свой человек. Я ж не о тебе… — А я о себе. Я тебе кто — «нормальный человек»? «Свой парень»? И все? Довженко подумал секунду и высказался: — Ты мне лучший друг. Палий перестала вращать руками, распрямилась: — Я домой. — А бегать? — Пока. И ушла. Довженко пожал плечами, но догонять не стал, начал пробежку. Однако в этот день все словно сговорились портить ему настроение. Не успел он пробежать и сотни метров, как со скамейки навстречу ему поднялся Баграмов, преградил дорогу. — Что надо? — не слишком вежливо спросил Довженко. — Гоша, ты помнишь, что я тебя сюда вытащил? — начал физрук. — Благодаря мне тебя взяли в команду! Я тебя вывел в большой спорт! Ты должен… — Ничего я никому не должен! — прервал Довженко. — Нет, должен! Нельзя забывать учителей своих, тех, кто в тебя душу… — Что надо, я спрашиваю? — Скажи ему, скажи! Скажи, что мне можно доверять, что я буду молчать! Буду молчать! Если только вы все тоже будете! Скажи ему! Он был так противен, так жалок, что Довженко не выдержал и оттолкнул его от себя. Баграмов упал в густые кусты у дорожки и застрял там, а Гоша продолжил пробежку… …Ира Шорина стояла за углом собственного дома и поглядывала на часы. Пора бы уже! Ага, вот запиликал домофон, дверь открылась, и вышел мальчик лет шести. Он придержал дверь, чтобы могли выйти двойняшки лет четырех, мальчик и девочка. Из окна за ними наблюдала их мама — тучная, рано постаревшая женщина. Ирина подождала, пока дети отойдут подальше, чтобы их не было видно из окна, догнала их и принялась обнимать. Достала из кармана шоколадки, небольшие игрушки, раздала двойняшкам. И все вместе они направились к детскому саду. — Поздновато вы сегодня, Севка, — заметила она старшему мальчику. — Мать орала, — объяснил он. — Двойняшки куртки порвали на горке. Ира сняла шапку у девочки, увидела криво заплетенные косички. — Сам заплетал? — спросила Севку. Тот пожал плечами: — А кто? — Придем, я переплету. — Илка, я хочу стлижку, как у тебя, — попросила девочка Варя. — Сделаем, — обещала Шорина. — А ты когда домой вернешься? — поинтересовался Севка. И тут Ирина вспомнила: — Слушай, братан, у тебя же день рождения через неделю! Чего тебе подарить-то? У Севки ответ был давно готов: — Планшет. — Ладно, — уверенно ответила Шорина. — Чё, серьезно? А деньги где возьмешь? — У Деда Мороза одолжу! — усмехнулась Ира. — Шагай быстрее, мелкие, в сад опоздаем! …По расписанию у одиннадцатого класса сегодня английский, но вести его некому. Все сидят за партами, а за учительским столом стоит Барковский. — Однокласснички! — начал он свою речь. — Мы должны быть сильными сейчас. А вы скисли. Депрессняк нам сейчас вообще не нужен. — А что сейчас нужно? — спросила Суворова. — Я думаю, надо расслабиться, порубиться в «Спарту». — Без меня, — послышался голос Марата. — О, бунт на корабле! — констатировал Худяков. — Мурик, ты чё? И тут вскочила Белодедова: — Как вы можете?! Как вы все это проглотили?! Живодеры чертовы!! Вы живые вообще?! Настя с пробитой башкой в морге лежит! Кровь на асфальте, вот такая лужа! А у вас депрессняк?! Марат подошел к ней, обнял; Наташа тут же принялась рыдать. Однако ее слова не произвели никакого впечатления на Барковского. — Пошли поиграем лучше, — он гнул свою линию. — Сами знаете, будет легче. — А ты еще не наигрался? — зло спросил Марат. — Тебе мало? — А тебе достаточно? — Заткнись, Барк! — предложил Марат. — Просто заткнись. И тут в разгорающийся конфликт вмешалась Шорина. Она подошла к Белодедовой; отстранив Марата, сама обняла ее, сказала: — Правда, пошли. Там полегче станет. И все послушно потянулись к выходу… …Эксперты с утра обследовали квартиру Истоминой. В маленькой уютной комнате все свободное место было отдано книгам. Кухня крохотная, и на ней негде готовить — только разогреть. Никаких признаков присутствия мужчины. Крюков исследовал письменный стол и книжные полки. Фотографии классов складывал в отдельную стопку. Сверху положил фотоальбом, подписанный и разрисованный всеми учениками одиннадцатого класса. Обходя экспертов, к Крюкову пробралась Липатова — в белом пальто и роскошных замшевых сапогах. — В чем дело, Крюков? — с ходу спросила она. — Ты ведь сказал, будешь отказ писать! — Погоди, — остановил ее капитан. — Пошли на балкон, поговорим. Вышли на балкон. Этаж был высокий, перед ними расстилалась панорама спального района. — Представь себе, что ты задумала покончить с собой… — начал участковый. — Типун тебе на язык! — отозвалась Липатова. — Что ты выберешь? Сигануть отсюда, где от тебя гарантированно мокрого места не останется, или бить какое-то пошлое стекло в мужской раздевалке спортзала, резать о него лицо в семи местах… — В восьми. Я читала отчет. — Хорошо, в восьми. Но ты же девочка, ты боишься боли, боишься быть некрасивой. И прыгать с третьего этажа… Никакой гарантии на перелом шеи не было, ей просто повезло. Кстати, по статистике самоубийцы прыгают в верхней одежде. А она в чем была, в том и вышла… — Вчера ты обещал не впадать в истерику из-за каждого самоубийства, — напомнила Липатова. — А сегодня все изменилось? Закрывай дело, Крюков, или я сама его закрою. Тут дверь открылась, и на балконе появилась запыхавшаяся Тоша. — Привет, ты откуда такая? — спросила Липатова. — Из морга, — ответила Тоша.