– Ты прав, природа у нас изумительная. Больше скажу – просто чудо, а не природа! Летом всё утопает в зелени. В речушке чистейшая вода. В селе ещё три пруда. Из деревьев в основном клёны да липы. И ивы ещё. Красотища! – Странно, Берёзово, а берёз нет! – удивился Володя Захаров, совсем ещё юный боец, попавший в бригаду чуть ли не со школьной скамьи. – Извели берёзовый лес. Лет сто уж как. А название осталось. – Неужели такое старое село? – не унимался Захаров. – Если мне память не изменяет, основано ещё в середине прошлого века. – И большое? – Когда уезжал, было больше четырёхсот дворов. И народу проживало тысячи две с половиной. – Да, крупное селение! А сами селяне чем промышляют? – опять включался в разговор Ястребов. – Хлебопашеством в основном. Овощи, опять же, выращиваем. А ещё камень у нас всегда добывали отменный. Для постройки домов – самое оно. Народ мастеровитый – печники, бондари и прочие. После коллективизации первые трактора появились, комбайны. Потом МТС организовали. Растёт моё Берёзово, развивается. Это я вот, вишь, блудный сын, в Москву подался. – Он виновато улыбнулся. – Чего ж тебе там не жилось? Приключений захотелось? – Ну да, жизни бурной, интересной. Профессией, опять же, овладеть полезной. – Что ни говори, а с профессией ты угадал. Самая востребованная сейчас. Как тебя вообще отпустили? У железнодорожников же бронь. – В том-то и дело, что не успел я стать полноценным железнодорожником, только обучение начал. К тому же в райкоме комсомола бил себя в грудь, дескать, спортсмен и охотник. Так и проскочил. А мои ребята в депо сейчас действительно пашут не покладая рук. Эшелоны идут сплошным потоком. – Это точно. Эвакуация… – с сожалением вставил Захаров. – А как вообще в город переехать сумел? Насколько я знаю, не отпускали же из колхозов. – Женя Ануфриев был посвящён в дела деревни, поскольку какое-то время прожил в Подмосковье. – О, это целая история. Идея-то появилась давно. Но как? Ты прав, паспорта же не дают, чтоб не разъезжались. Что делать? Тут либо на учёбу, либо в армию, либо… – …по комсомольской путёвке! – подсказал Женька. – Точно! Ну я и давай капать на мозги то председателю колхоза дяде Матвею, то главному механику МТС Лаврентьичу. А вода, как известно, камень точит. Пришла в колхоз разнарядка, и меня, стало быть, первым делом… Володе невольно вспомнился тот день, когда ему объявили, что направляют его на комсомольскую стройку. Тогда, идя домой, он весь сиял от переполнявших его чувств. «Батя, в Москву еду! – прямо с порога заявил он. – На стройку посылают. Отпустите или как?» Павел Карпович задумался. Подле него сидела и матушка, но в разговор не вступала – в семье всё решал отец. «Хорошо подумал, Володька? Сдюжишь ли?» «Сдюжу, батя. Вот начну зарабатывать и вам ещё стану помогать». Любовь Фёдоровна чуть слышно всплакнула. «Цыц, мать! – одёрнул её супруг. – Сын во взрослую жисть идёт». «Это по этому поводу тебя в сельсовет вызывали?» – снова обратился он к сыну. «Да. Комсомольскую путёвку вручили. Буду в железнодорожном депо работать. А там поглядим…» «Ну, дело хорошее. Мы, Аверкины, завсегда трудом себя обеспечивали. И уважение от того имеем. – Он встал, подошёл к сыну. Володя, помнится, привстал ему навстречу, осознавая всю серьёзность момента. – Ладно, смотри не балуй там. Москва, она как поднять, так и поломать может. Смотря как себя поставишь». Он обнял сына, потрепал его за чуб и вышел из хаты. Только тогда мать позволила себе подать голос: «Сыночек! Как же?» «Мам, да чего ты в самом деле? Всё ж нормально. Не пропаду! Слесарному делу обучен. Поселят в общежитии. Эх, жизнь начнётся! Тут радоваться надо, а ты плачешь». «Ладно, ладно, это я так… Не обращай внимания… Ты хоть не забывай весточки слать…» – Эй, Аверкин, чего замолчал? – вернул его к жизни голос Ануфриева. – Да нахлынуло чего-то… – Семья-то большая, спрашиваю? – Отец с матерью, да нас пятеро братьев. Я средний. – Остальные тоже воюют? – Младший только непризывного возраста. А остальные – да. Старший, Алексей, в пехоте. Второй, Павел, уже служил, когда началась война. Финскую прошёл. Сейчас лейтенант, командует артиллерийской батареей. Третий, Яков, тоже срочную служил на Балтийском флоте. Ему, как и Павлу, даже мобилизоваться не пришлось. Он из нас самый богатырь. Под два метра ростом, около ста кило. На кузнице молотобойцем работал. Да и во флот, видимо, не случайно попал. Дыхание мог больше пяти минут задерживать! Нырнёт, бывало, на спор, думают, утонул уже, а он тут как тут. У всех аж глаза на лоб, а ему весело. – И правда богатырь! Да и ты здоровьем не обижен. У вас, видимо, косточка в семье такая, богатырская. – Что есть, то есть, – не без гордости согласился Аверкин, бросив очередной ловко очищенный клубень в гигантскую алюминиевую кастрюлю. В следующий раз о себе рассказывал Лазарь Паперник. Даже не столько о себе, сколько о любимом заводе, на котором прошёл путь от ученика до начальника цеха. – Эх, ребята, знали бы вы, какое это увлекательное дело – собирать часы! И насколько интересен сам по себе часовой механизм, каждый элемент – залог работы сложной системы. Особенно завораживает, когда смотришь на всё это в микроскоп, разглядываешь, как работает одномоментное зацепление или как передаётся импульс от вилки к эллипсу баланса. Сама база, на которой крепятся мосты, детали и опоры часовых колёс, называется «платина». Она как скелет у млекопитающих, на котором держатся внутренние органы. Самая большая деталь каркаса. Так вот, мой цех как раз занимался изготовлением платин и корпусов. Ребята все как на подбор – комсомольцы и ударники. Лучший цех на заводе! Вот, правда, подвёл я их очень… – Чем же это, Лазарь? – поинтересовался дежуривший с ним Алексей Олесик. – Да тем, что на войну ушёл, никому ничего не сказал. Ох и обиделись они на меня, крепко обиделись. И Валя Сибиряков, и Николай Пискарёв, и Вася Ерохин, и Борис Рейзин, Рубинчик, Катя, Люся, Зельма… У всех же бронь! А я к директору – так, мол, и так, хочу воевать. Он поначалу в штыки, а потом сдался. Ну, я ноги в руки – и на «Динамо». Ребята, как узнали, бойкот объявили. А мне что, весь завод за собой тащить? Кто-то же должен работать. А я не мог, раз такая ситуация. Даром, что ли, тренировался. – И то верно, Лазарь. Такой лоб здоровый, а будешь часики клепать, когда вся страна воюет, – решил подначить его Храпин. – Э, не скажи. Без часов тоже много не навоюешь. Думаешь, зря, что ль, у каждого командира часы? Для шика? А как атаку одновременно начинать с разных флангов? Так что ты часы не трожь! Это вещь на века. На нашем Первом часовом заводе лучшие в мире часы делают. Куда там немцам и швейцарцам! – Как ты вообще попал туда? – интересовались товарищи. – Не поверите. Приехал из своей Славуты в Москву с пятнадцатью рублями в кармане. Мне тогда ещё четырнадцать лет было. А вместе с деньгами лежал заветный адресок дяди-москвича. Он-то меня и определил учеником фабзавуча. Ну и пошло: токарь, фрезеровщик, наладчик станков, техник по инструменту, диспетчер и, наконец, начальник платино-корпусного цеха. Возглавлял заводской комитет комсомола. Эх, интересная жизнь была! Да и сейчас интересно. Только горя много вокруг… Не менее важное значение, чем учёбе и практическим занятиям, придавалось в бригаде пропагандистской работе. Помимо политинформирования, проводимого чаще всего силами самих бойцов, организовывались встречи с интересными людьми. Однажды политотдел бригады пригласил выступить перед личным составом Героя Советского Союза чекиста-пограничника Николая Матвеевича Руденко. На сцену поднялся худощавый, уже не молодой человек со шпалой на зелёных петлицах и звездой на рукаве – старший политрук. Он рассказал, как на границе, в Карелии, в начале войны он с группой бойцов выдержал бой с вражеским подразделением. Потом вдвоём с фельдшером они прикрывали отход своей группы. Немцы окружили его товарища и потребовали сдаться. Но тот крикнул: «Чекисты не сдаются!» – и ответил гитлеровцам яростным огнём. После гибели фельдшера Николай Руденко продолжал отбиваться в одиночку. Он плохо помнил, что случилось дальше. Но только когда пограничники подобрали потерявшего сознание политрука, на его теле насчитали семнадцать ран! Через три-четыре месяца Руденко снова был в строю. Рассказ Николая Матвеевича глубоко запал в душу бойцам. Предсмертные слова его друга-героя «Чекисты не сдаются!» моментально сделались крылатыми. Их потом не раз повторяли омсбоновцы, насмерть дравшиеся с врагом. Зеленоград В начале сентября омсбоновцев из летних лагерей перебросили на приспособленные для зимнего проживания объекты Московской области. Ими стали детский городок близ Пушкина, дом отдыха «Московский артельщик» на станции Зеленоградская и дом отдыха «Парижская коммуна» в Болшеве. Батальон, в котором служил Ануфриев, попал в Зеленоград. – Курорт! – воскликнул кто-то из сослуживцев, оценив новые условия проживания. Но первое впечатление оказалось обманчивым, и вскоре этот «курорт» повернулся к бойцам одним местом. Отопление было очень плохое, поэтому спать приходилось в шинелях. От ночного холода спасали разговоры. – Семён, трави давай, – обращаясь к Гудзенко, говорил кто-то из темноты. – Не спится. Семён никогда не артачился. Если просили почитать стихи, читал не просто с удовольствием, а с упоением и присущим ему темпераментом. Если говорили «трави», значит, просили рассказать историю из жизни или байку, которых у него было множество. – А вот вы знаете, например, ребята, как мы в бригаду поступали? – немного поразмыслив, начинал Семён. – Нет, – чуть ли не хором отвечали бойцы. – О, это, я вам скажу, история так история! Похлеще любого детектива. В общем, слушайте. – Все устраивались поудобнее и приготавливались слушать. – Пришли, значит, мы на стадион. Я, Серёжка Чернов, Эмиль Кардин и Толик Юдин. Не торопимся. Пристроились на травке, ждём. Я посмотрел на них. «Да, – говорю, – хлопцы, дела у нас – швах. Верные шансы только у Сержика. Остальные с дефектами». Тут Эмилька начал говорить что-то про своё отменное здоровье. Я ему: «Знаешь, баки врачам будешь забивать! А нам не надо». В общем, говорю, хлопцы, спасти нас может только взаимовыручка. Главное – не робеть! Врать, не стесняясь. Все согласились. Опасность номер один, говорю, – Толин глаз. Толик на один глаз слеповат был – последствия травмы. «Беру на себя!» – отозвался Эмиль. Смотрю, Толя кивает. Значит, принято! Ладно, говорю, будешь ему подсказывать. А мы уж как-нибудь выкрутимся. А там, вы же помните, главное, заветный номерок получить. Получил – значит, годен. Не получил – привет родителям. Стоим перед кабинетом, ребят слегка потряхивает. Врач выглянул: «Ну, чего встали? Заходите!» – «Что, все?» – «Все, все…» Сам холёный такой, из-под халата новенькие сапоги гармошкой. Вошли. Тут уж, что скрывать, и меня колотить начало. Ладно, думаю, авось прорвёмся, где наша не пропадала. А врач видит наше состояние и давай подначивать: «Богатыри. Побочные дети Новака, внуки Поддубного». «Ну всё, погорели», – говорю я своим. «Ты чего там бормочешь?» – прицепился ко мне врач. Я делаю вид, что не слышу. «Так, – говорит, – а ну, снимайте-ка рубашки!» Как мы их снимали, это надо было видеть: руки трясутся, половина пуговиц отлетела. А врач встал напротив Чернова, посмотрел на него внимательно и говорит: «Тебе здесь вообще делать нечего». Это Серёжке-то, единственному среди нас спортсмену! «Да, – говорит, – знаю: штангист, спринтер, тяжелоатлет. Но не трудись. Дверь открывается на себя». Мы так и обалдели. Стоим, переглядываемся. Серёжка голову опустил – и на выход. «А ты чего щуришься?» – напал он опять на меня. Ну, тут я не выдержал: «От блеска ваших сапог», – говорю. «Так ты ещё и хохмач! Ну-ну… Я заметил, что хохмачи обычно страдают близорукостью. Вот мы сейчас и проверим. Давайте-ка все к окну!» А сам встал у двери, на которой лист с буквами разной величины. «Это что за буква? – спрашивает. – Эта… эта…» А я что, зоркий сокол? Ну и завалился, естественно. «Ясно, – говорит. – Вместе с вашим другом штангистом будете ковать победу в тылу». И взялся за Толика. Э, нет, думаю, не на того попал. И пока он Толю пытал, я у него со стола номерок-то и увёл. Бойцы смеются, уж больно рассказ Гудзенко забавен своей непосредственностью. – Так на что ж ты рассчитывал, Семён? С плохим-то зрением много не навоюешь. – А очки на что? Это мой оптический прицел. Да к тому же пулемёт не винтовка, знай шмаляй по движущимся целям.