– Как говорится, не надо класть все яйца в одну корзину, – улыбнулся Шестаков и направился к выходу. – Кто ещё у нас тут? – спросил он на ходу у Мальцева. – На чердаке пулемётный расчёт Гудзенко и Левитанского. – Пошли на чердак. Два друга, два поэта, воевали бок о бок. Как в поэзии, так в пулемётном звене Семён был первым номером, Юрий – вторым. Встретив Евгения на лестнице накануне визита проверяющих, Гудзенко буквально завопил: – Ануфриев, дружище, выручай! Нет ли у тебя какого листка бумаги? Понимаешь, тетрадку в казарме забыл, несколько строк записать надо. Женя вспомнил про оторванный ещё в Зеленограде календарный листок. «Это я его кстати тогда прихватил». Он извлёк из кармана обрывок и протянул Сарику: – Такой пойдёт? Семён взглянул на листок. – Маловат, конечно, но на безрыбье и рак – рыба. Пока поднимались по затоптанной, как после ремонта, лестнице, Сарик рассказывал: – Решили с Юркой песню написать. А то куда дело годится – у бригады нет своей песни. Да и время, видишь, какое. Песня нужна просто позарез. И мелодия уже есть. Осталось только слова придумать. Сунулись, а ни одного листка под рукой. И тут ты как раз. – Хорошее дело, Сарик! – подбодрил его Ануфриев. – С песней оно как-то сподручней. Успехов вам! Евгений втайне завидовал таким людям и преклонялся перед их способностью сплетать из обычных слов сюжеты. А сложение стихов для него было вообще тайной, покрытой мраком. Не только подбирать рифмы к словам, но и не лишать повествование смысла. Стихи Семёна нравились всем. Его часто просили почитать что-то. Он никогда не отказывался и делал это самозабвенно, с воодушевлением. Читал как своё, так и других поэтов. Обычно в тишине казармы голос его звучал взволнованно, как будто он вновь и вновь переживал события, описанные в стихотворных строчках. В этот же день Евгений и его товарищи стали свидетелями посещения оборонительных сооружений ОМСБОНа командиром бригады полковником Орловым. Из своего окна со второго этажа они наблюдали, как заместитель начальника инженерной службы капитан Гомберг с гордостью демонстрировал Михаилу Фёдоровичу своё изобретение, предназначенное для уничтожения немецких танков. – Вот, товарищ полковник, – говорил он, показывая стоящую перед ними тележку, – загружаем на неё тол и прячем в подворотне. А трос протягиваем на другую сторону улицы. Когда появятся танки, тросом вытягиваем тележку на середину улицы прямо им под гусеницы, и бабах! – Ну что ж, толково, Иосиф Ильич, – похвалил Орлов капитана. Они направились в подворотню, из которой планировалось вытягивать телегу с толом. Маневрируя между противотанковыми ежами, которыми было заставлено всё вокруг, командиры вдруг наткнулись на бойца, вылезающего из раскрытого люка. – А это ещё что такое? – Орлов был несколько озадачен появлением красноармейца. – Вы чего там забыли? – Вот, товарищ полковник, примеряюсь. Думаю, если отсюда по танку гранатой или бутылкой с горючей смесью шандарахнуть. По-моему, здорово получится. – Тоже ваша идея? – Орлов вполоборота обратился к Гомбергу. – Нет, это они уже сами, – улыбнулся капитан. – Но всё равно возьмите под контроль, чтобы не было анархии. – Есть взять под контроль, товарищ полковник! К вечеру обещанная Семёном песня была готова. Вернувшись в казарму, авторы исполнили её сначала в роте, а потом на бис всем желающим. Чуть ли не полночи бойцы переписывали друг у друга текст песни. Наутро, идя на завтрак, уже весь строй пел знаменитую в то время «Бригантину», но с другими, самыми что ни на есть актуальными словами: Звери рвутся к городу родному, Самолёты кружатся в ночи, Но врага за каждым домом Встретят пулей патриоты-москвичи. Мы за всё сполна ответим гадам, Отомстим за наши города. Нет патронов – бей прикладом, Чтоб от гада не осталось и следа! Наша слава вспоена веками, В песнях слава воина жива. На последний бой с врагами Поднимается рабочая Москва. После каждого куплета следовал припев: Слышен гул орудий отдалённый, Самолёты кружатся в ночи. Шаг чеканят батальоны. В бой за красную столицу, москвичи! С этой песней омсбоновцы стали каждый день ходить на обед и патрулировать улицы Москвы. Прохожие оборачивались, их хмурые лица светлели, выражая надежду. Именно такого оптимистического настроя больше всего и не хватало жителям осаждённого города. 20 октября в столице было объявлено осадное положение. На основании постановления ГКО № 813 под запрет ставилось всякое уличное движение с полуночи до пяти утра. Нарушителей предписывалось немедленно привлекать к суду военного трибунала, а «провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте». Так что, помимо задач по минированию и обороне столицы, омсбоновцам добавилась ещё одна – патрулирование улиц, в процессе которого приходилось проверять у граждан документы. От этой процедуры большинство патрульных испытывали двоякие чувства. – Конечно, – говорил Гудзенко, – отрадно чувствовать себя стражем города, но иногда неловко становится перед москвичами. Остановишь прохожего, проверишь документы, а он, оказывается, рабочий, спешит на смену. – Но ведь Москва на осадном положении! – напоминал ему во время таких дискуссий военврач Илья Давыдов. – Бдительность необходима. Любой из этих граждан может оказаться шпионом. Гудзенко не возражал: ему было известно о фактах задержания патрулями нескольких сомнительных лиц, поэтому приходилось и присматриваться к прохожим, и реагировать на обращения бдительных граждан. Но всё-таки главное он видел в том, чтобы своим присутствием не давать москвичам падать духом. В этом, по мнению Гудзенко, состояла чуть ли не основная задача военного оборонительного ядра столицы, каким в те дни стал ОМСБОН. Обычно в состав патруля входили шесть человек. Если днём патрульные проверяли документы, задерживали нарушителей и просто следили за порядком, то ночью контролировали соблюдение режима комендантского часа и светомаскировки. Любое окно, из которого пробивался свет, в случае воздушного налёта могло привлечь внимание врага, и тогда объяснять что-то кому-то было бы уже поздно. У патрульных имелся приказ стрелять по таким окнам. Ануфриеву были особенно интересны ночные патрулирования, когда он попадал в одну команду с Аверкиным. Как выяснилось, у них была общая страсть – охота. Обычно они шли позади ребят и вели разговоры на эту тему. Она была поистине неисчерпаемой. И надо отдать должное, в вопросах охоты Володя был подкован основательно, поэтому Женя чаще слушал, чем говорил. – Вот, например, обыкновенный лесной кулик. Что ты о нём знаешь? – хитро прищурясь, спрашивал Аверкин. – Ну, птица как птица, маленькая такая, неприметная, с длинным клювом. Вальдшнепом ещё зовут. Охотятся на неё весной на тяге или осенью на высыпках. Ну и всё, вроде. Что ещё сказать? – А ты замечал, как она летает? – Евгений пожал плечами. – А она, между прочим, может пролетать сквозь кусты, не задевая их. Благодаря своему уникальному зрению. А во время опасности – при наводнении, пожаре или приближении хищника – самка хватает из гнезда самого старшего птенца и переносит в безопасное место. Возвращается, берёт следующего по силе. И так таскает, сколько успеет. Но самое главное – это единственная птица на свете, которая умеет накладывать гипс! – Это как? – А вот так. Она может залечить сломанную ногу другой птице. Сначала пёрышко, потом глину, палочки всякие и так далее. Может накладывать на грудь, на крыло, даже на глаз! Сколько нового для себя узнал Евгений из этих бесед. «Эх, кончится война, куплю хорошее ружьишко, заведу собаку, какого-нибудь пойнтера, сеттера, а может, и лайку, и только меня и видели дома, – мечтал Ануфриев. – Глядишь, и с Володей ещё поохотимся. Лишь бы живыми выйти из всей этой заварухи». Здание Литературного института, где разместился батальон, было известно омсбоновцам по предыдущему, пусть и недолгому в нём пребыванию. Казармы для бойцов находились в бывших учебных аудиториях вуза, для чего из них были вынесены и перемещены в подвал шкафы с бумагами. Как потом пронюхали ифлийцы, эти бумаги были не чем иным, как контрольными и дипломными работами студентов литературной альма-матер с пометками преподавателей, а также рецензиями и стенограммами выступлений видных писателей и критиков. Для ифлийцев это был Клондайк. Всё свободное время они старались проводить среди этих бумажных развалов, которым знали истинную цену. Юдичев, Вербин, Мачерета, Гудзенко, Шершунов, Лукьянченко – все они, спускаясь в «погребок», как вскоре стали называть литинститутский подвал, словно на какое-то время окунались в былую студенческую жизнь. Помимо ифлийцев, в «погребке» можно было застать военврача Илью Давыдова, видимо тоже питавшего слабость к высокой словесности. Пару раз заглядывал туда и Ануфриев. – У вас оказался хороший нюх, – обычно приветствовал новых посетителей Семён Гудзенко. – Посмотрите, какое богатство! Можно сказать, неизданная сокровищница советской литературы. Евгений не оставлял надежды когда-нибудь поступить и окончить философский факультет. А философия и литература – близнецы-братья, считал он. Однако, выбирая наугад папки и перелистывая рукописи, Женя больше думал об авторах этих работ: вот и они сейчас, наверное, где-нибудь на фронтах. До литературы ли им? Но чаще, чем в «погребок», омсбоновцам приходилось наведываться в большой подвал здания напротив. Это был недостроенный Театр имени Немировича-Данченко на Тверском бульваре. Его цокольный этаж служил бойцам бригады бомбоубежищем. Туда они уходили, как только начинала выть сирена.