— Ну, Лара, будем прощаться, — предложила девушка, — пока я доберусь до Перова... — А зачем тебе ехать в Перово? Родственники уже видят десятый сон, ты их только разбудишь, да еще под «градусом». Поехали лучше ко мне, там нам будет хорошо... — произнесла Графиня, сделав на последних словах ударение, но Джамиля не обратила на это внимание. — Поехали, — покорно согласилась она, когда возле них остановилось такси. В квартире, обставленной с уютом, было тепло и тихо. Повесив свой плащ в прихожей, Лариса прошла в зал и включила музыкальный центр. Из черных пластиковых колонок донесся слегка хрипловатый голос Патрисии Каас. — Ах, Франция, Франция, страна любви, — со вздохом произнесла Графиня, выгнув спину на манер разнеженной на солнце кошки. — А ты была во Франции? — проходя внутрь квартиры, спросила Джамиля, осматривая роскошные апартаменты подруги. — Пока нет, — Лара сняла с себя пиджак и осталась в белой шелковой рубашке с широким галстуком стального цвета. — У меня есть «Бордо», будешь? Девушка пожала плечами, предоставляя хозяйке право выбора. Лариса достала из бара бутылку с рубиновым напитком, два хрустальных бокала, вазу с фруктами. — Я сейчас, а ты пока разлей вино. Джамиля, взяв бутылку в правую руку, левой извлекла пробку и наполнила бокалы на две трети густым темнокрасным вином. Потом полулегла в просторное кожаное кресло, расслабленно прикрыв веки. Сейчас ей было хорошо, как давно уже не было. В голове приглушенно, убаюкивая, шумел выпитый алкоголь, перенося девушку в другое измерение, заставляя хоть на время забыть про шрамы от ранений, уродующие некогда красивое лицо, про исчезнувшие деньги, собранные на приданое, про разрушенные мечты и неясное будущее... — Ты не заснула, подруга? — возле уха Джамили неожиданно громко прозвучал голос Графини. — Нет, — встрепенулась девушка, она хотела что-то сказать, но, увидев, что подруга переоделась в полупрозрачный пеньюар, через который отчетливо виднелось обнаженное тело, сконфуженно замолчала. — Давай выпьем, — предложила Лариса, присаживаясь на подлокотник кресла, так близко к сидящей Джамиле, что ее бедро буквально легло на плечо девушке. Французское вино оказалось кислым с легкой горчинкой и терпким ароматом виноградников далекой французской провинции. — Кислое, — по-детски капризно произнесла Джамиля, отставив свой бокал. — А ты закуси персиком, — Лара взяла из вазы большой, румянобокий с бархатистой кожей израильский персик и поднесла плод к губам подруги. Джамиля приняла предложенную игру. Ее рот слегка приоткрылся, и белые ровные зубы вгрызлись в румяный бок, погружаясь в сочную мякоть. С уголка рта девушки тонкой струйкой к подбородку побежал персиковый сок. — Ты испачкалась, — фальшиво-заботливо воскликнула Графиня, с проворством кошки склонилась к лицу и языком слизнула сок, тут же припав губами ко рту Джамили Всасывая ее губы, она одновременно пыталась протолкнуть свой язык за частокол зубов. — Не надо, — слабо протестовала девушка, отстраняясь и все больше и больше вжимаясь в мягкую спинку кресла. Лариса отстранилась, допила содержимое своего бокала, поставила его на столик и поднялась с подлокотника. Внимательно посмотрев на скованно сидящую подругу, она перевела взгляд на ящик музыкального центра, откуда по-прежнему доносился голос Патриции Каас, и протянула Джамиле руку со словами: — Здесь нам никто не помешает танцевать, — ее голос звучал неестественно хрипло. Неожиданно для себя самой Джамиля поднялась из кресла и почти вплотную приблизилась к Ларисе, ее руки легли на талию молодой женщины. Она ощущала жар, что исходил от Лары, через тонкую ткань пеньюара. Руки подруги гладили тело Джамили, то поднимаясь к груди, то опускаясь к бедрам, она чувствовала возле своего лица тяжелое горячее дыхание. И это дыхание больше всего заводило неискушенную девушку, поднимая из глубин души энергию любовной страсти, до сих пор скрытую, запечатанную древними родовыми традициями. В тот момент, когда губы Графини коснулись шеи Джамили, по телу девушки пробежала судорога, как будто через нее пропустили разряд электрического тока. — Успокойся, милая, успокойся, — шептала Лара, целуя плечо, шею, покусывая мочку уха, ее руки крепко впились в ягодицы девушки. — Расслабься, милая, и получай удовольствие. Джамиля прикрыла веки, ее руки, как две змеи, скользнули под пеньюар и сжали две молочно-белые груди, с наслаждением пропуская между пальцев упругую мякоть. Рты женщин слились в страстном поцелуе, в котором участвовали губы, языки и даже десны и зубы. Время от времени этот поцелуй сопровождался охами, вздохами и чавкающими звуками... Очнулась Джамиля от этого сладострастного мракобесия в спальне, лежа поперек большой двуспальной кровати. Абсолютно голая Лариса сидела сверху и стаскивала с нее платье. — О, подруга, да ты врешь, что поставила на себе крест, — взвизгнула Графиня, рассматривая ладную фигуру девушки, черный пояс с чулками, блестящие атласные трусики под ним и черный бюстгальтер, скрывающий небольшую крепкую грудь. Запустив руку под бюстгальтер, она шепотом добавила: — Монашенки такое белье не носят. В следующую секунду она сорвала с Джамили остатки одежды, оставив на девушке лишь пояс и чулки, и принялась неистово целовать тело подруги. Не знавшие ни мужской ласки, ни губ младенца груди не растекались кругами по телу, как у зрелых женщин, а остались стоять остроконечными холмиками, вершины которых венчали коричневые соски, вокруг которых дыбились черные жесткие волоски — отличительная черта женщин Востока. Эти волоски еще больше завели Графиню, она страстно целовала и покусывала тело подруги, облизывая рубцы шрамов, она спускалась все ниже... Джамиля томно стонала и извивалась от этих ласк, почувствовав у своего лона горячее дыхание, тихо прошептала: — Я еще девушка... Лариса, целуя внутреннюю сторону бедер, никак не отреагировала на это заявление. Лишь когда девушка стала дрожать как в ознобе, оторвала от ее живота лицо и, с блестящими при свете ночника глазами, тихо произнесла: — Мы этот недостаток исправим. Лаская правой рукой влажное, трепещущее лоно девушки, левую протянула к прикроватной тумбочке и достала с верхней полки небольшой пластиковый фаллоимитатор. Эту игрушку она приобрела еще давно в одном из секс-шопов и пользовалась им, если Тимур заканчивал раньше любовные игры, а ей все еще не удавалось достичь пика наслаждения. Или когда приходилось коротать ночи в одиночестве. Обильно смазав слюной пластиковый цилиндр, Лариса склонилась к уху Джамили и нежно прошептала: — Повернись, милая, так тебе будет удобнее. Девушка послушно приняла коленно-локтевую позу и гут же почувствовала, как в нее проникает скользкий инородный предмет. Джамиля еще громче застонала и задвигала тазом, подчиняясь жадной руке подруги. Извиваясь на постели под ударами искусственного члена, она шептала пересохшими губами: — Не надо, не надо, это грех... — Ты собралась на войну, — страстно шептала ей в ответ Графиня, одной рукой орудуя имитатором, а другой грубо тиская тяжело отвисшие груди. — А война все списывает и все грехи отпускает. Неиспытанное до сих пор удовольствие захлестнуло девушку всю без остатка, не помня себя, она во весь голос пронзительно закричала. Когда волна удовольствия схлынула, все еще тяжело дышащая Джамиля открыла глаза, боли она не почувствовала, вопреки своим ожиданиям. Тело казалось невесомым, было так легко, что хотелось петь, плясать, летать. Лара с безучастным видом сидела на противоположном краю кровати. Закурив сигарету, она произнесла: — Пойди прими ванну, а я пока сменю белье... — Потом улыбнулась и, подмигнув, добавила: — Надо же тебе увидеть и другую сторону медали. Джамиля на дрожащих, плохо слушающихся ногах поднялась с постели и тут же увидела на простыне небольшое кровавое пятно. Весь день они провели в постели, вымотанные бессонной ночью, обнаженные, крепко обнявшись, как будто хотели еще продолжать дарить друг другу ласки. Джамиля проснулась первой, когда на темно-синем небе зажглись первые звезды. Бесшумно поднявшись с постели, она стала быстро собирать разбросанные в беспорядке вещи. Лариса проснулась, когда подруга заканчивала одеваться. Накинув халат, она вышла проводить ее. В коридоре, наблюдая, как Джамиля надевает плащ, сказала: — Будет скучно — позвони, сходим куда-нибудь, развеемся. — Да нет, спасибо, — не поднимая на хозяйку квартиры глаз, тихо произнесла Джамиля. — В ближайшее время я уезжаю в Чечню. — Тогда счастливого пути, — Лара приблизилась к подруге, чтобы на прощание поцеловать, но та увернулась от ее объятий и выскочила на лестничную площадку. Не говоря больше ни слова, она поспешила вниз по лестнице. Захлопнув дверь, Лариса услышала звонок телефона. — Да, слушаю. — Привет, это я, — откуда-то издалека донесся голос Тимура. — Чем занимаешься? — Скучаю, — тихо произнесла женщина. — Скучаешь, это хорошо. Скоро приеду, жди. — Жду, — женщина хотела еще что-то сказать, но на другом конце отключили телефон. На войне длинные телефонные разговоры чреваты гибелью. Когда художественная съемка была закончена, Тимур с фотографом-журналистом, пленным морпехом в сопровождении двух охранников-гвардейцев вернулись в бункер. Оставшиеся боевики, поспешно убрав извлеченные из морозильника трупы и поврежденное оружие, тоже удалились в черную пасть штольни. На поверхности остался один Гонза Холилов. Некоторое время он стоял, засунув руки в накладные карманы камуфлированных штанов, внимательно оглядывая поляну. Наконец все-таки сдвинулся с места и не спеша направился к небольшому холмику, который раскинулся лысой макушкой недалеко от того места, где были разложены пятеро покойников. Подойдя к холму, Гонза стащил с плеч плащ-палатку и расстелил ее на холмике. Усевшись, извлек из нагрудного кармана плоскую шкатулку, сделанную из серебра и слоновой кости. Еще в советские времена он купил ее у какого-то пьянчуги за червонец (цена бутылки водки). Вещица была старинная, слоновая кость пожелтела, а узор на библейскую тему почти стерся. Пьянчуга уверял, что это настоящее произведение искусства и стоит бешеных денег, по на расчете с ним это заявление никак не подействовало. Гонза тогда уже вовсю курил гашиш, предпочитая его алкоголю. Новое приобретение он решил использовать для курительных принадлежностей. Раскрыв шкатулку, Джавдет не спеша стал доставать и раскладывать перед собой ее содержимое. Первой на прорезиненную ткань легла небольшая трубка, сделанная из японского вишневого дерева с длинным прямым мундштуком. Рядом он положил плоский ножик из нержавеющей стали, похожий на хирургический скальпель. Вслед за ножиком достал мельхиоровую рюмку, немногим больше наперстка, миниатюрную серебряную ложечку и позолоченную зажигалку «Ронсон». После этого на свет были извлечены большой темно-зеленого цвета шарик гашиша и замшевый кисет с табаком. Несколько минут погрев шарик в руке, Гонза приступил к священнодействию. Острым лезвием он аккуратно срезал с шара тонкий слой похожей на пластилин массы и осторожно ссыпал ее в мельхиоровую рюмку, затем повторил это еще и еще раз. Посчитав, что зелья достаточно, Джавдет развязал кисет и, запустив туда три пальца, извлек наружу большую щепоть резаного табака. Опустив табак в рюмку при помощи серебряной ложки, стал смешивать табак с гашишем, при этом заунывно напевая какую-то странную, протяжную мелодию. Наконец оба компонента наркотического зелья были смешаны. Гонза аккуратно ссыпал смесь в трубку, немного придавив фалангой большого пальца. Перестав выть, он зажал мундштук зубами и стал лихорадочно складывать курительные принадлежности. Когда на плащ-палатке осталась лишь одна зажигалка, он взял ее в руку и, щелкнув, поднес к трубке. Язычок пламени лизнул раз, другой плотно утрамбованный табак. Крошечные лоскуты мелко посеченных листьев табака почернели, обугливаясь, и наконец вспыхнули ярко-красными искрами, которые растеклись по поверхности трубки. Гонза сделал глубокую затяжку горького дыма, смешанного с приторно сладким дурманом, как можно дольше задержал его в себе, давая легким насытиться никотином и дурманом. Потом выдохнул. И сразу же тело стало необычайно легким, а на душе стало по-детски весело. Хотелось смеяться, бегать, веселиться, но ничего этого Гонза не сделал. Он снова поднес трубку ко рту и сделал новую глубокую затяжку, потом еще и еще... Веселье прошло, его сменило умиротворение. Прикрыв веки, Джавдет погрузился в воспоминания. Жизнь у человека как дорога. У каждого своя... У одного прямая и ровная, без бугров и кочек, у другого, наоборот, петляет да все через холмы на буераки, у третьего, как кольцо ипподрома, одно и то же и все бегом, у четвертого... Жизнь Гонзы Холилова как раз была из первого варианта. Он не знал лишений, не знал голода, да и о депортации своего народа в степи Северного Казахстана услышал только в зрелые годы. Их семью миновала эта участь, дед Гонзы еще задолго до войны уехал из Чечни в Ростов, для чего — толком уже никто не помнил, работал на фабрике, закончил ФЗУ. Получив среднее образование, посчитал для себя унизительным продолжать трудиться разнорабочимим. Перебрался в Сочи, где нашел себе подходящую должность управдома. В этой должности он пересидел и войну (купил справку туберкулезника), и депортацию чеченцев, досидел до самой пенсии. Его единственный сын носил прозвище Кривой за то, что в детстве, гоняя с такими же пацанами по обрывам, сорвался и выбил левый глаз. В армию он не пошел служить, освоил мастерство сапожника и нею жизнь занимался ремонтом обуви. Гонза был пятым ребенком в семье. Четверо старших были девочки. Мать говорила, его отец сильно горевал, что нет наследника, которому можно было бы передать свое мастерство, а заодно и сапожную будку, где он просидел всю свою трудовую жизнь. Но ниспосланный волей Аллаха наследник впоследствии так и не проявил интереса к профессии отца. Юный Гонза быстро смекнул, что всем в этом мире правят деньги. И у кого больше денежных знаков, тот, соответственно, лучше и живет. А какие доходы у сапожника, он видел своими глазами. Едва ему минуло пятнадцать лет, Гонза тут же бросил школу и устроился помогать армянину-шашлычнику. (По личному убеждению Гонзы, армяне — нация, которой была открыта тайна обогащения.) Так до самой армии он трудился шашлычником, постигнув все тайны мастерства, которое включало в себя не только умение правильно мариновать и жарить мясо, но также обсчитывать и обвешивать клиентов. Отслужив два года на подсобном хозяйстве строительного батальона под Ростовом, Гонза решил домой не возвращаться, остался в Ростове, устроился убойщиком на мясокомбинат. Его самой большой страстью стало вонзать нож в горло животного и видеть, как оно бьется в предсмертных судорогах, а из раны пульсирующими толчками хлещет горячая кровь. Иногда Гонза не выдерживал и припадал к этому источнику, жадно глотая солено-сладкую жидкость, которая его пьянила сильнее водки или гашиша, который он употреблял еще с армии. Жизнь его бежала прямой, гладкой дорогой. Через пять лет, когда Гонза уже был в почете и возглавлял бригаду резчиков на том же комбинате, в стране произошли неожиданные изменения. Сперва в лексикон пришли новые слова «перестройка», «гласность», «ускорение», потом появились и некоторые новые понятия, например «кооперативное движение». Едва в городе появились первые кооперативы, Гонза тут же уволился, открыв через неделю свою шашлычную, ему это было организовать несложно. Поставщики мяса у него были напрямую, минуя перекупщиков, сам он знал все тонкости шашлычного дела. Бизнес пошел, и уже через год он имел десяток шашлычных по всему городу и на паях с армянином Самвелом построил ресторан. В городе его все знали, он входил в «клуб влиятельных друзей», что спасало бизнес от многих непредвиденных проблем.