— Я хочу сказать, что вас банально обокрали, — жестко произнес Ростислав Гаврилович. — И помочь в этой ситуации я могу только советом. Вот он: обратитесь в правоохранительные органы — как положено, официальным порядком. Если, конечно, не боитесь. — Чего? — Того, что может выявить расследование. Очевидно, что Лисовский — не организатор преступления, а всего-навсего пешка, живая отмычка, которой настоящий преступник вскрыл двери вашего хранилища. Об этом неопровержимо свидетельствует сам факт его смерти. Тот, кто вас обчистил, — крупная фигура, и вы должны понимать, что какому-то самозванцу из Центральной Африки до нее далеко. Он тоже пешка, подставное лицо. И я не исключаю возможности того, что он вообще не имеет к этой афере никакого отношения. Боюсь, ее организатора следует искать в высшем эшелоне банковского руководства — среди крупных акционеров, в совете директоров… Возможно, это вы лично или в компании ваших коллег, Алексея Трофимовича и Альберта Эммануиловича. Дмитрий Семенович помолчал, задумчиво вороша кончиком зонта кучку опавших листьев. — Если вы ждете от меня драматических возгласов типа «Да как вы могли подумать?!», то лишь понапрасну теряете время, — сказал он наконец. — Вы могли подумать и подумали, и я, положа руку на сердце, нахожу ход ваших мыслей не только логичным, но и вполне естественным. Деньги к деньгам — это правило никто не отменял. И когда ежедневно через твои руки проходят огромные суммы, принадлежащие людям, которых ты никогда не видел и, возможно, никогда не увидишь, искушение прокопать небольшую отводную канавку и направить часть этого денежного потока в свой карман действительно очень велико. Словом, сотрясать воздух голословными оправданиями я не стану. Могу лишь повторить, что, как и прежде, готов к сотрудничеству и оказанию любой поддержки, какая только окажется в моих, то есть, я хотел сказать, в наших, силах. — Это вы объясните следователю, — сказал Ростислав Гаврилович. — Конечно, учитывая размеры хищения и то обстоятельство, что я уже начал вникать в суть дела, расследование с большой степенью вероятности поручат мне — вернее сказать, возглавляемому мной отделу. Но это, что называется, бабушка надвое сказала. В данный момент я хочу всего-навсего довести до вашего сведения две простые вещи. Первая: человек, облегчивший вашу кассу на полмиллиарда евро, находится здесь, в Москве, и вы почти наверняка с ним знакомы. — А второе? — А второе является логическим продолжением первого. Искать экс-президента Верхней Бурунды М’бутунга в Центральной Африке, во-первых, бесполезно — его там, скорее всего, давно нет, и находиться он может где угодно, в том числе и на том свете, — а во-вторых, бессмысленно. Денег он вам все равно не вернет, а если вернет, то далеко не все. — Звучит как приговор, — нейтральным тоном заметил Дмитрий Семенович. — Как простая констатация свершившегося факта, — поправил генерал. — Приговор… — Хмыкнув, он пожал плечами, из-за неимоверной ширины которых его фигура казалась почти квадратной. — Великая депрессия, Уолл-стрит, револьвер в ящике стола, окно на верхнем этаже небоскреба… Не знаю, зачем я вам это говорю, но, признаться, никогда не понимал, почему люди воспринимают потерю крупной денежной суммы как катастрофу, после которой только и остается, что сигануть с двадцатого этажа. — А как, по-вашему, это следует воспринимать? — Как потерю крупной денежной суммы; событие, спору нет, неприятное, но не смертельное и где-то даже поправимое. В эту самую минуту полтора десятка наших с вами земляков мыкаются в плену — и это в самом лучшем случае, — а еще трое идут пешком через дикие джунгли, отстреливаясь то от патрулей правительственных войск, то от банд мятежников. И все это, заметьте, из-за того, что кому-то очень хотелось украсть крупную сумму, а еще кому-то до смерти охота ее вернуть. А для них эта сумма — просто абстракция, ничего не значащее сочетание знакомых звуков, написанное на бумажке число с восемью нулями… — Очень трогательно, — холодно произнес Дмитрий Семенович. — Только непонятно, зачем вы это сейчас сказали. — А затем, — не менее холодно ответил Ростислав Гаврилович, — чтобы вы знали: чем бы ни кончилась эта экспедиция, я постараюсь найти того, по чьей милости ее пришлось организовать. И если найду — вернее, когда найду, — мало ему не покажется. — А ничего другого мне от вас и не нужно, — сказал банкир. — Ну и превосходно. Будем считать, что каждый из нас четко обозначил свои позиции, и оставим этот разговор. Скажите лучше, эти пятьсот миллионов принадлежали вашему банку или вы их у кого-нибудь переодолжили? — Да нет, деньги, слава богу, наши. — А почему слава богу? — А что тут непонятного? Сейчас, конечно, не лихие девяностые, но все равно… Если бы мы потеряли такое количество чужих денег, прыгать из окна офиса не пришлось бы — нас бы оттуда уже давно выбросили. Деньги наши, и только поэтому я сейчас имею удовольствие беседовать с вами. — Одной версией меньше, — пробормотал Ростислав Гаврилович. — Простите? — Нет, ничего. Просто я подумал: если эти деньги дали вам в долг, кредитор мог сам их украсть, чтобы потом истребовать с вас эту же сумму, да еще и с процентами. Дмитрий Семенович позволил себе улыбнуться. — Хорошая схема, — сказал он, — но слишком старая, общеизвестная. Серьезные люди в наше время работают намного тоньше. — Оно и видно, — вернув его с небес на землю, хмыкнул генерал. — Одна липовая бумажка, один уличенный педофил в кресле начальника кредитного отдела — и пятисот миллионов как не бывало. Уж куда тоньше! — Туше, — с невеселой улыбкой сказал Дмитрий Семенович. — Тут вы меня уели. Употребленный банкиром фехтовальный термин лишний раз напомнил генералу о Якушеве, и, идя через сквер к своей машине, Ростислав Гаврилович озабоченно хмурил брови. Практически не несущая смысловой нагрузки болтовня, которой он завершил разговор, прозвучала не случайно. По замыслу она должна была создать у Дмитрия Семеновича иллюзию откровенности и некоторой ограниченности собеседника: раз уж человека повело изрекать благоглупости и обсуждать морально-нравственные аспекты, значит, по делу ему сказать уже нечего, а признать, что зашел в глухой тупик, не позволяет гонор. На самом деле это было не так — вернее, не совсем так. Подполковник Егорушкин в эти дни трудился не покладая рук и добился неплохих результатов. Но составленный Ростиславом Гавриловичем список был отработан еще не до конца, и интуиция подсказывала, что именно оставшиеся пункты таят в себе массу неожиданных сюрпризов. Глава 17 Католическую миссию они отыскали по карте, с которой перед расставанием основательно поработал майор Черданцев. Теперь эта карта была испещрена пометками, обозначавшими населенные пункты и, что представлялось куда более ценным, места, где ранее были замечены лагеря повстанцев, которых Роман Данилович упорно именовал верхними бурундуками. Миссия располагалась на берегу реки, которая пересекала горное плато почти строго с востока на запад и, по слухам, даже в самые засушливые периоды не пересыхала до конца. Чердак рассказал, что в миссии постоянно проживают три монашки и священник, которые не только наставляют местных язычников на путь истинной веры, но и обслуживают небольшую, примерно на двадцать коек, больничку, которую сами же и организовали. Никто из членов группы не был ни болен, ни ранен, голодная смерть им пока тоже не грозила, и в миссию они решили наведаться просто так — поговорить с цивилизованными людьми, расспросить, не слышали ли те о пропавших русских специалистах, а заодно поесть чего-нибудь, что никогда не хранилось в консервной банке, — тем более что это все равно было по дороге. Что разговора, скорее всего, не будет, стало ясно уже тогда, когда, поднявшись на гребень невысокого, почти безлесного холма, они увидели далеко впереди, на берегу реки, брезентовые шатры и дощатые строения миссии. Осмотрев это скопление хибар и старых армейских палаток в бинокль, Быков передал оптику Юрию и, пока тот регулировал резкость, в приказном порядке велел Даше оставаться здесь, на холме, и ждать их возвращения. Наладив наконец бинокль, Якушев признал его правоту: первым, что он увидел, был лежащий на земле седой старик в пыльной черной одежде с глухим стоячим воротничком католического священника. Он лежал перед входом в палатку, над которой в полном безветрии лениво повисло белое полотнище с красным крестом, и не подавал признаков жизни. На глазах у Юрия появившаяся откуда-то тощая как скелет шелудивая дворняга подошла к телу и начала принюхиваться, то ли пытаясь разбудить хозяина, то ли прикидывая, не перекусить ли, пока мясо не испортилось на жаре. Внизу, как и следовало ожидать, было еще хуже. Миссия была вырезана поголовно, а монашек перед смертью, судя по некоторым признакам, еще и изнасиловали. Обнаружив это, Юрий молча отдал должное предусмотрительности Ти-Рекса: Даше этого видеть не следовало. Понятно, такое зрелище возымело бы мощный педагогический эффект — будешь знать, как не слушаться мужа и лезть туда, где женщинам не место, — но Юрий склонялся к мысли, что такая педагогика сродни удалению занозы из пальца путем ампутации конечности. В палатке, где был оборудован больничный стационар, обнаружились еще четыре трупа, все местные. Один из них был одет в униформу правительственных войск; при желании в этом можно было усмотреть причину резни, но Якушев и Ти-Рекс сошлись во мнении, что это не столько причина, сколько повод, и притом не самый главный. Вопросы «почему» и «зачем» здесь вряд ли были уместны: на них вполне исчерпывающе ответил майор Черданцев, когда говорил о методах работы военной жандармерии. «Верхние бурундуки» перебили безоружных людей потому, что могли это сделать, не боясь возмездия, и не видели причин отказывать себе в маленьком удовольствии. А еще, наверное, потому, что не имели ни более полезного занятия, ни ярко выраженного желания его искать. Продуктовый склад был разграблен дочиста, часовня осквернена, а старенький пикап, принадлежавший миссии, изрешечен пулями. Судя по диаметру пробоин, стреляли из пулемета пятидесятого калибра — в дыры свободно проходил указательный палец. По счастью, в одной из палаток Юрию удалось отыскать штыковую лопату и даже лом, что избавило их от необходимости ковырять сухую, спрессованную до каменной твердости глину клинками мачете. Разумеется, Даша не смогла усидеть на месте, но к тому времени, когда она объявилась на берегу, мужчины уже начали засыпать братскую могилу, так что на этот раз обошлось без истерик. Быков вогнал в рыхлую могильную насыпь заостренный нижний конец грубо сколоченного из двух досок креста, а потом подобрал с земли автомат и пристрелил вертевшегося поблизости пса. Юрий его за это не осудил: у мертвого священника было обглодано бедро, а запекшаяся вокруг собачьей пасти кровь прямо указывала на то, чьих зубов это дело. — Так нельзя, — нарушив долгое молчание, убежденно произнесла Даша, когда, перевалив через гребень холма, они окончательно потеряли миссию из вида. — Что «нельзя»? — спросил Быков. Это прозвучало немного агрессивно: видимо, Ти-Рекс, не видевший в поголовном истреблении католической миссии повода для обсуждения, опасался, что ему сейчас вставят фитиль за жестокое обращение с животными. — Жить так нельзя, — сказала Даша, — и умирать так тоже нельзя. Это же просто ад! Наверное, люди ошибаются, когда думают что ад где-то там, — она махнула рукой в произвольном направлении, — где-то далеко — то ли под землей, то ли еще где-то… А он — здесь. Нагрешил в предыдущей жизни, умер и снова родился в каком-нибудь Сомали. Или в Верхней Бурунде. — И кругом черти с автоматами, — подсказал Быков. — Вот именно! — с вызовом откликнулась Даша. — Не знаю, — подумав, уже без подначки сказал Ти-Рекс. — Ты прости, конечно, но мы с Юриком такого уже насмотрелись — во! — Он чиркнул себя по кадыку тупой стороной мачете, которое нес в руке. — За этим в Африку ехать необязательно. Кавказ, Югославия… Да что далеко ходить! Когда в Москве или, скажем, в Минске поезд метро взрывается — это, что ли, не ад? В Европе теракты пополам с бунтами, в Америке то же самое… Получается тогда, что мы все с самого рождения в аду обретаемся! — В Австралии терактов нет, — напомнил Юрий. — В Новой Зеландии, в Исландии… Разговор был беспредметный, но, видя, как старательно Роман Данилович его поддерживает, Якушев решил прийти командиру на выручку. Философ из Ти-Рекса был не ахти, трепотня на отвлеченные темы давалась ему с заметным усилием, но он мужественно и стойко, как и подобает российскому офицеру, заговаривал зубы жене, стараясь увести разговор как можно дальше в сторону от истребленной католической миссии и запаха разложения, который, казалось, насквозь пропитал их с Юрием одежду. — Скажи еще: в Антарктиде. В Австралии лесные пожары и крокодилы, а в Исландии круглый год холодина. Со всех сторон ледяной океан, а под ногами — зона активной вулканической деятельности. — Судя по усталому, чуть снисходительному тону, которым говорила Даша, предпринятый господами офицерами отвлекающий маневр был ею своевременно замечен и разгадан, но она, совсем как Юрий, решила не усугублять ситуацию и поддержать беседу ни о чем. — Роман прав, Земля — это ад. Просто он, как у Данте, поделен на круги, и здесь, в Африке, самый нижний… Подавив непроизвольный зевок, Юрий напомнил ей об Арабских Эмиратах — ведь рай же, разве не так? Ему ответили, что в Эмиратах нет ничего, кроме песка и нефти, а когда нефть кончится, шейхам останется только песок да накопленные за десятилетия эксплуатации месторождений нефтедоллары, которые в два счета будут истрачены на продовольствие и питьевую воду. И во что, спросила Даша, этот суперсовременный рай превратится тогда? Чтобы не оставаться в долгу, Юрий напомнил и развил теорию, выдвинутую агентом Смитом в «Матрице», — что поведение человечества в целом как вида неотличимо от поведения колонии вирусов и что род людской, таким образом, является просто поразившим планету инфекционным заболеванием. Планета борется с болезнью, как умеет, и либо победит, либо погибнет. После чего, заключил Юрий, лишившееся питательной среды человечество тоже протянет ноги, точь-в-точь как колония вирусов, сожравшая организм, на котором паразитировала. Так ли, этак ли, конец один: всеобщее полное вымирание. — А вы, батенька, оптимист, — сказала Даша. — Да пошел ты, — практически одновременно с ней возмутился Ти-Рекс, не найдя, к чему прицепиться в выстроенной Юрием безупречной логической цепочке, но явно не горя желанием поверить в то, что он, подполковник ВДВ Быков, и какой-то там болезнетворный вирус принципиально ничем друг от друга не отличаются. — Ерунда это все, — добавил он после непродолжительного молчания. — Рай, ад, вирусы, бациллы… Просто жить народ не умеет. Одни с жиру бесятся, другие, как здесь, с голодухи… А как ты думаешь, Юрок, эти московские толстосумы и впрямь могут лимон евро отвалить? Это я к тому, — добавил он поспешно, — что на такие деньги можно половину местных от пуза накормить. Юрий пожал плечами, а затем, сообразив, что идущий впереди Быков не видит его пантомимических ухищрений, озвучил свой ответ. — Отвалить-то они отвалили бы, — сказал он. — Если Алексееву обещали, отвалят даже через «не хочу» — его превосходительство сам слов на ветер не бросает и другим не дает. Но насчет «накормить от пуза» — это ты, Данилыч, загнул. Ты прикинь, сколько их тут обитает! Даже если разделить всего по одному евро на нос, получится миллион голодных. Всего один. — Всего, — хмыкнул Быков. — В любом случае, — сказал Юрий, — за красивые глаза нам этих денег никто не даст. Сказано ясно: вернем всю сумму — получим вознаграждение. Сумма у твоего кореша Машки, Машка в бегах. И где ты его станешь искать? Пока мы тут слоняемся, он этими бабками, наверное, уже направо и налево швыряется — яхты, виллы, девочки, автомобили… — Ничего, — подумав, мрачно проворчал Ти-Рекс. — Бог — не Тимошка, видит немножко. Не все коту масленица, будет и Великий пост. — Ну-ну, — с сомнением сказал Юрий. Вскоре после полудня, отмахав десятка два километров и поднявшись на очередную возвышенность, они увидели впереди поднимающийся над лесом косой столб черного дыма. Сверившись с картой, Быков уверенно объявил, что горит в деревне. Юрий хотел сказать, что об этом несложно догадаться и так, без карты, — если бы горел лес, дымилась бы половина горизонта, — но тут издалека долетел раскатистый звук, похожий на удар молотком по доске. Вслед за первым выстрелом гулко простучала очередь, и чуть правее дымового султана возник второй; поначалу слабый, едва заметный, он прямо на глазах набирал силу, вырастал и темнел, наливаясь зловещей чернотой. — Опять верхние бурундуки шалят, — сказал Быков, наблюдая до боли знакомую картину. — Что-то совсем они распоясались. Чует мое сердце, пора им укорот сделать. Ты как, студент, не возражаешь? Хорошо его зная, Юрий видел, что возражать бесполезно, но в интересах дела предпринял слабую попытку обуздать естественный порыв Ти-Рекса, а заодно и свой собственный. — Вообще-то, это не наше дело, — сказал он. — Сам ведь понимаешь, что в два ствола и четыре руки мы здесь правовое общество не построим. — Капля камень точит, Юрок, — деловито убирая в ножны мачете и передвигая со спины на грудь автомат, рассеянно сообщил Быков. — Построим, не построим — это время покажет. Зато душу отведем. Да и потолковать с кем-нибудь из этих ребят не мешает. Если кто и знает, где наши люди, так это они. Довод был вполне резонный, хотя Юрий, который никак не мог избавиться от привычки анализировать причины своих настроений и поступков, понимал, что это опять не причина, а повод. Истинную причину Быков назвал секундой раньше: ему хотелось отвести душу, и, как и разгромившие католическую миссию «бурундуки», он не видел повода отказать себе в удовлетворении этого маленького, простительного каприза. — Ты держись сзади, — уже втолковывал Даше Ти-Рекс, для которого, похоже, вопрос был закрыт, — так, чтоб нас все время видеть, но не близко, под пули не лезь. Не женское это дело, да мы и сами справимся. Ты, главное, не волнуйся, мы аккуратно. С автоматом управляться умеешь? Гляди, вот предохранитель… «Ну и ладно», — подумал Юрий, с неожиданным облегчением отдаваясь на волю обстоятельств — вернее, на волю Быкова, который, как обычно, в острой ситуации без раздумий принял командование. Если подумать, это было хорошо и правильно: в конце концов, он был отличный командир, и, воюя под его началом, можно было твердо рассчитывать на успех. К тому же Юрий тоже был не прочь тряхнуть стариной и, как выразился Роман Данилович, «сделать укорот верхним бурундукам». Врач наложил последний шов и бросил на передвижной металлический столик окровавленную хирургическую иглу. Пациент верхом, задом наперед, сидел на архаичном стуле с вертящейся спинкой и массивной железной опорой, обняв руками спинку и свесив обритую наголо голову через ее верхний край. Он был под наркозом, но на запястьях все равно поблескивали браслеты наручников — не то никелированных, не то сделанных из полированной нержавеющей стали. На затылке виднелся грубый, обращенный концами кверху П-образный шов. Врач, делавший операцию, подвизался в области пластической хирургии, снискав себе на этом поприще определенную известность. При необходимости он мог сделать шов почти незаметным, но такой необходимости не было. В этом его заверили люди, взявшиеся оплатить операцию. Доктор Селиверстов побаивался, что рассчитаются с ним пулей, что послужило еще одной причиной легкой неопрятности в работе: трудно унять дрожь в руках, когда не знаешь, доживешь ли до завтрашнего утра. Сменив испачканные кровью латексные перчатки на свежие, извлеченные из стерильной упаковки, доктор Селиверстов принялся накладывать повязку: те, кто доставил его сюда, не удосужились прихватить еще и операционную сестру. Белая марля резко контрастировала с черно-фиолетовой лоснящейся кожей пациента; врач сосредоточенно виток за витком оборачивал стерильным бинтом обезображенную голову, избегая смотреть по сторонам и стараясь не думать о том, как попал сюда этот немолодой чернокожий бедолага, чем не угодил хозяевам этого места и что ждет его впереди. — Я обязан вас предупредить, — по-прежнему не поднимая глаз, заговорил он, — что не ручаюсь за исход операции. Имплантат может просто не прижиться. Организм его отторгнет, начнется воспалительный процесс, который, если его вовремя не остановить, может привести к летальному исходу.