— На вот градусник, померь, что там, — протянула старушка мне ртутный термометр, и я тут же послушно сунула его под мышку, а затем, когда она вышла, дождалась измерения и ещё сильнее натёрла прибор о свою шерстяную кофту. — Тридцать девять и два? — ужаснулась бабушка, когда вернулась ко мне. — Этот много, да? — прищурилась одним глазом, изо всех сил изображая светобоязнь. — Очень! Завтра в гимназию не пущу. Отлежись лучше. — А что там говорила классная? — тяжело перевернулась я на спину и измождённо закинула ладонь на глаза. — Да ничего особенного, просто прочитала лекцию о твоём воспитании. П-ф-ф, учить она меня ещё собралась. Я только Господа Бога слушаю, а не всяких там свиристелок. Вот это поворот! Я даже забыла, как дышать от удивления. Бабуля сегодня благостная и порвала все шаблоны. — Всё, пей жаропонижающее и отдыхай. А классной я твоей сама напишу, что тебя завтра не будет. Поспи. Обед в два. Разбужу. И ушла, пока я буквально задыхалась от счастья. — Ура! — вопила в подушку, а потом расплакалась от облегчения. Завтра не будет гимназии. Не будет Марты. Не будет сотен взглядов равнодушной толпы. И я за эту очевидную милость возношу беззвучную благодарность богу. И сейчас ничего не прошу у него. Просто складываю руки в молитвенном жесте, и всё. А там пусть небо само решает, через что мне нужно пройти, а через что нет. Что мне надо, то и прибудет. Закрываю глаза и погружаюсь в сон. А когда открываю, разбуженная барабанной дробью дождевых капель о подоконник, на часах уже давно перевалило за полдень. Весь день лафа, да и бабуля особо ко мне не пристаёт, только пичкает лекарствами, которые я благополучно скидываю в унитаз. Да и следующий день проходит по той же схеме, с короткими перерывами на уроки, чтобы не запустить учёбу, еду и чтение. Рисовать в стенах дома больше не решаюсь, иначе вообще могу лишиться всех своих набросков. И я уже размечталась, что так смогу прогуливать гимназию до конца недели, а потом благополучно уйти на каникулы, но не вышло. Утром в среду, пока я спала, бабуля сама измерила мне температуру, а потом и проверила горло, заключив, что «болезнь» отступила благодаря её молитвам. О сильном и растущем организме, конечно же, не было упомянуто ни слова. Я по ходу пыталась ещё немного съехать в очередное враньё, но мама и бабушка остались непреклонными и отправили меня грызть гранит науки. От острого приступа отчаяния я даже попыталась заикнуться, что у меня не всё ладно в гимназии и есть ребята, которые меня обижают. Реакция? Отгадайте с одного раза. — Бог послал тебе эти испытания, чтобы проверить истинность твоей веры в него. И он не даёт тебе больше того, что ты сможешь выдержать. Так что, сочти за честь, молись и будь сильной. А теперь ступай... Супер! Вот спасибо! Теперь я долбанный супергерой, а не жалкий аут. И вот, в первый день ноября я снова перешагнула порог ненавистной мне гимназии, шарахаясь по углам и боясь зайти в туалет на перемене, чтобы не встретить там свою врагиню и её приспешников. Шесть уроков мне удавалось оставаться незамеченной. Шесть уроков я возносила миллионы молитв к Богу, чтобы хоть сегодня меня пронесло. Но Бог меня не услышал. А только послал ещё одно испытание, которое считал, что вынести мне по силам, ожидая от меня, очевидно, благодарности за столь щедрый дар. Чёртовая физкультура. Сворованный рюкзак и пакет со сменкой, за которым я, словно тупая курица побежала сама, вместо того чтобы попросить помощи у преподавателей. Клюнула и попала в мастерски расставленную мышеловку. Бам — и вот уже я совсем одна во влажном жаре душевой. Кричу. Стучу в замкнутые двери. А затем оседаю на пол и совершенно не понимаю, что же мне делать дальше. — Чего расселась, Туша? — услышала я позади себя голос Марты Максимовской, выходящей из подсобки, и тут же покрылась противными мурашками. Повернулась и увидела, как она смотрит на меня с триумфом. Улыбается. И щёлкает ножницами, что держит в руках. — Угадай, что я отрежу тебе на этот раз? — Помогите! — кричу я, надрывая голосовые связки и молочу кулаками в запертую дверь, пока сзади меня на разрыв аорты ухахатывается Максимовская. Этой особи человеческого рода весело, что она способна причинить себе подобной боль и остаться безнаказанной. — Громче, Туша! — хлопает в ладоши Марта и, мне кажется, даже хрюкает от счастья, что я смогла её до такой степени позабавить. Резко поворачиваюсь к ней и, словно загнанный зверь, смотрю в жестокие, наполненные злобой, глаза. А потом сжимаю руки в кулаки. И делаю шаг в её сторону. — Сколько ты весишь, Марта? — шепчу обескровленными от ужаса губами. — Сорок три. Недостижимая для тебя высота, Истомина, — ухмыляется моя врагиня, а я заставляю себя полностью скопировать её циничное выражение лица. Мы один на один. Я не должна сдаваться. Я обязана дать ей отпор! — А я пятьдесят восемь, — смотрю на неё в упор, пытаясь снести эту железобетонную стену силой мысли. Заведомо провальное занятие, но я всё равно прилагаю все свои внутренние ресурсы, чтобы достичь хоть какого-нибудь результата. — Соболезную, — взвизгивает Марта и снова давится ядовитым смехом. — То есть, — перевожу дух, захлёбываясь адреналином, — ты даже не понимаешь, куда я клоню? Ладно, расшифрую, так уж и быть — я просто не позволю тебе подступиться ко мне со своими ножницами, так что можешь засунуть их себе... куда-нибудь в глубокое, тёмное место и идти с миром. — С миром? — скептически кривится Максимовская. — Именно. И на этом моменте Марта набирает в лёгкие максимальное количество воздуха и кричит невидимым для меня противникам. — Эй, девочки, помогите! Спасите! Караул! Тут бульдозер грозится снести меня своими необъятными габаритами! И на этих её словах, дверь в душевую неожиданно распахивается и влажное, пропахшее хлоркой помещение заполняется целой толпой девчонок, в рядах которых я краем глаза замечаю приспешниц Максимовской — Регину Тимченко и Стефанию Андриянову. Они на кураже и в предвкушении кровавой бани, их глаза блестят, черты лица заострённые и хищные. Они загнали свою жертву и теперь лишь разгоняют аппетит, доводя меня до ручки. Сволочи, напрочь лишённые чувства жалости или банального человеческого участия. Не люди. Гиены. Падальщики. А я бегу от них, срываясь в панические слёзы, по коридорам душевой, забиваясь в кабинку для переодевания. Дрожащими, непослушными пальцами стараюсь закрыть завёртку и хоть как-то спрятаться от глумящейся надо мной толпы, но не выходит. Кто-то с ноги выбивает из моих рук дверь, а затем меня за полосы вытаскивают из кабины и тащат к душу, где открывают вентили с ледяной водой. Сердце пропускает удар. Нервы с визгом рвутся. Я ошарашенно замираю и теряю связь с последними жизненными ориентирами от шока. От удара по голове очки слетают в неизвестном направлении. Взвизгиваю, но тут же прикусываю губу, стараясь игнорировать поучительный тон Марты: — Ну вот кто тебе виноват, Туша? Я же русским языком сказала тебе — ходить в моём шедевре целый день. А ты что сделала? Домой усвистела? Ну теперь не плачь и не обижайся — всё по-честному. — Но это классная приказала, — выдавливаю я из себя сомнительные аргументы. — Плевала я на Виталину! — буквально выплюнула Максимовская. — Сказала ходить, значит — ходить! — Боже, да что же вам надо от меня? — кричу, пока за моей спиной Регина снова с силой дёргает меня за волосы и на максимум заставляет откинуть голову назад. Шею ломит. Тело крупно трясёт от холода и переживаемого мной стресса. Я одной ногой вляпалась в блаженное состояние аффекта, но второй ещё цепляюсь за беспощадную действительность, что когтистой стальной лапой удерживает меня рядом за шею, щербато улыбаясь мне прямо в лицо. Стерва! — Послушания, Крыса! — орёт Стефания так громко, что я на секунду глохну и растерянно веду глазами по улыбающимся, радостным лицам. — Пожалуйста, — всё-таки плачу, не в силах преодолеть обиду и страх, — отпустите меня. — Как отпустить, Туша? Этого не будет... никогда! Пока ты окончательно не сломаешься, — монотонно, голосом бездушного робота, выговаривает мне Марта. — Нет, — бормочу я сама себе и закрываю ладошками глаза, впадая в тихую, но сокрушительную истерику. — Да, моя уродливая жиробасинка. Да. Осталось только решить, что же отрезать тебе на этот раз. Так-так-так... что же это будет? — Можно язык, — предлагает кто-то, пока меня размазывает ужас происходящего. — Или ухо. — А давайте вырежем на её животе слово «крыса». — О, давайте! Реально! — Вау, а это идея! — А, может, мясо оставим на потом, — ржёт Регина, — а пока начнём с чего-то более лайтового? — Х-м-м, а ничего так звучит. Интригующе. И до конца года будет нам развлечение, да девочки? — толпа одобряюще гудит. — Ну что, Истомина, — тянет Марта, разглядывая свой идеальный ярко-алый маникюр и облизывая такого же цвета губы, — выбор за тобой. Прогуляешься по гимназии в чём мать родила, сверкнёшь мохнатой подружкой или можешь сама искупить свою вину, м-м? — Чем? — задыхаюсь я, слыша, как еле-еле трепыхается за рёбрами перепуганное сердце. — Режь свои пакли, дура, — тычет мне в руку ножницами Стефания, и я машинально их принимаю. — Режь, иначе мы сделаем это за тебя. А затем примемся и за всё остальное, — добивает меня Регина. Последний раз обвожу глазами равнодушные лица. Последний раз сглатываю соль от слёз на своём языке, а затем киваю, наконец-то понимая, что есть такое эта сраная, совершенно несправедливая жизнь.