Остальные с готовностью соглашаются. Все испытывают острое желание проявить благородство. Появляется запал. Вот она, жизнь, самая суть, без прикрас, разобранная по косточкам. Девочки останавливают выбор на двух десятках белых лилий. К букету каждая добавит карточку с соболезнованиями. Больше ничего толкового на ум не приходит, однако тяга к действию не ослабевает. Всех вдруг охватывает новый порыв великодушия. Какими мелкими, пустыми кажутся теперь прежние заботы. Ссоры забыты, обиды прощены, две подружки мирятся по телефону с бывшими парнями — своей школьной любовью, которую, как они до сегодняшнего дня думали, уже переросли. Но даже на этом девочки не успокаиваются. Им хочется сделать еще что-нибудь полезное. Когда в коридоре появляется Мэй — руки сложены на груди, голова опущена, черные волосы заплетены в косу, — однокурсницы впервые замечают ее по-настоящему. Она не должна корить себя, соглашаются все. Никто не помнит, как зовут эту китаянку или японку, делившую комнату с Карой. Она никак не могла знать, что Кара нуждается в помощи. — Надо сказать, что ее вины тут нет, — шепчет кто-то из девчонок. — Пусть не терзается. Однако никто не трогается с места. — Она вообще говорит по-английски? — спрашивает одна. — Конечно. Она вроде местная, — отвечает другая. Из соседней комнаты доносится аромат попкорна, разогретого в микроволновке. Занятия решено пропустить. Днем приносят корзину с лилиями — она куда меньше, чем рассчитывали девочки. Напрасно они надеялись выразить цветами то сокровенное, для чего не смогли подобрать слов. У родителей Кары бледные и осунувшиеся лица. На матери серый свитер, внешне она копия Кары, разнится лишь кожа. Отец — бородатый, во фланелевой рубашке. Наверное, лет тридцать назад он ничем не отличался от здешних парней — сунув руки в карманы, точно так же топтался бы на пороге, не догадываясь о том, что ждет впереди. Родители медленно собирают вещи. При виде осиротевших супругов девочки робеют и прячутся по комнатам из страха ляпнуть какую-нибудь глупость. Гробовую тишину на этаже нарушает лишь треск отрываемой клейкой ленты, звяканье пустых вешалок и тихий шелест платьев, укладываемых в коробки. Наблюдая издалека за скорбной четой, девочки скоропалительно принимают возрастные признаки — глубокие морщины на лбу у отца, темные круги под глазами у матери — за проявление горя. Возможно, девочки отчасти правы: лица родителей несут отпечаток прожитых лет, именно прожитые годы и привели их к трагической развязке. Мать и отец Кары разговаривают хриплыми, надтреснутыми голосами — как больные. Внезапно у матери вырывается отчаянный возглас. — Ричард, прекрати! — всхлипывает она. — Ты его порвешь! Тогда Мэй вытягивает шею и смотрит на них, точно издали, хотя в некотором смысле так и есть. Отец пытается свернуть в трубочку один из постеров Кары с черно-белым изображением Парижа. Постер пришпилен к стене кнопками и куплен — Мэй это точно знает — в университетском магазинчике в первую неделю учебы. Плакат примелькался настолько, что Мэй стала ассоциировать Кару с приятельницами с гламурными красавицами на фото: они весело смеются, стоя под проливным дождем на мостовой. — Угомонись, — умоляет мать. — Пожалуйста. Отец беспрекословно затихает. Мэй медлит в коридоре. Мама непременно посоветовала бы ей представиться. Однако ноги точно прирастают к полу при виде отца Кары. Невыносимо видеть, с какой тоской он смотрит в окно — отец Мэй смотрел бы точно так же, — как не знает, куда девать руки. Невыносимо видеть, как он теребит бороду, съежившись в углу. Мэй скрывается в своей новой комнате, так и не заговорив с ними. Калеб единственный отваживается подойти к родителям Кары. Высокий, худощавый, с каштановыми волосами и веснушками, Калеб изучает английскую филологию и чуточку серьезнее других ребят. На глазах у девчонок он обменивается рукопожатием с отцом Кары. Сунув бейсболку под мышку, беседует с матерью. Девочки, все до единой, жаждут пригладить ему волосы, растрепавшиеся и взмокшие под бейсболкой. В ту секунду за отвагу, за умение справиться с ситуацией Калеб становится объектом всеобщей любви и обожания. Вместе с отцом Кары Калеб относит коробки к лифту. Человек несведущий подумает, что заботливый отец помогает сыну съехать из общежития. Аманда — она живет через две двери от Кары и вслед за ней начинает ощущать симптомы. Головокружение, вялость, постепенное недомогание. У ее соседки та же картина. Обе просыпаются бледные, их лихорадит, глаза покраснели. — А если это заразно? — спрашивает Аманда из-под одеяла. — Вдруг мы заболеем, как Кара? Остальные девочки успокаивают их с порога, но внутрь войти не решаются, боятся. — Уверена, с вами все в порядке, — говорит одна, с трудом переводя дыхание. Поражает, с какой скоростью адреналин разливается по телу, как быстро начинают трястись руки. — Но на всякий случай вызовите доктора. Вскоре весь этаж охватывает паника, тревожная новость передается из уст в уста: среди них двое заболевших. Никому и в голову не приходило, что недуг может оказаться заразным. Совершаются необходимые звонки. Появляется комендант общежития. Подруг увозят в студенческий центр здравоохранения. Остальные тщетно силятся отогнать мрачные мысли. Время идет. За окном меняются тени, но никому нет дела до погоды — до яркого солнца, безоблачного неба и медленно подступающей засухи. На этаже воцаряется уныние, тоскливо всем, но одной студентке особенно. Дома и в церкви ее называют Ребекка, в колледже она попеременно Бекка, Бекс или просто Би. Ребекка — миниатюрная шатенка в чужих джинсах — с недавнего времени слышит легкий звон в ушах. Однако старается не обращать на это внимания. В списке симптомов звон не значится. В ванной она снимает очки и плещет водой на лицо. Скорее всего, это пустяки. Просто перенервничала, переволновалась. Однако дурнота отчетливо нарастает. Ребекка облокачивается на раковину — старую, в трещинах, пожелтевшую от времени. На фаянсе по-прежнему видны пятна с тех пор, как в первую неделю учебы Ребекка стояла, наклонив голову, пока одни девчонки красили ее в ультрамодный рыжий, а другие толпились рядом и советовали. Ей все было в новинку: и собственная популярность, и смех десяти подружек в крохотном помещении. За шесть недель Ребекка лишь однажды наведалась в церковь — наведалась украдкой, заранее готовая соврать, если вдруг спросят. Впервые ей удалось так быстро завоевать симпатию, особенно у таких девчонок. Новые подруги смешали ей первый коктейль. Своей розовой помадой красили ее неопытные губы. Выщипывали ей брови своими пинцетами, а после научили самостоятельно придавать им форму. Они одалживали ей вещи, помогли выбрать правильный бюстгальтер, а она хохотала вместе со всеми, когда выяснилось, что у них одинаковый цикл. Но сейчас Ребекке страшно. Недомогание окутывает ее, как туман. Она ждет, когда слабость отступит, но та не отступает. В голове зреет отчаянная мысль: а вдруг это наказание — наказание за поведение в последние несколько недель, за пропуски службы, за попойки и вранье родителям. Дверь за спиной со скрипом отворяется, и в ванную входит соседка Кары, тихоня. Под мышкой у нее желтое полотенце, в руке розовое пластиковое ведерко, в котором дребезжит бутылка шампуня. На тихоне майка и джинсы — она всегда одевается так в душевую, в отличие от сокурсниц, щеголяющих по коридору в полотенцах и халатах. Ребекку охватывает внезапный порыв великодушия. — Эй! — окликает она. Девочка не реагирует, и Ребекка узнает свою прежнюю привычку, когда ее саму не замечали в упор. — Эй! — повторяет она. — Напомни, как тебя зовут? На сей раз тихоня поднимает голову. А она ничего, симпатичная, черные глаза, хорошая кожа. Только зря все время заплетает косу, с распущенными ей лучше — так сказали бы новые подружки Ребекки. Да, ей бы распустить волосы, сделать челку — и лицо будет поинтереснее. — Мэй, — отвечает девочка. Она выбирает самую дальнюю кабинку, расплетает косу, но смоляные пряди не теряют формы и вьются по всей длине. — Слушай, я давно хотела сказать, — начинает Ребекка и вдруг осознает, как эгоистично поступала в последнее время. Отец всегда говорил: людям надо помогать, а она не удосужилась протянуть бедняжке руку помощи. Как учил отец, если у тебя просят рубашку, непременно отдай еще и пальто. — Я хотела сказать, ты не виновата, — продолжает Ребекка. Мэй настораживается: — В чем? — Ты никак не могла знать, что Каре нужна помощь. Закусив губу, Мэй отворачивается, заходит в кабинку и исчезает из вида. — Конечно, я не виновата, — отвечает она изнутри, ее голос эхом отражается от кафеля. Мэй подбирает слова осторожно, словно снимает хрусталь с верхней полки. — Мне не в чем себя упрекнуть. — И я о том же, — подхватывает Ребекка, однако разговор не клеится. Она облажалась. Мэй запирает дверцу. Клацает щеколда. Через щель Ребекка видит, как падают на плитку майка и джинсы, Мэй наклоняется поднять их, раздается скрежет кранов, дребезжат трубы, и напор воды обрушивается на кафель. Ребекка лихорадочно думает, что бы еще приятного сказать. Но зрение вдруг расплывается. Короткая вспышка — и взор затуманивается. В глазах появляется легкая рябь, как на воде. Девочку лихорадит. Но она решает молчать из страха, что магия произнесенных слов сделает подозрения явью. Ребекка возвращается в комнату и ложится в кровать. Ей просто надо отдохнуть. Веки смежаются. Время — четыре пополудни. В голове всплывают строки из Библии: «…потому что не знаете ни дня, ни часа…»[1] Первая стадия сна самая скоротечная, наступает провал — стремительный, будто камешек, пущенный по воде. Так, в театре голова безвольно опускается на грудь. Вечером выпадает из рук книга. Ребекка быстро минует первую фазу. Десять минут — и она увязает все сильнее, начинается заплыв на глубину. Внезапно накатывает сон: Ребекка в церкви с родителями. Крестят ребенка. Однако что-то не в порядке. Голос священника — он не совпадает с движением губ. Плеск льющейся на темечко младенца воды тоже отстает от картинки — как в паузе между молнией и громом. Ребекка единственная в церкви замечает несоответствия. Потом сон прерывается — звонким голосом из коридора. Ребекка открывает глаза. К разбудившему ее голосу присоединяются другие — слышится смех. Ребекка выбирается в коридор и видит толпу сокурсников. В центре сборища — две больные подруги, они вернулись из лазарета, их хвосты задорно подпрыгивают, смеющиеся рты сияют белоснежной улыбкой. В руках у них два буррито и две колы. — Мне так стыдно, навела панику, — сетует одна из подруг, не успевшая сменить спортивный костюм. — У нас банальная простуда, — добавляет вторая. — Слава богу! — восклицает Ребекка. Волна облегчения действует на нее исцеляюще. — Слава богу, с вами все хорошо. — Ей тоже становится лучше. Недомогание исчезает. Звон в ушах наконец прекращается. Главное, они в порядке. «Слышали, слышали? С ними все в порядке», — наперебой галдят девочки в коридоре. Все в порядке. В порядке.