— Ну? — спрашивает он. — Пятьдесят галлонов, — докладывает Сара. — Ясно. — Отец поднимается и потуже затягивает полотенце. — Ясно. Мало-помалу ситуация проясняется. Отец рассказывает не по порядку. Факты проявляются постепенно — как невидимые чернила из лимонного сока, которые Либби повадилась делать летом во дворе: оставляешь послание на солнце и ждешь, пока обозначатся буквы. Так и рассказ отца требует терпения, расшифровки, а еще ему недостает простейших деталей. Что-то стряслось у него на работе. — Нам ни черта не говорят. — Отец работает уборщиком в колледже. — Ни черта. Девочки слушают не перебивая. — Нам даже не объяснили, зачем мыть комнаты хлоркой, хотя должны были! — Голос отца срывается на крик. Чем больше говорит он, тем меньше говорят девочки, звуки как кислород, который нужно беречь. — Я бы тогда надел маску, перчатки, — сокрушается отец. Наконец девочкам открывается суть. Сонная болезнь — так называет ее отец. Неведомая сонная болезнь поразила колледж. — Но руководство скрывает информацию, боится огласки. И еще — болезнь распространяется. — Кто-нибудь умер? — спрашивает Либби, самая спокойная, как бальзам на душу, с непоколебимой верой в добро. Ее не так-то просто напугать, но сейчас она явно напугана. — Слушайте внимательно. — Отец слишком сильно стискивает их предплечья. Девочки пятятся. — Не высовывайтесь на улицу, хотя бы ближайшие пару дней. Договорились? Посидим пока дома. Отец вдруг вскакивает, словно спохватившись, и быстрым шагом направляется в подвал. Вскоре оттуда доносится шум лихорадочных поисков. — А как же школа? — шепчет Либби, и Сара вдруг понимает, насколько она старше. Пусть разница между ними невелика, но существенна — и вся она воплотилась в этом наивном вопросе. Школа — последнее, что их должно волновать. Как бы оно ни обернулось, думает Сара, все ляжет на ее плечи, а не сестры. Отец возвращается в кухню с тремя белыми пилюлями. — Вот, примите. — Он кладет одну таблетку Саре на ладонь, вторую режет пополам, для Либби, которая не умеет глотать большие лекарства. — Что это? — спрашивает Сара. — Антибиотики. А теперь живо в постель. Спальня, на чердаке скребутся мыши. Звук будоражит котят, они ходят по кругу и мурлычут, задрав мордочки кверху. Девочкам тоже не по себе. — Папа! — зовут они. В ответ тишина. Отец ожесточенно барабанит по клавиатуре, допотопный компьютер гудит, устанавливая соединение с Интернетом через стационарный телефон. Если постучать набалдашником щетки по потолку, мыши ненадолго затихнут. Этому трюку научил их отец, как итог — весь потолок испещрен следами от щетки, на штукатурке отпечатались месяцы и полумесяцы, по которым можно нарисовать карту миграции грызунов из одного угла комнаты в другой. — Папа! — не успокаивается Либби. — Иди сюда. Сара представляет, как отец сидит в голубоватых отблесках древнего монитора и ждет, ждет, пока загрузятся страницы. — В чем дело? — Голос глухой, отстраненный. — Мыши! — хором отвечают девочки. Пытаясь унять раздражение, отец отзывается не сразу: — Сегодня поте?рпите. Слышится царапанье, как ногтем об стену, словно крохотный узник, запертый в недрах дома, наконец вырвался на свободу. — Давай не будем выключать свет. — Либби сворачивается клубочком под желтым домотканым одеялом, — наверное, его сшила мама, а может, и нет. Во всем, что касается матери, у девочек всегда ушки на макушке. Основные сведения они почерпнули из газетной вырезки, найденной в ящике отцовского стола: ранним июньским утром некий бегун увидел, как в саду перед домом рыдает трехлетняя малышка. Другая девочка, по виду еще младше, стояла на пороге в грязном подгузнике. В памяти Сары запечатлелась каждая деталь из статьи: нетронутый обед на кухне, три порции макарон с сыром, женщина, лежащая на полу. Астма — единственное, что Сара унаследовала от матери наверняка. Сестры долго не смыкают глаз, прислушиваясь к мышиной возне. Иногда большой страх усугубляет малый. Скоро наступит утро, но они не пойдут в школу. Не сядут в школьный автобус. Их имена не прозвучат на перекличке. Сара не произнесет свой монолог на генеральной репетиции «Нашего городка», не потренируется — в последней сцене — брать Акила за руку и уходить со сцены. Сара привыкла бодрствовать. Ей часто снятся кошмары, их послевкусие долго не дает уснуть. Другое дело Либби. Так странно, что она до сих пор не спит, уставившись в потолок. Тишина становится невыносимой, кто-то должен нарушить молчание. Наконец Сара собирается с силами. — Не бойся, — успокаивает она сестру. Даже голос кажется чужим, срывается перед очередной ложью. — Все наладится. Вот увидишь, все непременно наладится. 6 Распространяться может не только инфекция. На пятый день из Лос-Анджелеса вызывают специалистку по психическим расстройствам. Она сталкивалась с подобным и прежде — одна девочка «подхватывает» ощущения другой, особый вид заражения, как зевота, которой «заболевают» по цепочке. Эмпатия в действии. Однажды на футбольном поле Далласа вся группа поддержки из сотни человек упала в обморок — и лишь одна чирлидерша оказалась больной. От нейропсихиатрической клиники в центре города до места назначения ехать два часа. Психиатр садится в пятилетний «вольво», кожаный салон усыпан крошками, на заднем сиденье перекатывается дочкин «лего». Коллеги зовут ее Кэтрин, домашние — Кэти, а в коридорах закрытого отделения к ней обращаются исключительно доктор Коэн. Высотки за окном сменяются пригородом, дальше на многие мили простираются лимонные рощи. Наконец, после долгой череды поворотов, начинаются горы, густая сосновая чаща отбрасывает на дорогу прохладную тень. Радио здесь не ловит, сотовый замолкает. Впереди — сорок миль глухого леса. Кэтрин с облегчением замечает придорожный мотель. Однако окна заколочены. Поблекшая вывеска рекламирует «Цветное ТВ». Но вот среди деревьев замерцало озеро. Лес заканчивается. Появляется университетский городок — студенты оккупировали лужайку, побуревшую до цвета колосьев. Санта-Лора. Конечный пункт — больница — оказывается не больше мотеля. Пациентка лежит в кровати, положив руку на живот. В палате сумрачно. Жалюзи опущены. Из медицинской карты Кэтрин узнает имя девочки — Ребекка. Она спит уже шестьдесят часов подряд. Женщина — очевидно, мама девочки — сидит у изножья постели, покрасневшие глаза расширены до предела. Матери — беседовать с ними самое тяжелое в работе психолога. — Не возражаете, если я открою шторы? — для проформы спрашивает Кэтрин и, не дожидаясь ответа, дергает за шнур. Яркий свет заливает палату. Мать явно успокаивается, услышав, что нездоровый сон могли вызвать психологические факторы — как будто расстройства психики лучше физиологических. — Хотите сказать, она в действительности не больна? — уточняет женщина. — Я этого не говорила, — отзывается Кэтрин. По словам врачей, давление у девочки в норме, пульс тоже. Все как у первой пациентки, которая умерла. Никаких симптомов, кроме глубокого сна. С виду девочку может разбудить малейший шорох, легчайшее прикосновение. Кэтрин наблюдала аналогичные случаи, спровоцированные кататонической депрессией и внезапными трагическими известиями. Когда жизнь рухнула безвозвратно, остается последнее средство — закрыть глаза. Кэтрин забыла имя девочки, но спрашивать уже поздно. — У нее случались приступы беспокойства, депрессии? — обращается она к матери больной. Та ожесточенно мотает головой. Впрочем, родители — не самый надежный источник информации. Левая рука девочки согнута в локте и сжимает Библию, как будто Священное Писание передается в душу через кожу. Внезапно с губ девочки срывается слабый звук. Мать подскакивает: — Ребекка?