Маклауд, помрачнев, бормочет: – Я не служу по этическим мотивам. – С каких это пор? Чезаре не совсем улавливает, о чем речь, но видит, как губы сержанта Хантера презрительно кривятся. Когда оба охранника отходят в сторону, итальянцы подмигивают Чезаре, даже Марко ему улыбается. Изредка он видит ее – замечает краем глаза рыжую вспышку и невольно оборачивается. Иногда это оказывается всего лишь алая метка на чьей-нибудь форме. Или ему просто чудится: оглянется он, а кругом лишь коричневые униформы и унылые лица товарищей, и в такие минуты все ему кажутся чужими. А бывает, и вправду она. За оградой лагеря, смотрит сквозь колючую проволоку. Бледная, стоит, обхватив себя руками. Наверное, зябнет. Представив себя на ее месте, он и сам дрожит; будь под рукой чистый лист, он нарисовал бы контуры ее лица, линию подбородка, губы. Он рисует на полях списка, но в набросках нет жизни. Бездушные штрихи на бумаге из мертвых деревьев. Он все перечеркивает. Он пока не знает, как подступиться к майору Бейтсу, спросить о починке крыши, – вдруг тот откажет? Он ждет подходящей минуты. Увидев у ограды лагеря ее, Доротею, – имя созвучно слову adorare, «боготворить», – он разводит руками: дескать, пока не получается, но я ищу способ. Он смотрит ей вслед. А вдруг, пугает его внезапная мысль, вдруг она неверно истолковала его жест? Вдруг для нее это значит «не знаю, чем вам помочь»? Или, того хуже, «мне все равно»? Прошла уже неделя с того дня, как она приходила к майору, и каждый день Чезаре смотрит, как отплывает в Керкуолл весельная лодка с пленными. Возвращаются они уже в темноте, веселые, смеющиеся, голоса их звенят в ночи. Он представляет Доротею в лачуге с дырявой крышей. Слышит ли она ночные голоса? Слышит ли смех, когда смотрит с сестрой на звездное небо и ждет? Однажды утром он принимает решение: в предрассветных сумерках встает с постели и идет в контору, ждать майора. Чезаре все убрал с пола. Все бумаги в порядке, разложены в стопки. Список итальянцев для работы в Керкуолле готов, готов и новый список работ. Бесшумно заходит майор Бейтс и, увидев Чезаре, подскакивает от неожиданности. – А-а, вы сегодня рано. Без меня вам здесь быть не положено. Но… Вы что – все эти бумаги разобрали? Боже! Должно быть, полночи провозились? Тогда я вас, пожалуй, прощаю. Как нога? – Болит, но уже лучше. Спасибо. – Хорошо, хорошо. Холод на улице собачий – рады, что вы не в карьере? Чезаре улыбается в ответ майору, а на деле готов со стыда провалиться. Кое-кто над ним подтрунивает – нашел, мол, теплое местечко, – а Марко снова на него смотрит волком, в столовой оттирает из очереди. По ночам Чезаре не может уснуть, пока не услышит храп Марко. И вот он берет листок, который положил с утра майору на стол. – Вчера пришел корабль из Англии, еще продуктов привез. И не только. По-моему, слишком много. Майор пробегает взглядом список. – На кой черт нам столько досок? В карьере не нужно столько, отправим назад. – Корабль уже уплыл. – Для чего-нибудь да сгодятся. Но вот же черт, столько материала зря переводить! – Думаю… – Чезаре, сглотнув, собирается с духом. Он видит перед собой ее лицо, представляет, как она отвернулась, когда он развел руками. В стекло барабанит град. – Думаю, доски нам пригодятся. Для той девушки, крышу чинить. Майор Бейтс поднимает взгляд от бумаг. Чезаре краснеет до ушей. – Холодно, и мне не нравится, что… – Чезаре кивает в сторону окна – на улице ветер, град, стекло заледенело. – Согласен, ничего хорошего. Но лишних рабочих рук у нас нет… – Я… можно я? – Вы? Но вы мне здесь нужны. И нога у вас… – Нога не болит. И… здесь я все сделал. – Чезаре обводит жестом опрятный кабинет, стопки бумаг. Майор смотрит вокруг, вздыхает, чешет в затылке. – Очень холодно, – говорит Чезаре. – Прошу вас. Февраль 1942 Дороти Кон все время кашляет, не дает мне спать. Когда у нее началась одышка и пропал аппетит, я думала, она прикидывается, привлекает к себе внимание – в детстве за ней такое водилось, а мама за это ее и бранила, и дразнила. «Мелочь пузатая требует внимания», – смеялись они с отцом, а Кон смотрела исподлобья. Неделю назад, когда кашель у Кон усилился, я решила, что причина у нее в голове – она не в себе с тех пор, как затонул «Ройял Оук» и умер у нас на руках матрос. Но вскоре ее начало знобить и лихорадить. Сейчас глаза у нее безжизненные, а жар такой, что я на расстоянии чувствую. В желудке у меня постоянно бурлит, и кажется, будто хворь уже переползла от Кон ко мне. У нас на островах издавна верят, что души могут быть связаны друг с другом еще до рождения, и если повстречал родную душу, то непременно узнаешь. Мама нам говорила, что душу с кем попало не свяжешь, а мы друг другу родные души, потому что вместе росли, в этом и дело. А все прочее – глупости, сказки, из той же оперы, что, к примеру, кровная месть или кораблекрушения. – И вы друг о друге должны заботиться, – говорила мама строго. – Смотрите у меня, я все вижу! Прошел уже год с тех пор, как родители наши пропали без вести. А теперь еще и Кон больна – серьезно больна, – и ясно, что нельзя сидеть сложа руки. Меня гложет тревога, места себе не нахожу. Вот уже неделю она кашляет по ночам, хрипит. Я сижу с нею рядом на кровати, вытираю ей пот со лба и шеи, вижу, как с каждым днем сильней выпирают у нее ключицы. Когда обнимаю ее, чувствую, какая она хрупкая – ребра прощупываются, совсем истаяла. – Надо в Керкуолл тебя отвезти, – бормочу я, – в больницу… – Нет, – выдыхает Кон. Глаза ее лихорадочно блестят. Сквозь дырявую крышу надо мной я вижу облака, их сменяет синее небо, потом звезды. Дни сливаются в один, теперь я отмеряю время по свисткам из лагеря, по крикам, что доносит ветер, по взрывам в карьере, от которых сотрясается земля, будто в судорогах. Представляю, как он шагает к карьеру. Помню его обещание: «Я вам помогу. Я попробую». В хижине завывают сквозняки. По утрам парусина на окне хрустит от инея. Не придет он – с чего я взяла, что он придет? Будит меня трель свистка. Кон совсем худо, губы бледные, кожа прозрачная. Сосчитав до пяти, заставляю себя встать, натянуть платье, открыть дверь, покормить кур, вскипятить воду для овсянки, к которой Кон все равно не притронется. Надо самой плыть в Керкуолл, решаю я. В больнице лекарства наверняка найдутся, и если объясню, в чем дело, мне не откажут. Или удастся сюда привезти доктора – заплачу ему из тех денег, что остались от продажи дома в Керкуолле. Снимаю с плитки овсянку и ставлю на стол остудить. Пусть Кон еще поспит, а потом скажу ей, что ухожу. С улицы слышен лязг, потом стук в дверь. Я вздрагиваю. Кон не шевелится. Открываю дверь, готовясь выставить Энгуса вон. А на пороге – он. Че-за-ре. – Доротея, – говорит он. Лицо у него серьезное, взволнованное, и на миг закрадывается подозрение: вдруг он сбежал из лагеря, пришел сюда прятаться? Или он умер и передо мной его дух? Значит, недаром в Керкуолле говорят, что над этим островом тяготеет проклятие? Порываюсь захлопнуть дверь у него перед носом. – Стойте! – Он просовывает в дверную щель носок ботинка. Дверь не закрылась до конца – значит, не призрак. – Не бойтесь, – говорит он. – Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? – Майор отпустил. Крышу починять. – Задрав голову, он показывает на дыру, сквозь которую виден клочок пасмурного неба. Открыв дверь, выглядываю на улицу. За спиной у него тачка, доверху груженная досками и шифером. – Я обещал, – говорит он.