– Ах да. – Я не нахожу что еще сказать. Выхожу за ним следом во двор, освещенный тусклым зимним солнцем, поеживаюсь на холодном ветру. Чезаре принимается разгружать тележку. Плечи у него широкие, но он заметно исхудал; начинает он бодро, но вскоре вынужден прерваться, отдышаться. – В Италии был сильный, – поясняет он, будто угадав мои мысли. – А здесь, – ежась на ветру, он указывает на небо и пожимает плечами, – тяжело быть сильным. – Потом замирает, смотрит на меня. – Вы здесь одна? Здесь опасно. Холодно. – С сестрой. Нам здесь нравится. Он кивает. Глаза у него темные, ласковые, загадочные. – Здесь очень красиво. Чувствую, как кровь прихлынула к щекам. Отвожу взгляд. – Сестра у меня болеет. Она сейчас спит. Я… – К моему ужасу, глаза щиплет от слез, в горле жжет. Я часто-часто моргаю, загоняю слезы внутрь. Чезаре тянется мне навстречу, будто хочет коснуться руки, но на полпути останавливается. – Я вам починю крышу, – говорит он. – Ваша сестра поправится. Ей будет тепло. Я сглатываю. – Спасибо. Глянув вверх, на крышу, он начинает подбирать доски по размеру, прикидывая взглядом, подойдут ли. – Надо лезть наверх. – Лестницы у нас нет, но если встать сюда… – Веду его за дом, где в деревянной клети возятся три курицы. – Выдержит? Чезаре разглядывает птичник, пробует на прочность деревянный каркас. – То ли выдержит, то ли нет, – делает он вывод, явно не боясь сломать ногу или шею. Он поднимает клеть, и куры, оставшись без крыши над головой, возмущенно кудахчут, льнут к подстилке. Чезаре сгребает в охапку одну из куриц, прижимает к себе. Курица негодующе квохчет, но на волю не рвется. – Теплая, – говорит Чезаре. – Ее зовут Генриетта. – Эн-ри-ет-та, – отзывается эхом Чезаре, и опять голос его звучит как музыка. – Вы продаете яйца, только этим и зарабатываете? – Он выпускает Генриетту, и та семенит прочь с сердитым кудахтаньем. – Нет. У родителей в Керкуолле был дом. Мы его продали и перебрались сюда, с тех пор как они… («Уплыли. Пропали. Исчезли».) То есть не сразу. – В Керкуолле мы прожили три месяца, а потом пришлось уехать. Я собираюсь с духом. – И я подрабатываю в Керкуолле, в больнице. («Вернее, буду подрабатывать, когда смогу спокойно оставить Кон».) – Вы врач? – Он смотрит на меня серьезно, без тени насмешки. – Может быть, когда-нибудь стану врачом. А пока мы здесь, работаю медсестрой. Иногда. – И ваша сестра больна, – говорит Чезаре. – И крыша сломана. Он не расспрашивает, почему мы здесь, на этом диком острове, почему не обратились в больницу, а просто ставит вплотную к стене клеть и, вскарабкавшись на нее, лезет на крышу – и меня переполняет благодарность. Птичник кренится, и я придерживаю его, чтобы не рухнул. Чезаре, сверкнув улыбкой, перебирается на крышу, подползает к дыре. – Осторожно! – кричу я. Чезаре, кивнув, продвигается дальше. Заглядывает в дыру, прикидывая размеры. Вытянув шею, смотрит вниз. Сейчас он увидит нашу единственную комнату, где в углу на широкой кровати, сжавшись в комок, спит Кон. Увидит газовую плитку, исцарапанный стол, стены в пятнах от сырости, вспученные половицы. Стою, переминаясь с ноги на ногу; так и хочется крикнуть: слезайте, нечего глазеть на чужие вещи, на наши вещи! Чезаре отползает к краю крыши, лицо у него печальное. – Спит, – шепчет он. – Да. – Такая худая. – Да. – И снова ком в горле. – Будете мне доски подавать? Тяжелые. Кивнув, протягиваю ему доску, другую. Руки чуть дрожат, но стараюсь держать доски крепко. Чезаре двигается по крыше легко и бесстрашно, ну а я каждую минуту представляю, как он упадет, разобьется. Доски он стелет поверх парусины, что всю зиму полоскалась на ветру, и толку от нее не было никакого. Стелет он бережно, аккуратно. Изредка заглядывает в дыру, смотрит на Кон, потом на меня и кивает – мол, не разбудил. Взявшись за последнюю доску, он вдруг вскрикивает как от испуга. Снизу, из хижины, несется визг. Чезаре пытается слезть с крыши и, поскользнувшись, съезжает вниз, не в силах удержаться ни руками, ни ногами. Скатывается на самый край. Хватается за лист шифера, рука срывается. Секунду он болтается на краю. И с тошнотворным глухим звуком падает к моим ногам. Чезаре Удар сотрясает все тело. В первый миг ему совсем не больно, но когда он пытается встать, в голове стреляет, как если бы током ударило. Тут же подлетает Доротея и, подхватив его под руку, помогает приподняться. – Слышите меня? Где больно? Чезаре, кивнув, осторожно касается лба ладонью. Мокро. Подносит ладонь к глазам – кровь. Откуда-то несется визг, и сперва он ничего не понимает. На пороге стоит рыжеволосая девушка, зажав ладонями рот. Как так может быть – Доротея ведь рядом, держит его за руку, а другая Доротея стоит в стороне, смотрит полными ужаса глазами и визжит? Видно, от удара у него что-то повредилось в мозгу, вот в глазах и двоится? – Тише, Кон! – шикает Доротея, и вторая девушка умолкает. Ах да, это же ее сестра, которая лежит больная. Она по-прежнему в ужасе смотрит на Чезаре, и он, подняв руки, показывает раскрытые ладони в знак того, что не причинит ей вреда, но она отшатывается – ладони у него в крови, и, Mio Dio[4], в голове шумит, будто кузнечные мехи раздувают. – Scusi, – бормочет он, забыв английское слово. – Scusi. – Стоять можете? – спрашивает Доротея, и он, с усилием кивнув, следует за ней в тесную хижину, где ненамного теплее, чем на улице, хоть в очаге и тлеет огонек. Чезаре пытается возражать – он, дескать, чувствует себя хорошо и, ей-богу, не хочет их стеснять, сейчас же вернется в лагерь. Но Доротея, взяв платок и кувшин с водой, промокает ему лоб. Чезаре скрипит зубами, превозмогая боль, а Доротея бережно протирает ему лицо. Взгляд ее выражает глубокую сосредоточенность. Она наклоняется к самому его лицу, и видно, какие нежные у нее веки, точь-в-точь лепестки белой розы. Щекой он чувствует ее дыхание. И пахнет от нее чем-то нежным, сладким – вспоминаются груши у них в саду в Моэне. Чезаре сглатывает. – Grazie, – бормочет он и лишь потом вспоминает английское слово. – Спасибо. – Откуда он тут взялся? – спрашивает Кон. – Он за мной подглядывал, с крыши… – Не подглядывал, а крышу чинил, – отвечает Доротея, не глядя на сестру. И обращается к Чезаре: – Не так все плохо, как я думала. Раны на голове, бывает, сильно кровоточат. Вот, приложите платок. Где-нибудь еще больно? Можете пошевелить пальцами на руках, на ногах? Голос у нее бодрый, руки уверенные и в то же время ласковые. Чезаре по ее просьбе двигает пальцами, сгибает руки, ноги, встает, потягивается – и тут в боку стреляет. Чезаре со стоном хватается за больное место. Доротея спрашивает: – Можно взглянуть? Чезаре кивает. Доротея осторожно задирает ему рубашку. Прохладные пальцы прикасаются к коже, и Чезаре замирает, по телу бегут мурашки. Доротея надавливает по очереди на каждое из ребер, а сама следит за его лицом.