это дело рук докторши, он ни секунды не сомневался.В результате им удалось договориться: сейчас Олег отвезет Веру домой, а завтра поможет добраться из больницы в полицию и при необходимости утрясти возникшие вопросы. На то, чтобы Олег подвез ее утром на работу, Вера категорически не согласилась.По дороге домой разговор не клеился, несмотря на все усилия Васильченко, почти всю дорогу они ехали молча.Глава 9Дождавшись, пока машина отъедет, Вера выскользнула из подъезда и села на стоявшую рядом скамейку — ей абсолютно не хотелось идти домой. Уже совсем стемнело, в небе начали зажигаться звезды, а она все сидела и сидела.И вдруг увидела знакомый силуэт. Мама! Она шла со стороны магазина с большой и, по всему видно, тяжелой сумкой. Вся какая-то поникшая, сгорбленная. То ли от тяжести, то ли от навалившихся проблем. Вера почувствовала, как заныло сердце.— Мама! — подскочила она со скамейки.Мать вздрогнула, поставила сумку на землю.— Верочка, ты чего тут сидишь? Ключа нет?— Да, — солгала Вера, внимательно рассматривая мать.Та выглядела усталой. Из всегда аккуратной, волосок к волоску, прически торчали «петухи», отросшие корни белели сединой.— Давай помогу, — Вера взяла сумку, наклонившись, чтобы не видеть лица матери.Они поднялись в квартиру.Вера чувствовала, что мать готовится высказать все, что думает, и решила нанести упреждающий удар.— У тебя что-то случилось?— Кроме того, что моя старшая дочь не явилась ночевать, абсолютно ничего, — поджала губы мать.— Ну, знаешь, это не повод, чтобы перестать за собой следить. Ты на себя в зеркало давно смотрела? — пошла в атаку Вера. — Я помню, ты раньше из дома без макияжа не выходила.— Надоело, к чему это все?— Тебе надоело быть женщиной? Это что-то новенькое. Кстати, я слышала, в хирургии сейчас для сотрудников скидки на операции до двадцати процентов.— Помилуй Бог, какие скидки, какие операции? Ты о чем?— Как какие? По перемене пола. Ты же сама сказала…— Болтушка! Что ты такое матери говоришь! Постыдилась бы! Давай лучше чай пить. Я ведь знала, что ты придешь. Ждала.— Никакого чаю. Сначала я тебе покрашу волосы, а потом будем чаи гонять. Мне хочется, чтобы моя мама была самая красивая. Вдруг прямо сейчас здесь, на кухне, появится принц на белом коне, а у тебя седина торчит!— Принц, скажешь тоже! Да кому я нужна?— Если ты так о себе думаешь, то, конечно, никто не глянет. А на самом деле ты у нас красавица. Небось больные оборачиваются.— Вер, ладно тебе…— Сейчас наведем красоту, голову помоешь и посмотришь на себя! — отрезала Вера. И добавила: — Мам, я хочу девочку забрать из больницы. Она интернатская, никто к ней не ходит. Что скажешь?— Из своей больницы? — удивилась мать. — Она что, того?— Нет, просто очень одинокий, нелюбимый, непонятый ребенок.— Вера, не выдумывай! Выйдешь замуж, родишь своих детей, сколько захочешь! А таких пациентов будут сотни — не тащить же всех домой!— Ладно, проехали.Закончив с покраской, Вера налила себе и матери чаю.— Предлагаю тост, — сказала она, — за самую красивую в мире женщину.— Скажешь тоже, — засмущалась мать, — я уже старуха. Пятьдесят скоро.— Ну, во-первых, не скоро, а только через шесть лет, во-вторых, вспомни Наталью, Сенькину мать.По лицу Дружининой-старшей пробежала тень — легкая и незаметная для любого, кроме Веры.— Мама, что случилось? Что-то с Сеней? Ты что-то знаешь? Скажи, не молчи!Мать тяжело вздохнула.— Я не знаю, что с ним. Вер, мне надо тебе что-то сказать. Пообещай, что не обидишься…— Да что случилось? Что?Мать встала и скрылась в темной комнате. Через несколько минут она вернулась с пачкой конвертов.— Вот, — и конверты веером легли на стол перед Верой.— Что это?— Сенины письма. Я попросила почтальоншу, чтобы она отдавала их мне.— Но зачем?— Я боялась, что ты бросишь меня и уедешь жить в Германию.— Почему?— Не спрашивай меня. Я не знаю. Много раз хотела о них рассказать. Но боялась, что ты не простишь мне того, что я сделала.— Мама, не надо, — Вера взяла мать за руку. — Не думай об этом. Зато теперь у меня сразу много писем, и я знаю — с Сеней все в порядке. Я ведь переживала за него — люди с синдромом Дауна долго не живут.— Ты правда меня прощаешь?— Конечно, — Вера встала, обняла мать, прижалась к ее щеке. — Я люблю тебя. Что бы ты ни сделала, я буду тебя любить.— Так уж и все…Вера посмотрела на ее осунувшееся лицо.— Мама, что-то еще случилось? С Катей?— Я не знаю, что с ней, и по большому счету знать не хочу.— Но почему? Не могу понять, что тебя так раздражает в ней? Отличная девчонка. Вот увидишь — она будет замечательной женой и матерью.— На каждую замечательную жену и мать всегда найдется какая-нибудь… Ладно, хватит об этом, пошли спать.— Ну нет. Раз начала, рассказывай. Я ведь уже не дитя неразумное — понимаю, что конфликт с Катей тебя мучает.— Ничего меня не мучает, — буркнула мать.— Не надо делать вид, что все в порядке. Я уверена — между вами что-то произошло. — Вера во что бы то ни стало решила докопаться до истины. По выражению лица матери она догадывалась, что письма Сени — только один скелет из материнского шкафа. Есть еще что-то более серьезное, мешающее ей спокойно жить.— Не выдумывай.— Это как-то связано с отцом? С его смертью?Мать замолчала. Она молчала долго, Вере даже показалось, что она заснула.— Знаешь, это ведь я убила твоего отца. Можешь теперь развернуться и уйти, как Катя, но я больше не могу. Я устала тянуть эту ношу одна.— Что за глупости! Это было самоубийство, кризис среднего возраста…— Да, кризис. Только он бывает у миллионов, а вены режут единицы. Этот кризис звался Анной Львовной. Ее в отделении никто иначе не называл, как Хирургиней, вроде как богиней или княгиней. А я была простой медсестрой.Вера слушала материнскую исповедь, затаив дыхание.Она с детства мечтала стать врачом, но на подготовительных курсах в мединститут познакомилась с Петром Дружининым. Он был красив, как молодой бог, красноречив, умен, талантлив. И Надежда не устояла. На третьем курсе она поняла, что беременна. Перспектива стать матерью абсолютно не прельщала — сначала надо окончить институт, найти работу, а потом уже заводить детей, но Петр и слышать не захотел об аборте. Ни у молодых, ни у их родителей не было денег, поэтому свадьбу сыграли скромную, без белого платья, фаты, пупса на капоте и шумного застолья. Будущую мать с мужем приютила бабушка Петра Вера Тимофеевна. Это в честь нее первую дочку назвали Верой.Петр устроился в больницу санитаром, днем учился, а по ночам работал и практически не бывал дома, зарабатывая деньги для семьи. Через год умерла Вера Тимофеевна. Молодые остались одни в трехкомнатной квартире. А еще через год родилась Катя.Петр окончил институт, работал врачом. Дочки подрастали, и Надежда тоже устроилась на работу — сначала санитаркой, а потом, после окончания медучилища, — медсестрой в ту же больницу. Позже она поняла, что решение работать вместе с мужем было ошибкой, но тогда хотелось быть к нему поближе. Тут-то ей и открылась неприглядная картина: Петр оказался бабником. Причем, если так можно выразиться, бабником пассивным. Он никогда не проявлял инициативы, но, будучи истинным джентльменом, считал себя не вправе отказать дамам, жаждущим поближе познакомиться с красавцем-хирургом. Подобное поведение не требовало ни материальных, ни временных затрат. Петр не считал это изменой, потому что любил только жену, а все остальное воспринимал как маленькую передышку, необходимую в его ответственной работе. Самые свои громкие успехи он объяснял именно наличием такой релаксации.Первой реакцией Надежды было развестись. Разменять квартиру, выставить изменника на улицу. Но страх остаться одной с двумя детьми пересилил гордость. Да и Петр в те короткие минуты, которые проводил с семьей, был безупречным мужем и прекрасным отцом.Особенно любил он младшую дочь. Как-то так само получилось, что после рождения Кати Вера оказалась предоставленной самой себе. Она росла девочкой разумной, рассудительной, фантастически быстро научилась говорить, читать. Петр считал, что в прошлой жизни Вера была ученым. А в Кате жила женщина-амазонка. Отец души не чаял в младшей дочери. Он повсюду таскал девочку за собой, баловал ее, покупал красивые платья.— Ты не забыл, что у нас две дочери? — пыталась образумить его жена.— Верочке ничего этого не надо, у нее своя жизнь, которой она вполне довольна, а Катя другая. Запрети Вере читать — она зачахнет. Так и Катюша — ее нельзя посадить в клетку обычной жизни, она утратит свою яркость, индивидуальность.— Не забивай девочке голову своими бреднями! Она должна окончить школу, институт, создать семью! Кто на ней женится, если она будет считать себя королевой?— Я бы женился. Я всегда мечтал иметь такую жену — смелую, живую, искреннюю.— А я? — Надежда была уязвлена, слова мужа оскорбили ее. Она не стала врачом, пожертвовала своей мечтой ради семьи, и вот теперь, оказывается, муж мечтал совсем о другой женщине.— То мечта, журавль в небе, а ты — реальная женщина, мать моих детей, — сгладил ситуацию Петр.Но в душе Надежды поселилась обида. Обида на мужа, на его нелепую мечту и на младшую дочь, которая на эту мечту была похожа больше, чем она.А потом мечта воплотилась в жизнь — в отделении появилась Анна Львовна. Когда Надежда в первый раз увидела Петра, курящего на крыльце с новой докторшей, она сразу поняла: это конец. Потому что, как ни нелепо это звучало, Анна Львовна была очень похожа на маленькую Катю. Вскоре в больнице только и говорили о Хирургине. Яркая, жесткая, умная, резкая, ироничная — она была полной противоположностью размазне Надежде.Когда Петр предложил развестись, Надежда уже была морально готова. Пусть уходит, проживут и без него. Но муж поставил условие: он забирает младшую дочь. И тогда у матери возникла слабая надежда: а вдруг Катя станет именно тем скрепляющим звеном, которое воссоединит семью, не даст ей распасться? Вокруг девочки закипели настоящие баталии, а она ничего не замечала.Мать замолчала, застыла и только изредка судорожно вздыхала. Вера боялась пошевелиться. Она понимала, что душевный нарыв, мучивший мать многие годы, наконец созрел и вот-вот лопнет.В плохо закрученном кране капала вода, вздрогнул, забормотал холодильник, за окном у машины сработала сигнализация — завыла дурным голосом. А потом снова стало тихо, лишь капала вода.— В тот день мы поссорились. Я наговорила много обидных слов. А у него еще на работе были неприятности. Что-то с пациентом… И Анька… А потом я пришла… А он… А он… Если бы не я, он был бы жив! Если бы ты знала, какие слова я ему сказала! Никогда себе не прощу!Вера понимала чувство вины, терзающее мать. К сожалению, самоубийцы не думают о том, что они делают с душами тех, кто остается.— Мама, но это не так! Ты не можешь контролировать вопросы жизни и смерти другого человека, пусть даже близкого тебе! Ты же не Бог! Ваша ссора — это один из факторов. И не более того. Причем не главный и не единственный, а всего лишь один из множества. К тому же отцу сейчас все равно, винишь ты себя в его смерти или нет. Это тебе не все равно — ты лишилась опоры. Ты с ума сходишь от тоски и одиночества, а он нет. Его нет, и чувства вины перед ним быть не должно. Нельзя жить с чувством вины, которую некому простить, невозможно.— Но Катя! Она же все понимает и винит меня в смерти отца!— Что ты выдумываешь? Да у нее и в мыслях такого нет!— Откуда ты знаешь? Она тебе сама сказала?— Ее просто раздражают твои постоянные придирки, твои попытки впихнуть ее в свой жизненный сценарий. Отпусти ее! Пусть живет своей жизнью! Учится на своих ошибках! Она только сейчас начинает приходить в себя после смерти отца. Не отталкивай ее, помоги. Прими такой, какая она есть, — вот увидишь, все изменится. Не сразу, конечно, но изменится.— Ты так думаешь?— Я уверена. Ладно, давай спать, красавицам положено отдыхать не меньше восьми часов в сутки. И не бойся, я всегда буду с тобой! Нельзя давать страхам управлять своей жизнью! Если ты чего-то боишься, оно обязательно случится.Добравшись, наконец, до постели, Вера разложила по одеялу письма и начала читать. Сначала они были написаны от руки крупными, почти печатными буквами. Сеня рассказывал о городе, в котором живет, новой мастерской, своих учителях. Потом он печатал на компьютере и в каждом с тревогой спрашивал, почему она молчит. В последнем письме Сеня поздравлял Веру и Катю с Новым годом.«Когда-то много лет назад под Новый год я загадал стать художником. Мое желание исполнилось, но я не ощущаю радости. Потому что не могу разделить ее с вами». Это были последние слова, которые Арсений написал своим подругам.Заснуть не удалось. Стоило только закрыть глаза, как откуда ни возьмись нахлынули воспоминания и увлекли ее в свой бесконечный хоровод.Все мысли Веры были направлены на то, чтобы помочь Сене стать художником. Идти в художественную школу было поздно, об институте не могло быть и речи — ведь у Сени нет среднего образования. Оставалось учиться самому. Вера отвела его в библиотеку, и теперь мальчик целыми днями пропадал в читальном зале, рассматривая картины известных мастеров и пытаясь рисовать копии. На Верин взгляд, получалось очень хорошо, но ей хотелось узнать мнение профессионалов. Однажды она взяла несколько самых лучших его рисунков и пошла на площадь перед городским театром, где местные художники устроили что-то вроде маленького вернисажа. Любовно выписанные лесные пейзажи соседствовали с абстрактными мегаполисами, бушующее море чередовалось с тихими сонными прудами, полуобнаженные красотки стояли рядом с картинами на библейские сюжеты, букетами цветов и натюрмортами. Вера долго бродила среди картин, присматриваясь к их авторам, пока, наконец, не выбрала одного. Это был невысокого роста дедок, которого местные обитатели звали коротко — Кузьмич. Очень подвижный, седой, с мушкетерской бородкой и молодыми веселыми глазами, он, судя по всему, пользовался среди остальных художников большим уважением.— Здравствуйте, — Вера подошла к нему.— Здорово, здорово, — улыбнулся дедок.— У меня тут… — она открыла папку с работами Сени. — Не могли бы вы посмотреть?— А че не посмотреть? Давай сюда свои рисунки, — он сгреб папку и начал внимательно изучать содержимое. Увидев Малевича, хмыкнул.— М-да… — наконец сказал он. — Твои рисунки, коллега?— Нет, — ответила Вера, — друга.— А чего он сам не пришел?— Он… он не может. Он болен.— Ну, так, как выздоровеет, пущай приходит. У парня талант. Способности к визуальному мышлению, мощная энергетика.Вера поняла, что он имел в виду силу, которую излучали работы Арсения. Силу, заставляющую взгляд вновь и вновь возвращаться к рисункам.— Я… Он…— Что ты мнешься, говори все как есть.— Он не совсем обычный человек. У него синдром Дауна…— Ты хочешь сказать, что эти картины рисовал дебил? — при слове «дебил» брови Кузьмича полезли на лоб.— Он не дебил. — Вера вырвала папку из рук художника и побежала мимо выставленных в ряд картин. Нарисованные деревья махали ветками, полуобнаженные красотки фальшиво улыбались. Ей хотелось разреветься прямо здесь, среди всего этого искусственного мира.— Стой, детка, стой! — закричал Кузьмич. — Парни, задержите девушку!Чьи-то руки схватили Веру.— Стой! — подбежал запыхавшийся дедок. — Какие же вы, молодежь, обидчивые да резвые! Прости меня, старого. Парень твой, и правда, талантливый. М-да… Хотелось бы на него посмотреть. А знаешь, приходите вечером ко мне в мастерскую. Держи адрес, — и он сунул ей в руку картонный прямоугольник. — Приходите, я после шести всегда там. Хорошо? — он вопросительно посмотрел на Веру.Она кивнула.— Ну и добре, — улыбнулся Кузьмич, — до скорого!Безотказный, покладистый Сеня понравился Кузьмичу. Мальчик помогал художнику по хозяйству, а тот взамен обучал его премудростям ремесла. Постепенно Сеня практически все свободное время стал проводить в мастерской, лишь к вечеру появляясь дома.Картины юного художника пользовались спросом у посетителей городского «вернисажа». Теперь они с Верой встречались реже. Обычно Сеня забегал вечером, показывал новые работы, выслушивал восторженные возгласы и бежал к матери.— Ты знаешь новость? — спросила как-то зимним вечером Веру мать.— Какую? — отозвалась та, не отрываясь от книги.— Наташа выходит замуж и уезжает в Германию.Девочка молча кивнула, продолжая читать.— Ты слышала, что я сказала?— Да, слышала, Наташа уезжает… Подожди, — тут до нее, наконец, дошел смысл сказанного. — Как уезжает? А Сеня?— И Сеня.— Но он же никуда не собирался! Он не может так просто уехать! — она побежала в коридор и стала натягивать куртку.— Стой, сумасшедшая! — крикнула вдогонку мать. — Сеня еще ничего не знает.Дверь открыла Наташа. Увидев Веру, она очень обрадовалась.— Верочка, девочка, заходи, пожалуйста. Молодец, что пришла, я уже хотела сама к тебе идти. Сени нет еще, он у своего художника, ты заходи, не стой в дверях.Вера смотрела на нее и не узнавала — перед ней стояла красивая молодая женщина с блестящими глазами, нежным румянцем на щеках.Наташа посторонилась, и Вера вошла в комнату.Как же здесь все переменилось! На столе стоял огромный букет цветов, стены были увешаны картинами.— Это Сеня нарисовал, — пояснила женщина. — Целыми днями пропадает у художника этого, Кузьмича, самостоятельный такой стал. Даже не знаю, как сказать ему… Ты, наверное, знаешь уже? — и посмотрела на гостью, словно нуждаясь в ее одобрении. Вера вдруг поняла, что женщина сейчас заплачет.— Мне мама сказала, в общих чертах…— Ты садись, детка, садись.Вере было ужасно неловко, что она вот так ворвалась в квартиру, а еще очень хотелось посмотреть Сенины работы. Но она чувствовала, что Наталье нужна ее помощь, поэтому присела на старенький диван, отозвавшийся недовольным скрипом.Почему-то из-за этого скрипа скованность, возникшая в начале разговора, исчезла. Вере стало казаться, что она дома, на любимом, таком же ворчливом диване.Наталья села на стул напротив, нервно вцепившись руками в колени. Точно так же иногда сидел Сеня.Женщина рассказала, что после того, как Сеня стал работать с Кузьмичом, ей удалось устроиться на работу в хорошую фирму. Раньше она об этом и мечтать не могла — сын нуждался в постоянном присмотре, поэтому по ночам мать убирала подъезды. А сейчас, когда Сеня стал взрослым и почти самостоятельным, она решилась испытать судьбу. Давно, до рождения ребенка, Наталья работала бухгалтером в строительном управлении. Потом с работы пришлось уйти. Однажды она встретила старую знакомую, и та предложила ей попробовать поработать вместо ушедшей в декрет девочки. Наташа сначала очень испугалась — она давно не работала по специальности, что-то безнадежно забыла. Страшно было прийти в незнакомый коллектив — женщина словно вновь почувствовала себя восемнадцатилетней выпускницей техникума. Но потребовалось совсем немного времени, чтобы понять: за то время, пока она не работала, больших изменений в бухгалтерском учете не произошло. Двойная запись, придуманная в Средние века францисканским монахом Лукой Пачоли, по-прежнему помогала бухгалтерам в их труде. Сориентировавшись в налоговом законодательстве, Наталья наслаждалась работой, словно отдыхом на пятизвездочном курорте, — после грязных подъездов и долгих лет добровольного заточения в собственной квартире женщина, наконец, почувствовала вкус жизни. Вскоре она уже работала заместителем главного бухгалтера.Однажды по офису прошел слух, что крупный немецкий концерн собирается строить в городе супермаркет. Фирма, в которой работала Наталья, предложила свои услуги в качестве генподрядчика. Тогда-то в жизни Натальи и появился здоровый, основательный немец Ральф Лемман. Немолодой, некрасивый, с грубыми чертами лица и громким командным голосом, он совершенно не произвел на женщину впечатления. Однако вскоре уже только слепой мог не заметить знаки внимания, оказываемые приезжим тевтоном бухгалтерше.— Не упусти, Наталья, счастья, — подтрунивали местные сплетницы. — Ральф — мужчина видный, к тому же вдовец.На что Наталья, отводя глаза, ворчала что-то вроде «и так хорошо». Тем временем договор был подписан, командировка господина Леммана заканчивалась. В один из теплых сентябрьских выходных Наталья хлопотала на кухне. Внезапно раздался звонок в дверь. Женщина, как была, в спортивном костюме, с кое-как собранными в пучок волосами, побежала открывать, думая, что это вернулся что-то забывший Арсений, да так и замерла: в дверях стоял господин Лемман собственной персоной.— Здравствуйте, Наталья Сергеевна, — с металлическим акцентом произнес он, — а я вот мимо ехал, — он развел руками. — Не прогоните?Она посторонилась, пропуская его в квартиру. Он прошел, озираясь по сторонам, рассматривая висящие на стенах картины.— О! Das ist gut. Das ist einfach schon! Das ist phantastisch.[6]Наталья, вся пунцовая от счастья, слушала слова заморского гостя.— Вы собираете картины, фрау Наташа?— Нет, это рисовал мой сын.— Сын? — Ральф вопросительно приподнял бровь и жестом изобразил маленького ребенка где-то на уровне коленки.— Сын, — утвердительно кивнула Наталья, скопировав жест Леммана, только на уровне своей макушки.— О, ваш сын большой художник!— Нет, — покачала головой Наталья и вдруг почувствовала, что сейчас расплачется.«Еще не хватало плакать при чужом мужике!» — мысленно одернула она себя, но слезы не собирались слушаться. Сначала одна робкая слезинка проложила тропинку по бледной щеке, за ней другая… Женщина захлебывалась, всхлипывала, все попытки успокоиться вызывали новые приступы рыданий.Ральф смущенно вытащил из кармана платок.— Ну, ну, фрау Наташа, не надо плакать! Надо радоваться.Сама не зная, что делает, Наталья упала на широкую немецкую грудь. Ральф гладил ее по спине, что-то приговаривая на чужом языке, а она вдруг совершенно некстати подумала: «Как же все-таки отличаются слезы в безответную подушку от слез на вот такой здоровенной мужской груди!» Ей захотелось, чтобы это мгновенье длилось подольше, но предатели-слезы вдруг кончились.— Извините, — пробормотала она, отстраняясь от Леммана.— Вообще-то я пришел пригласить вас на прогулку, — как ни в чем не бывало сообщил он. — Давайте поедем к реке, там сейчас очень красиво.— Да-да, конечно, к реке, — закивала Наташа. Ей действительно захотелось очутиться в лесу, тронутом первыми красками