- То есть, она стояла там, на виду у всех? Жан-Ги Бовуар поднялся. В животе стало нехорошо, как будто его сейчас стошнит. Чтобы не упасть, он схватился за деревянные перила. Торопливо, на цыпочках, он пробирался по ряду к выходу, на его раздраженно шикали и бросали осуждающие взгляды. - Pardon. Pardon. Désolé, - то и дело шептал он. Его продвижение сопровождалось недовольными гримасами и брюзжанием. Оказавшись в проходе, он устремился к большим двустворчатым дверям, на выход. Запертые, эти двери словно отдалялись при его приближении. - Шеф-суперинтендант, я задал вам вопрос. Позади Бовуара повисла тишина. Он хотел остановиться. Повернуться. Остаться тут, на виду у всех, посередине прохода. Посередине котла, в который превратился зал суда. Чтобы шеф-суперинтендант… чтобы Арман Гамаш мог его видеть. Видеть, что не одинок. Что его поддерживают. Какой бы ни сделал выбор. Какой бы ни дал ответ. Всем им было понятно, что вопрос этот будет задан. Никто из остальных членов их узкого круга в Сюртэ не набрался смелости спросить шефа-суперинтенданта Гамаша, что тот намеревается сделать, когда вопрос прозвучит. Они предпочли остаться в неведении, а шеф-суперинтендант Гамаш предпочел хранить молчание. И уж конечно, ни с кем из них не совещался. Так, чтобы, при проведении неизбежного следствия, это решение посчитали лишь его и только его решением. Но Жан-Ги должен был спросить. Был солнечный летний полдень, суд был в самом начале. Они с Гамашем возились в заднем дворике дома в Трех Соснах. Розы вошли в цветение, их аромат наполнял воздух, смешиваясь с легким нотками лаванды, хотя Жан-Ги вряд ли смог бы дать им названия. Но пахло приятно. Знакомо, однако не надоедливо. Вспоминались ленивые дни его детства. Недели, проведенные в доме дедушки и бабушки, в деревне. Вдали от ссорящихся родителей, братьев-задир, угрюмых сестриц, вдали от учителей с их контрольными и домашними заданиями. Если умиротворение как-то пахло, то именно его запах он сейчас вдыхал. Стоя на коленях в траве, Жан-Ги пытался продернуть толстую веревку сквозь отверстие в деревянной доске. Они с тестем мастерили качели, чтобы повесить их на ветку дуба в дальнем конце сада. С ними был Оноре, сидел на траве рядом с отцом. Его дед то и дело подхватывал малыша на руки и раскачивал, что-то приговаривая. - Нет, правда, сдается мне, что помощь тебе не требуется, - проговорил Жан-Ги. - У меня есть помощник, - улыбнулся Арман. - Правда же? - спросил он у Оноре, которого их разговор совершенно не волновал. Гамаш прогуливался, нашептывая что-то внуку. - Что ты ему шепчешь? - поинтересовался тогда Жан-Ги. - Боже, только не говори мне, что это стихи Рут. - Non. Алан Милн. - Винни-Пух? Бабушка Рейн-Мари читала Оноре перед сном истории про Кристофера Робина, Пуха, Пятачка и Чудесный лес. - Типа того. Это стихи Милна, - сказал Гамаш. И снова зашептал внуку: - Когда мы были очень маленькими… Жан-Ги прервал свое занятие по впихиванию очень толстой веревки в очень узкое отверстие и посмотрел на Гамаша. - Что ты собираешься говорить, как свидетель? - О чем? - Сам знаешь, о чем. В том, что он осмелился спросить, виновата лаванда. Она сделала его чрезмерно спокойным, удовлетворенным, придала ему храбрости. Или безрассудства. Бовуар поднялся, утер рукавом лоб, взял со стола стакан с лимонадом. Гамаш не отвечал и Бовуар кинул быстрый взгляд в сторону дома. На заднем крыльце сидели его жена Анни со своей матерью Рейн-Мари, пили лимонад и разговаривали. Он знал, что они не могут его слышать, но все равно понизил голос: - Про погреб. Про биту. О том, что мы обнаружили. Арман помедлил, потом вручил Оноре отцу. - Я скажу им правду, - ответил он. - Но ты не можешь! Это сорвет весь замысел. Не только шанс на обвинительный приговор в деле Кати Эванс, но и всю проделанную за последние восемь месяцев подготовительную работу. Мы все на нее поставили. Все! Он заметил, что Анни на него смотрит, и понял, что почти кричит. Понизив голос, он зашипел: - Если ты скажешь правду, они поймут, что мы знаем. А это конец. Мы же так близки к финалу. От этого зависит все. Вся наша работа пойдет прахом, если сказать правду. Жан-Ги знал, что говорить этого Гамашу не было никакой необходимости. В конце, концов, тот был архитектором всего плана. Бовуар почувствовал, как маленькая ручка Оноре схватилась за его футболку и сжалась в кулачок. Он вдохнул запах детской присыпки, почувствовал мягкость кожи своего сына. Это пьянящее чувство было посильнее действия лаванды. Жан-Ги понял, почему Гамаш отдал ему сына. Чтобы дитя, его внука, не затронула ложь, которую Гамаш только что заставил себя произнести. - Все будет хорошо, Жан-Ги, - проговорил Арман, смотря зятю в лицо. Потом перевел взгляд на Оноре и глаза его потеплели. Он склонился к малышу: - «Где же я? Наверно, где-то? Или где-нибудь нигде?» * (*перевод Нонна Слепакова) Как это верно, правда? - Но здесь и сейчас, - голос раздался из-за забора, потом оттуда же показалась голова. Седые волосы, морщинистое лицо, глаза при этом ясные. - Темнота рядом с нами. - Да ты не шутишь, - буркнул Бовуар, потом сказал Оноре: - Это слонопотам. Двое мужчин и ребенок уставились на старую поэтессу. - Больше похоже на ослика Иа, тебе не кажется? - заметил Гамаш. - С некоторой примесью Винии-Пуха. - Зависит от того, как это пишется, - ответил Жан-Ги и заметил, как Рут скривила губы в подобие улыбки. Она слышала их разговор, это ясно. А сейчас пялилась на них, словно старая ведьма из Чудесного леса, собиравшая секреты, как горшочки с медом. Ради Оноре они делали вид, что им весело. Правда состояла в том, что это был самый наихудший исход событий. Рут была из тех немногих, кто мог сложить два и два. Кто был способен выяснить, что они нашли в подвале церкви. В конце концов, именно она одной своей фразой на первом же допросе, случившемся сразу после убийства, навела их на мысль следовать по этому пути. К счастью, даже если бы она угадала, то все равно не поняла бы, почему так важно хранить эту информацию в секрете. Она переводила взгляд с одного на другого, наконец, ее глаза замерли на ребенке, которого она звала Ри-Ри. Рэй-Рэй * (*анг. Лучик). К видимому раздражению Жана-Ги - хотя, на самом деле, он чувствовал облегчение - прозвище прижилось, и большинство обитателей Трех Сосен стали называть малыша Рэй-Рэем. Имя Оноре было слишком официальным. Слишком, для ребенка. А Рэй-Рэй в самый раз. Он таким и был. Ярким солнечным лучом в их жизни. И то, что прозвище придумала мрачная, полусумасшедшая старая поэтесса, лишь добавляло имени совершенства. - О чем вы говорили? - потребовала она ответа.- Что-то насчет Кати Эванс. Скоро суд, так? - Так, - подтвердил Гамаш дружеским тоном. - Жан-Ги просто хотел определиться со стратегией. - А-а-а.., - протянула Рут. - А мне показалось, я слышала смех. Да и вообще, чего тут обсуждать? Ты же скажешь правду, да? Она склонила голову набок, и улыбка Гамаша застыла на лице. - А ты думаешь, ему не надо говорить правду, - обратилась Рут к Бовуару. - Итак, о чем мы не должны узнать? Ну-ка, посмотрим. - Она вскинула глаза к небу и задумалась. - Что ты арестовал не того? Нет, это вряд ли. Я не утверждаю, что ты на такое не способен, но думаю, что в данном случае ты арестовал кого надо. Может, у тебя недостаточно улик для осуждения подозреваемого? Я права? - Он сказал, что не будет лгать, - напомнил Жан-Ги. - А я думаю, что это одно сплошное жирное вранье, правда Рэй-Рэй? - засюсюкала она, наклонившись к малышу. - Так-так, что же заставляет твоего отца прикрывать ложь, а твоего дедушку врать? - Хватит, Рут, - попросил Гамаш. Она скосила на Гамаша острые, проницательные глаза. Готовые препарировать его. - И правда сделает вас свободными, как говорится. Или ты в это не веришь, Арман? Думаю, веришь. - Казалось, ее глаза, как скальпель, снимали с него кожу слой за слоем. - Так я права? Ты боишься освобождения. Не своего, освобождения убийцы. И соврешь, чтобы его осудили? - Рут! - начал предостерегающе Жан-Ги, но понял, что оказался вне мира, в котором вели беседу Арман Гамаш и Рут Зардо. - Ты нравишься мне все больше и больше, - говорила Рут, не отрывая взгляда от Армана. - Нет, правда. Это же явное усовершенствование Святого Армана. Но ты, когда падал на грешную землю, слегка запачкал свои крылья грязью. Или это дерьмо? Она принюхалась. - Рут! - воскликнул Бовуар. - Простите. Pardon мой французский, - сказала она Рэй-Рэю, и снова обратилась к Гамашу. - Похоже, ты оказался между молотом и кучей дерьма. - Рут, - повторил Жан-Ги. Теперь ее имя прозвучало как проклятие. Ее именем он заменил все ругательства, которые мог бы бросить ей в лицо.