Все, что угодно, кроме мойщика посуды. Но Жаклин подозревала, что сердце Антона сейчас не лежит к поварскому искусству. С того времени, как появилась фигура в мантии. Даже если доживет до ста лет, Жаклин не забудет этого выражения на лице Антона, когда они обсуждали существо на деревенском лугу. Когда она предложила обратиться к Гамашу. Рассказать офицеру полиции о том, что известно им обоим. – Ты не больна? – спросила Сара. – Просто задумалась. – Вот в этом-то и проблема. Когда делаешь багеты, нужно очистить свой ум. Открыть его. Ты удивишься всем тем красотам, которые появятся, когда ты отпустишь свой ум. – Вы хотите сказать, когда сойдешь с ума? – спросила Жаклин. Сара уставилась на нее, потом снова рассмеялась. Не часто эта серьезная, чуть ли не угрюмая молодая женщина отпускала шутки. Может быть, она не такая уж и серьезная, подумала Сара. Иногда в ней проскальзывало некоторое легкомыслие. К тому же она была не так уж и молода. Молода по сравнению с Сарой, но ее ученице было уже лет тридцать пять. Однако в этом и заключается прелесть искусства пекаря. В полной мере ты овладеваешь им только с возрастом, когда у тебя появляется больше терпения. – Да, чтобы быть пекарем, человек определенно должен быть сумасшедшим, – согласилась Сара. – Если тебе понадобится помощь, ma belle, просто позови тетушку Сару. С этими словами Сара отправилась проверять пироги в духовке. Жаклин не смогла сдержать улыбку. Сара, конечно, никакая ей не тетушка. Так уж повелось между старшей и младшей женщиной. Шутка, да не совсем. Обе обнаружили, что им нравится мысль, будто они семья. Во время смеха, в это самое мгновение, темное существо исчезало. Но когда туман смеха рассеивался, существо возвращалось. И ее мысли обратились к Антону. Тетушка или нет, но, если она не научится печь багеты, Саре в конечном счете придется выставить ее за дверь. Заменить кем-нибудь, кому это дело окажется по уму. И тогда она потеряет Антона. Жаклин выкинула испорченное тесто и начала все сначала. Ее четвертая попытка сегодня, а ведь еще и полдень не наступил. * * * Арман и Рейн-Мари вернулись домой. Она устроилась в гостиной перебирать коробку с архивными материалами. Арман просканировал фотографию настоящего кобрадора и отправил ее по электронной почте Жану Ги. В ответ зять слегка грубовато спросил, не томится ли он в деревне от безделья и не выпил ли лишнего. Гамаш взял телефонную трубку и позвонил. Ответила его дочь Анни, которая передала трубку Жану Ги. – Что это за странная фотография, patron? – спросил тот. Гамаш расслышал чмоканье и представил себе Жана Ги с огромным сэндвичем вроде дагвудовского.[11] Однако эта аллюзия прошла бы мимо его зятя. Когда он объяснил происхождение фотографии, Жан Ги, к тому времени закончивший жевать, сказал: – Я немедленно этим займусь. И Гамаш знал, что его зять так и сделает. Он познакомился с Жаном Ги задолго до того, как тот стал его зятем, забрав агента Бовуара из хранилища вещдоков, где тот занимался никчемной, нудной работой. Он взял к себе молодого человека, которого не хотел брать никто другой, и, ко всеобщему удивлению, сделал его инспектором отдела по расследованию убийств. Но Гамашу это казалось естественным. Он даже не задумывался о своем решении. Они стали шефом и агентом. Патроном и протеже. Головой и сердцем. Не зятем и тестем, а сыном и отцом. Судьба столкнула их, и, очевидно, они были связаны как в этой жизни, так и во многих прошлых. Как-то вечером за обедом у Клары они заговорили о жизни. И о смерти. И о жизни после смерти. – Есть одна теория, – сказала Мирна. – Не помню, то ли буддистская, то ли таоистская, то ли еще какая. В ней говорится, что с определенными людьми мы встречаемся снова и снова в разных жизнях. – По-моему, это нелепостизм, – вставила Рут. – С одним и тем же десятком людей, – продолжила Мирна, перепрыгивая через словесную кочку, какую представляла собой старая поэтесса. – Но состоим с ними в разных отношениях. В этой жизни вы можете быть партнерами, – она посмотрела на Габри и Оливье, – а в другой – братьями, или мужем и женой, или отцом и сыном. – Постой-ка, – сказал Габри. – Ты хочешь сказать, что Оливье, возможно, был моим отцом? – Или матерью. Оба скорчили гримасы. – Роли меняются, но одно остается неизменным: любовь, – сказала Мирна. – Она абсолютна и бесконечна. – Бред сивой кобылы, – проворчала Рут, поглаживая Розу. «Фак-фак-фак», – согласилась утка. Сходство Розы и Рут со временем увеличивалось. У обеих была тощая шея. Белая голова. Глаза-бусинки. На ходу они покачивались. И словарь во многом был общий. Если бы не трость в руке Рут, они были бы вообще неразличимы. Арман посмотрел через стол на Рейн-Мари, на ее лицо, освещенное пламенем камина. Она слушала, улыбалась. Запоминала. Если слова Мирны верны, то он уже знал всех этих людей прежде. Этим объяснялась его тяга к ним почти с первого взгляда, тяга к деревне. Доверие и легкость, которые он чувствовал в их обществе. Даже в обществе старой безумной Рут. С ее двойником – уткой, которая в какой-то прошлой жизни, вероятно, была ее ребенком. Или наоборот. Но Рейн-Мари… Его дочь, или мать, или брат? Non. Она всегда была его женой. Он знал это с самой первой минуты, как увидел ее. Он узнал ее в первую же минуту. Узнал века спустя. Спустя многие жизни. Все остальные отношения могут изменяться, перетекать, переформатироваться в нечто иное, но его отношения с Рейн-Мари были абсолютными и вечными. Отношения с Жаном Ги – другой вопрос. Арман давно чувствовал, что и они уходят корнями в древность. Очень старая дружба. Узы, которые были не путами, а надежными скрепами. И Рейн-Мари тоже видела это. Вот почему она поставила только одно условие, когда он сказал ей, что собирается стать главным копом в Квебеке. Жан Ги Бовуар должен быть рядом с ним. Как в прежние времена. И теперь Арман, размышляя об этом, ждал реакции Жана Ги и смотрел в окно на нечто, тоже, казалось, принадлежащее древности. И спрашивал себя: если любовь шла за ними через множество жизней, то не происходило ли то же самое и с ненавистью? * * * – Антон? Никакого ответа. – Антон! Оливье выключил воду. Мыльная вода переливалась через край глубокой раковины на пол. – Люди заказывают суп дня, – сказал Оливье. – И нам нужны чистые сковороды. Ты не заболел? – Désolé,[12] patron. Я задумался. Интересно, понимает ли Оливье или кто-то другой, что именно появилось на их распрекрасном деревенском лугу?