– Правда? – спросила Рут. – Не с нами? У нас иммунитет? Твоя совесть такая уж чистая и незапятнанная? Габри поморщился. – Есть еще такие? – спросила Рут, обводя всех взглядом, пока не остановилась на Армане. И в этот момент он обнаружил, что стоит у двери, которую всегда держал закрытой. Она вела в глубины памяти. Он протянул руку. Правую. Она слегка дрожала. И открыл дверь. Она оказалась не заперта. Но он и не мог ее запереть, сколько ни пытался, помоги ему Господь. Иногда она распахивалась сама, открывая то, что внутри. Нет, это не был какой-то жуткий, отвратительный позор. За порогом стоял молодой человек, юноша. Улыбался. Полный надежд, веселья, честолюбивых устремлений, укрощенных добротой. Он был строен, даже худ, и униформа Квебекской полиции смотрелась на нем маскарадным костюмом. «Ничего, он дорастет», – заверил старший инспектор Гамаш его мать на приеме в честь новых рекрутов. Но он, конечно, не дорос. И теперь юноша стоял и улыбался Арману. В ожидании приказов на день. Полностью доверяя ему. «Я тебя найду. Все будет в порядке». Но конечно, никакого порядка не получилось. «Уходи. – Вот какие слова хотел бы сказать Арман. – Оставь меня с миром. Я очень переживаю из-за случившегося, но ничего не могу изменить». Однако Арман Гамаш ни разу не произнес этих слов. И он знал, что если молодой человек исчезнет, то ему, Гамашу, будет его не хватать. Не той почти невыносимой боли, которую он всегда чувствовал, когда распахивалась эта дверь, а его общества. Это был особенный молодой человек. И Арман убил его. Все произошло из-за случайной ошибки, говорил себе Гамаш. Из-за неверного решения, принятого в кризисной ситуации. Непреднамеренно. Но это была глупая ошибка, которой можно было избежать. Если бы в тот ужасный момент он повернул направо, а не налево, молодой человек остался бы жив. Женился бы. Уже, наверное, растил бы детей. «И пусть твои дни на земле будут долгими и счастливыми». Но этого, конечно, не случилось. И совесть Армана опять подала голос. Ничего особенного, говорила она, всего лишь тощий юноша, который никогда не обвинял его, только улыбался. Арман поднес руку к виску и рассеянно провел пальцами по шраму. Словно это была печать Каина. Рут наклонила голову, глядя на Армана. Как, вероятно, и все остальные, она знала, о чем он думает. О ком. Старуха посмотрела на свой пустой стакан, потом на Розу, словно обвиняя утку в том, что та выпила ее виски. Это случилось бы уже не в первый раз. Роза была пьяницей. Правда, с таким же успехом она могла быть и трезвой. Отличить пьяную утку от трезвой – дело нелегкое. – А может, он здесь из-за меня, – сказала Рут. – Это ведь больше похоже на правду? Она улыбнулась Арману. Точно так же ему улыбался и мальчик. В улыбке было столько нежности. – Некоторые из моих деяний вам известны, – сказала Рут. – Я призналась в них и возместила убытки. Клара посмотрела на Габри и одними губами произнесла: «Возместила?» – Но есть одно… – Вы не обязаны нам говорить, – сказала Рейн-Мари, коснувшись руки Рут. – И чтобы это существо, – старуха подняла пустой стакан, указуя им в сторону деревенского луга, – преследовало меня до конца жизни? Нет уж, спасибо. – Вы думаете, он здесь из-за вас? – Возможно. Вам известно, почему мы переехали в Три Сосны, когда я была ребенком? – Твой отец получил работу на лесопилке? – спросил Габри. – Получил. Но знаешь, почему он вообще обратился туда? У него была хорошая работа в Монреале, в Канадской пароходной компании. Его все устраивало. Рут погладила Розу, и та выгнула свою изящную шею то ли от удовольствия, то ли в пьяном ступоре. Старая поэтесса перевела дыхание, как это делает ныряльщик со скалы перед прыжком: – Я каталась на коньках на пруду в парке Мон-Руаяль. Был конец марта, и мать предупреждала меня, чтобы я не выходила на лед, но я не послушалась. Со мной был двоюродный брат. Он не хотел кататься, но я его заставила. Я по характеру лидер. Друзья переглянулись, но промолчали. – Мы опаздывали на ланч, и мать отправилась искать нас. Она увидела нас на пруду и закричала, и я покатила к берегу, чтобы первой добежать до нее и во всем обвинить брата. Я могу немного привирать. Брови слушателей опять поползли вверх, но никто ничего не сказал. – Мой двоюродный брат ее еще не увидел, и, наверное, шапочка, натянутая на уши, помешала ему услышать ее крик. А может, у меня просто слух был настроен на ее голос. Я до сих пор его слышу. Старуха наклонила голову. Прислушалась. – Вы, наверное, догадались, что случилось, – сказала она. – Он провалился под лед? – тихо спросила Рейн-Мари. – Я провалилась. Лед начинает таять по краям, и когда ты думаешь, что уже в безопасности, в этот-то момент и жди беды. Лед треснул. Я до сих пор помню это мгновение. Я словно замерла в воздухе. Смотрела на мать, которая была все еще далеко от пруда. Я помню все цвета, все деревья, солнце на снегу. Выражение ее лица. И вдруг – я под водой. – Господи боже, Рут, – прошептал Габри. – Она была такая холодная, она обжигала, ну, вы знаете. Рут огляделась. Все присутствующие знали, что такое сорокаградусный мороз, когда воет ветер и ледяной холод обжигает щеки. Но оказаться целиком в ледяной воде? – И что дальше? – прошептал Габри. – Я умерла, – фыркнула Рут, возвращаясь к жизни. – Что, по-твоему, случилось, тупица? – И что дальше, Рут? – спросила Рейн-Мари. – Брат бросился ко мне на помощь и тоже провалился. Моя мать успела спасти только одного из нас. – Тебя? – спросил Оливье, приготовившись к язвительному ответу. Но ответа не было. Старуха только кивнула, устремив взгляд вдаль. Она глубоко вздохнула: – Мать так меня и не простила. «Моя мать давно умерла и покоится в другом городе, / но со мной так еще и не покончила», – процитировала она собственное стихотворение. – Я и сама себя не простила. – Увы, – произнес Арман. Рут кивнула. И Роза кивнула. – Нам пришлось переехать сюда, – сказала Рут. – От семьи и друзей, которые тоже обвиняли меня. Обвиняли ее. За то, что спасла не того. Оливье, сидевший рядом, застонал и положил руку на костлявое плечо старухи. Рут опустила голову. Она пыталась заставить себя сказать еще что-то. Последнее. Но не могла говорить. Как не могла и забыть.