Мне не терпится спросить напрямую. Но я обещала Энни, что не буду этого делать. И я боюсь, как бы она снова меня не оттолкнула, если я начну раскачивать эту лодку. – Итак, Энни еще не передумала? – вдруг спрашивает Хелен, перебивая мои мысли. – Она решительно настроена оставить ребенка. Хелен прикрывает глаза, ее блестящие веки подрагивают. – Серьезно? Пожалуйста, скажите, что она еще может передумать. – Послушайте, я ее знаю, если уж она что-то решила… Нам обеим придется с этим смириться, Хелен. Та, похоже, потрясена до глубины души. – Я правда думала… – Хелен снова вздрагивает. – Но это значит, что мы с вами… – Она умолкает, и на ее лице отражается ужас осознания. – Боже правый. Мы станем бабушками! – Сразу кажешься себе старухой, правда? – Я невольно улыбаюсь, хотя что-то внутри меня возмущенно вскрикивает. Интересно, что подумал бы Джейк, если бы узнал об этом. Бабушка. Он бы точно не стал предлагать мне кофе. Хелен наклоняется ко мне через стол. Запах духов становится таким сильным, будто она его выдыхает. – Я просто обязана с ней поговорить. – Хелен, в прошлый раз вы так ее расстроили, что она сбежала. – Я просто предложила ей деньги! – фыркает та. – Чтобы упростить нам всем жизнь. – Вот именно. Хелен смотрит на меня с искренним непониманием. – Давайте начистоту? Она не станет избавляться от ребенка. Ей не нужны деньги вашей семьи. Она решительно настроена справиться со всем сама. – Но ваше… Ваше положение. – Хелен обводит рукой все вокруг. – Этот дом. Этот район… – Мне очень нравится этот район! – Как будто по сигналу, Джейк на своей палубе начинает играть на гитаре – блюзовый перебор струн, выбивающиеся из мелодии ноты. Аргумент не в мою пользу. – О, да бросьте, Сильви. В таком месте нельзя растить ребенка. Здесь шастают банды! Вооруженные ножами! Прячутся на лестницах! – Это просто подростки, и они тоже здесь живут, – возражаю я, глядя на нее с жалостью. Как печально вечно смотреть на молодежь с подозрением. Может, у нее был плохой опыт, может, она сама стала жертвой какого-то преступления, но я не осмеливаюсь об этом спросить. – Да у вас квартира размером со шкаф! И потом, подумайте о возрасте Энни! Она фактически ребенок. Как, скажите на милость, она справится с материнством? У меня в груди что-то сжимается. – Я знаю только, что моя дочь находчивая, решительная и… и просто замечательная девочка. Хелен смотрит на меня с изумлением, как будто никогда не слышала, чтобы мать так говорила о своем ребенке. Она качает головой, отмахиваясь от моих слов. – Что, если она не справится? Что, если у нее не установится связь с ребенком? Или начнется послеродовая депрессия? У молодых матерей она очень распространена, эта депрессия. Я знаю. Я об этом читала, Сильви. – Я о ней позабочусь, – тихо говорю я. У меня колотится сердце, как бывает, когда видишь, что кто-то нарывается на драку, и не знаешь, как этого избежать. – Это просто смешно, – тихо бормочет она, намекая, что я неспособна позаботиться даже о себе самой. Я молчу, скрестив руки на груди, и жду, пока Хелен поймет намек: «пожалуйста, свалите уже, наконец». Она не понимает. Тогда я говорю: – Я, разумеется, буду держать вас в курсе. Когда мы узнаем подробности. Примерную дату родов. – Дату родов? Господи. – Вздрогнув, она поднимается с места. Золотые пуговицы на пиджаке подмигивают на солнце. Слишком плотный пиджак для такого теплого дня. И тональная основа у нее слишком плотная, старомодная, больше похожая на театральный грим. Я прихожу к выводу, что Хелен одна из тех самых женщин, которые склонны к самобичеванию и могут в полной мере быть собой только тогда, когда ковыляют на высоких каблуках, потеют, мерзнут или испытывают легкую боль. Я прихожу к выводу, что она кошмарный человек. – Спасибо, что заглянули, – говорю я, стараясь оставаться вежливой ради Энни. – Полагаю, нам следует обменяться номерами, – произносит Хелен, явно шокированная этой идеей, хотя сама же ее предложила. Таким, как я, не место в ее списке контактов. – Позвоните, если… что-нибудь изменится. Мы неловко вбиваем данные друг друга в телефоны: «Вы сказали, восемь? Вот черт, простите, все перепутала. Можете повторить, Сильви?» Длинные, покрытые гель-лаком ногти Хелен стучат по экрану, едва не высекая искры. Потом она медлит у двери, снова крепко сжимая сумочку, готовясь преодолеть испытание коридорами муниципального здания. Она бросает взгляд на неприличное граффити и облезающую краску на противоположной стене и кривится от отвращения. – Сильви… Я готовлюсь к неприятному моменту. – Да, Хелен? – Это все замечательно. Весьма… – она обводит рукой вокруг себя, с трудом подбирая наименее обидные выражения, – современно. Но вы не поймете ценность семейного гнезда, пока окончательно его не потеряете. Не позволяйте своему мужу просто так все забрать. – Ладно. – Такого я не ожидала. – Спасибо. Но не волнуйтесь, я не позволю. – Очень скоро нам придется продать дом и поделить деньги, чтобы оба могли купить себе жилье. Хотя я там уже не живу, мысль об этом меня расстраивает. А теперь, когда Энни забеременела, я не хочу поднимать переполох подобными предложениями. – Ладно. Заканчиваю с лекциями. Я вижу, вам не терпится меня выпроводить. Где здесь можно поймать такси? – Поверните налево после лестницы. Там, где кебабная. Она вздрагивает от упоминания кебабной – то ли от жалости, то ли от отвращения, не знаю. У нее такой вид, будто ей не помешало бы хоть разок съесть кебаб вместо попкорна из киноа. Я провожаю ее взглядом, слушая цоканье дорогих туфель по пыльному бетону, и думаю о том, что она сказала, о семьях, воспоминаниях и домах, и у меня в голове окончательно оформляется идея. Я, как наяву, слышу голос Кэрри: «На самом деле подойдут любые звуки. Что-то, что поможет расшевелить воспоминания». Я откапываю свой ноутбук, спрятанный под прошлым выпуском «Вог». Открываю «Гугл-карты», навожу желтый курсор на лес Дин и ставлю его на главную лесную дорогу. Камера разворачивается и приближается. Сначала появляется пиксельное изображение, потом оно подгружается. Вдалеке деревья, вблизи поле. Я стою на перекрестке с деревянными дорожными знаками в форме стрелок, которые, судя по виду, появились здесь много лет назад, да так и остались гнить. И куда мне? Черт. «Особняк Фокскот», – набираю я. Перезагружаю. Полный ноль. Может, я неправильно запомнила название? Или набрала с ошибкой? Может, не «особняк», а «поместье». Или дом. Я начинаю лихорадочно стучать по клавишам, перебирая варианты. Все так же безрезультатно. Я с досадой откидываюсь на спинку стула. Неужели от дома ничего не осталось? Что бы там ни было, теперь его нет. Особняк Фокскот бесследно исчез. 31 Рита «МОРРИС МАЙНОР» ГЛОХНЕТ на перекрестке. Рита прекрасно понимает машину. Ей и самой хочется притормозить. Или вообще включить задний ход и вернуться. Но она не может. (Не только потому, что она не умеет нормально ездить задом наперед.) Рита не хотела оставлять детей на Джинни и Дона на все утро. Особенно после вчерашнего скандала. Особенно после того, как за завтраком она увидела сливовый синяк под левым газом Джинни. От одной мысли об этом паника снова начинает дуть в свою визгливую флейту, и Рите нестерпимо хочется скорее помчаться обратно в Фокскот. Она снова заводит машину и сворачивает влево к Фокскоту. В зеркале заднего вида появляется темно-бордовый «универсал». Рита напрягается, помня о том, что заднее сиденье ее машины завалено продуктами для малышки, которые она в огромном количестве закупила в магазине подальше от Хоксвелла, чтобы не давать никому поводов для сплетен. Рита немного набирает скорость, напугав саму себя. Легкая блузка липнет к спине от пота. Едва слышно бормоча «только бы не разбиться, только бы не разбиться», она выпрямляет руки на руле, непослушные, как два железных штыря. Чем быстрее Рита едет, тем хуже управляет машиной, как будто рулевой вал напрямую соединен с ее мозгом. Сегодня между ней и остальным миром вдруг исчезла защитная прослойка, будто с нее содрали кожу. Усталость пронизывает до костей. Рита не знала, что можно настолько устать. Ее тело превратилось в обузу, которую неудобно таскать за собой. Тревога по поводу того, что приходится скрывать присутствие в доме малышки, ноющей болью отзывается в животе. И каждое утро она просыпается в три, потом в пять, опасаясь криков, заранее вооружившись теплой стерилизованной бутылочкой с молоком и чистой муслиновой пеленкой. А теперь, что намного хуже, приходится беспокоиться из-за Дона. Из-за проявлений насилия, которых она никогда раньше не видела. Рите кажется, что все они выпали за пределы цивилизованного мира и окончательно запутались, опьянев от зеленого, как абсент, света. Только Дон, похоже, осознает всю дикость ситуации с малышкой, всю опасность, которую несет в себе его собственное присутствие в Фокскоте, учитывая, что со дня на день приедет Уолтер. Но либо Дон слишком высокомерен, чтобы волноваться об этом, либо – что более вероятно – риск доставляет ему извращенное удовольствие. И неудивительно: он уверен, что сможет выехать на чистой наглости. Ну или выкрутится из ситуации, как скользкие угри, что водятся в Темзе. Нужно только перетерпеть следующие четыре дня, напоминает себе Рита, пока дотлеет этот жалкий окурок августа. Потом Дон уедет в Аравию, а Джинни наконец-то – пожалуйста, Господи, пусть все будет так – обратится в полицию. Хотя этот план все еще кажется ей совершенно безумным – почему нельзя вышвырнуть Дона и позвонить прямо сейчас? – это все-таки лучше, чем вовсе не иметь никакого плана. С другой стороны, расчет на то, что эта тайна протянет еще хоть день, кажется слишком самонадеянным. Робби или Мардж могут о чем-нибудь проболтаться. Тедди, чистая душа, вообще не думает о том, что говорит. Ему достаточно снять трубку, когда будет звонить Уолтер, и все разболтать. И еще Рита все никак не может избавиться от ощущения, что за ними кто-то наблюдает, особенно по вечерам, когда дом весь светится изнутри, а темнота притирается к окнам, густая и меховая, как загривок черного медведя. Кто же там прячется, думает она, содрогаясь. Робби? О, ей бы очень не хотелось, чтобы это был он. Фингерс? Уф-ф. В число подозреваемых можно было бы внести и Мардж, но Рита сомневается, что та способна на уловки: зачем подбираться крадучись, если можно просто пойти напролом? Вчера она сделала именно это, зажав Риту в углу кладовой. «Во имя всего святого, что это за полуголый тип повадился разбойничать в лесу? – потребовала объяснений Мардж, выпятив массивный подбородок. Волосок на бородавке мелко подрагивал. – Это он сюда приехал на этой нелепой машине?» Объяснение про «хорошего друга семьи» ее, разумеется, не убедило. Мардж тряслась от бешенства – того и гляди сметет с полок консервные банки с тушеными бобами и тунцом своими крепкими, огрубевшими от работы кулаками. «Он испортит жизнь ребенку и миссис Харрингтон! Нельзя привлекать лишнее внимание! А он вопит в лесу, как олень, у которого гон!» От такого невероятно точного описания у Риты вырвался смешок, а Мардж еще больше разозлилась, топнула ногой и обвинила ее в том, что она несерьезно относится к ситуации. Куда уж серьезнее? Рита постоянно боится, что сделает что-то не так, что малышка проголодается, замерзнет, заболеет или просто почувствует, что ее недостаточно любят. Она пытается сохранять профессионализм или просто видеть в ребенке отдельный живой организм, которому нужна забота, вроде папоротника по имени Этель, но с каждым часом Леснушка все глубже забирается к ней под кожу. Между ними установилось особенное взаимопонимание, для которого не нужен язык. Рита просто знает, когда она нужна малышке. У нее в голове будто срабатывает будильник. Рита резко просыпается посреди ночи и, не обращая внимания на сонную кашу в голове, спотыкаясь в темноте, идет через всю спальню к колыбельке, которую Робби сделал специально для малышки и гладко зашлифовал. Леснушка всегда встречает ее широко раскрытыми глазами – ждала ее. А Рита упирается подбородком в краешек кроватки, напевает колыбельную – «Спи, малышка, сладким сном, звери бродят за окном…» – и смотрит, как тени от мобиля мелькают на стене, пока глаза Леснушки не начинают снова закрываться. А бывает, что малышка хнычет, измученная коликами, и тогда Рита делает то, чего точно делать не следует: берет ее к себе в кровать, приобняв одной рукой, – только так они обе смогут поспать хотя бы несколько часов без перерыва. Леснушку легко полюбить, вот в чем беда. В других семьях мать становится естественным барьером между няней и ребенком, встает между ними, как монолитная статуя с острова Пасхи, напоминая, что нельзя слишком сближаться, нельзя вступать в соревнование. Няня должна быть умелой, доброй и деликатной, но не заботливее, не красивее и не приятнее для детей (и тем более для мужа), чем мать семейства. Но здесь другая ситуация. Джинни дергают со всех сторон, как за юбку, требуя внимания. Рита чувствует, что Тедди начинает беспокоиться, как бы малышка не осталась с ними насовсем и не отняла у него место любимого младшенького. Он с каждым днем становится все более прилипчивым и нервным. Геру доводит до бешенства присутствие Дона, она напряжена, на грани срыва, как натянутая резинка за секунду до того, как ее отпустят. А Дон? Тот, разумеется, не хочет ни с кем делить Джинни, все время лапает, поглаживает, кладет руку на изгиб ее ягодиц – дерзкий, небрежный собственнический жест. Их окружает чувственный, похотливый туман. Хуже всего то, как он бродит по дому после утренней ванны, словно все комнаты здесь принадлежат ему, и ищет Джинни, повязав на бедра полотенце, обнажая свою сексуальность, как клыки. Может, именно поэтому взгляд малышки неотрывно следует за Ритой, а не за Джинни. Когда Леснушка плачет, Рита знает, что только она может ее успокоить, но вынуждена смотреть, теребя юбку в руках, на то, как Дон с Джинни слишком энергично укачивают ее – это никогда не помогает, – в то время как малышке нужно, чтобы ее просто обняли и прижали к груди, показывая, что она в безопасности. Когда Леснушка просыпается посреди ночи, Рите бывает трудно снова заснуть. Она вечно начеку, ей кажется, что стоит потерять бдительность – и случится что-нибудь плохое. Как будто малышка может разучиться дышать, если Рита перестанет следить за тем, как поднимается и опускается детская грудь. Она уже привыкла к бессоннице, к этому мысленному дрейфу, который мешает ей заснуть и заставляет ковыряться в сложившейся ситуации, разбирать ее на части, как головоломку, и собирать как-то по-другому, чтобы придумать Счастливый Конец. Обычно Рита воображает добрую даму из соцзащиты, которая постучится к ним в дверь со спокойной улыбкой на губах. Не полицейского. Дама аккуратно уложит Леснушку в сияющую новую коляску, укроет чистым одеялком и объяснит, что настоящая мать девочки, чудесная молодая женщина, какая-нибудь Эмма, Энн или Фелисити, опомнилась и отчаянно хочет вернуть ребенка. Кто бы стал с этим спорить? Кто бы стал возражать против возвращения ребенка к настоящей матери? Они все поцелуют Леснушку на прощание, пообещают писать ей письма и прислать денег, если Эмма/Энн/Фелисити в них нуждается. А Дон тем временем сбежит через заднюю дверь и умчится на своей спортивной машине в объятия другой женщины. Более удобной. Более незамужней.