Прямой вопрос застает меня врасплох. – Ну, запись для бабушки мы уже сделали, – говорю я, уходя от ответа. Я знаю, что еще вернусь. Я должна. Но только одна. Я не могу выбросить из головы эту старушку. Мардж. С ней что-то не то. «Она просто копия…» – сказала старушка про Энни, и эта мысль пугает меня намного сильнее, чем труп, обнаруженный в лесу сорок с лишним лет назад. Каждый раз, когда я случайно включаю «Фейстайм» или делаю селфи без солнечных очков, я заново переживаю шок: передо мной безжалостное объективное свидетельство того, как я теперь выгляжу. Это постаревшее лицо наложилось на мое, отстояв очередь за правом занять свое место. И дело не только в том, что, как и большинство моих друзей за сорок, я прихожу в ужас, видя подтверждение тому, что мне уже не тридцать три. (Чувствую-то я себя на тридцать три!) Дело в этих незнакомых лицах, сменяющих друг друга с годами. Словно поколения незнакомых мне женщин двигаются обратно во времени. Под моей кожей живет история. И под кожей Энни, разумеется. Мне вспоминается один день в средней школе. У меня на коленке пластырь намного бледнее и розовее моей кожи – в то время были только такие. Шероховатый школьный стул из красного пластика. И страх перед приближением учительницы, которая попросила всех в классе нарисовать свое генеалогическое древо. И, что еще хуже, она наклонилась над моим плечом, дыша на меня запахом кофе, выпитого в учительской, и спросила, на кого я больше похожа, на маму или на папу. При всем классе. На несколько секунд язык перестал меня слушаться. В голове зашумело. Мне стало жарко и стыдно, как будто я должна была сознаться в чем-то, хотя знала, что ничего плохого не сделала. Поэтому я просто сказала: «Я похожа на саму себя». И затолкала это происшествие – и вопрос учительницы – подальше, не вдумываясь. Я никогда не рассказывала об этом маме. Но теперь я ругаю себя за то, что не задавала вопросов, пока еще была возможность, вместо того чтобы прятаться за маминым нежеланием говорить о тяжелом периоде ее жизни и за своим страхом перед болью, перед чувством ненужности, таким глубоким, что оно может сожрать меня изнутри, если дать ему волю. Наше взаимное избегание разговоров было похоже на заговор и отлично работало, думаю я, когда шоссе замедляется и стопорится на въезде в Лондон. – В любом случае слушать звуки леса будет приятнее, чем писк больничного оборудования, – говорит Энни. В ее голосе слышится усталость. Я бросаю на нее взгляд. Она прислонилась головой к окну, прижав густые рыжие волосы – чьи волосы? – к стеклу. Меня царапает тревога. Вдруг она сегодня переутомилась? Вдруг я поступила безответственно, взяв ее с собой? Вдруг в своем стремлении поддержать Энни и быть более открытой я зашла слишком далеко? Вопросы бурлят в голове. – Спи. День был долгий. Глаза Энни мгновенно закрываются, дыхание замедляется. Она кажется такой юной. И я вспоминаю, какая пронзительная любовь охватывала меня, когда я смотрела на нее спящую в детстве – в этот короткий миг покоя, когда я успевала заметить свою любовь и завернуться в нее, как в одеяло. Я и сейчас чувствую то же самое, ничего не изменилось. Через минуту мой телефон начинает звонить. На приборной панели высвечивается номер. Незнакомый. Точно не больница: я живу в постоянном страхе плохих новостей. Спам? Лучше не буду брать трубку. Потом мне приходит в голову, что это может быть Джейк. Он попросил у меня номер – я не придумала достаточно веских причин, чтобы отказать. Как-то так. Я бросаю взгляд на Энни, пытаясь определить, насколько она в отключке. Нет, плохая идея. Она будет возмущена. Лучше не отвечать. Он все равно уже понял, что я безнадежно стара. – Алло? – Это я, Хелен. У меня к вам предложение. * * * Я стою возле дома Хелен в Челси-Мьюз, пытаясь набраться смелости и нажать на кнопку домофона. После вчерашней поездки у меня ноют верхние позвонки, когда я запрокидываю голову, чтобы посмотреть вверх. Домик какой-то кукольный, довольно небольшой – по крайней мере, в сравнении с соседними особняками, – но идеальной формы, с георгианскими окнами и черными подоконниками. Жалюзи закрыты. Три камеры видеонаблюдения крутятся на шарнирах и смотрят на меня мигающими красными глазами. Я нерешительно смотрю на часы, чувствуя себя так, будто за мной следят. Да, если мы правильно все рассчитали, Эллиот с минуты на минуту приедет в мою квартиру. – Я отправлю его к вашему дому на такси к десяти часам, – сказала Хелен, объясняя, зачем позвонила мне в машине. – А мы в это время могли бы посидеть у меня и обсудить распределение будущих обязанностей. – Это был не вопрос. Энни долго упиралась. – Он просто опять попытается уговорить меня избавиться от ребенка, мам, – сказала она, скрестив руки поверх налившейся груди. Я попросила ее дать ему шанс. – У него уже был шанс, – отрезала Энни. Я сама так никогда не умела. Сколько шансов я давала Стиву? Очень много. Слишком много. – Это я, Сильви. – Дверь медленно открывается, и в проеме появляется лицо Хелен. Потом сдержанная улыбка. Гремит цепочка. Я перешагиваю через порог, и дверь тяжело захлопывается у меня за спиной. Усиленные замки с хрустом защелкиваются. – Ого, – говорю я, глуповато озираясь по сторонам. Компактный снаружи, изнутри особняк раскрывается, словно ТАРДИС, благодаря высокой стеклянной крыше. – Шикарный дом. Комплимент явно удачный: Хелен довольна, ее улыбка расширяется, открывая белые зубы. – Мастерская старого художника. Люсьен Фрейд некогда… – с энтузиазмом начинает она, но тут же осекается, возможно вспомнив намного более скромную квартирку Вэл. – В общем, мне здесь нравится. – Хелен с одобрением поглядывает на мои серебристые босоножки. (Сегодня я принарядилась.) – Сделаю вам джин-тоник. – Снова не вопрос. Я представляла, что она живет в безликом серо-коричневом интерьере с хромированными акцентами, скучном и дорогом, как в шикарном отеле. Это уже интереснее. Она любит современное искусство. На стенах огромные яркие абстрактные полотна, забрызганные красной краской, будто кровью. Может, из-за этого такие меры безопасности: тревожные кнопки, камеры видеонаблюдения, направленные на стеклянную крышу, будто с минуты на минуту какой-нибудь бондовский злодей спустится оттуда на канате. Хотя я все еще не могу представить, как Хелен смотрит сериалы в пижаме, в своем доме она держится намного более расслабленно. На ней черный комбинезон и туфли на невысоком каблуке. На большой бархатной тахте многообещающе маячит распакованная плитка темного шоколада. Двух кусочков не хватает. (Что это за человек, который останавливается на двух кусочках?) Я думаю о том, как напишу об этом маме, но тут же себя останавливаю. Просто она любит такие детали. Одну такую мелочь мы способны растянуть в длинную переписку. – Так вот, я сказала Эллиоту: «Милый, не отчаивайся. Может, она еще передумает», – приветливо заявляет она, помешивая наши напитки стеклянной коктейльной палочкой. Я послушно забираю у нее стакан, хотя, по моим меркам, еще слишком рано для алкоголя. Это самый изысканный кубок из граненого хрусталя из всех, что мне доводилось держать в руках. Он будто высечен из звездного света. Из вежливости я делаю маленький глоток и чуть не давлюсь: это один из самых крепких джин-тоников в моей жизни. Я бодро улыбаюсь: – И не надейтесь. Она не передумает, Хелен. Поверьте мне, я знаю Энни. – Что ж, у них с Эллиотом ничего не получится. К сожалению, – добавляет Хелен, но в ее голосе сожаления не слышно. Она опускает стакан на зеркальный журнальный столик. – В таком возрасте Эллиоту рано связывать себя узами брака. Как и Энни. У них впереди вся жизнь. – Хелен касается моей руки. Неожиданное прикосновение похоже на легкий удар тока: она не похожа на тактильного человека. Вопреки ее привилегированному положению, в ней чувствуется какая-то социальная неловкость. – Нужно посмотреть правде в глаза, Сильви. – Наряды к свадьбе выбирать пока рановато, – соглашаюсь я с иронической усмешкой. Хелен прячет улыбку, но она отражается в глазах, и я невольно начинаю подозревать, что за холодным безупречным фасадом может скрываться более теплая, человечная Хелен. Приободрившись, я улыбаюсь в ответ. Бывают вещи и похуже молодой матери-одиночки, снова и снова убеждаю себя я, когда мысли о положении Энни заставляют меня в панике подскакивать в кровати – вот как сегодня утром. Есть женщины, которые не могут зачать или страдают от выкидышей, как я, которые тратят тысячи фунтов на безрезультатное лечение бесплодия и готовы себе руку отсечь, лишь бы у них внутри зародилась новая жизнь, и неважно, насколько это будет некстати. – Что ж, в худшем случае нам придется поднапрячься и найти хорошую доулу – в Челси их полно – и диетолога… Хелен рассуждает с такой серьезностью, что это даже мило. – Я прослежу, чтобы она питалась не одними чипсами и голубым сыром, не волнуйтесь, Хелен. Та хмурится: – Ладно. Что ж, тогда я возьму на себя финансовое обеспечение ребенка. Я смеюсь, пораженная ее прямотой. Но, разумеется, она просто не может иначе. Эта женщина любит держать все под контролем. Почему я сразу этого не поняла? И еще я завидую. Я бы тоже хотела щедро разбрасываться деньгами, а вместо этого стала бабушкой, которая развалила семью в самый неподходящий момент. – Вы, конечно, можете внести свой вклад, Хелен, но я позабочусь о том, чтобы ребенок ни в чем не нуждался. Она смотрит на меня с сомнением, открывает рот, чтобы возразить, но так и не решается. Потом бросает взгляд на мой полный бокал. – Вы предпочли бы кофе? – Если вам не трудно. Простите, не привыкла к алкоголю в дневное время. – Идемте, – говорит она, слегка смутившись. Радуясь возможности получше рассмотреть дом, я следую за хрупкой фигуркой Хелен по узкому коридору, украшенному эстетичными черно-белыми фотографиями. Я останавливаюсь полюбоваться, пытаясь понять, что на них изображено. – Оранжереи? – Сады Кью! Ночью! – Она не может скрыть свой энтузиазм. Похоже, я поспешила с выводами, когда сочла ее стереотипной богачкой с подтяжкой лица. Между нами что-то едва заметно меняется, словно мы обе вносим поправки в представления друг о друге. Когда мы доходим до кухни-оранжереи в дальней части дома, меня ослепляет свет с южной стороны. Глаза подстраиваются не сразу. Я моргаю. Потом еще раз. И наконец вижу их. На каменном постаменте рядами стоят террариумы – все разной формы и размера. Десятки растений, запертых под стеклом. 37 Рита – ГРЕЦКИЙ ОРЕХ? – Робби сжимает кулак, стряхивает скорлупу и вкладывает в ладонь Риты орех, похожий на мозг. Их взгляды встречаются, он медленно сгибает ее пальцы один за другим, словно подтягивает какие-то струны в теле Риты, пока она не начинает чувствовать, что настроилась на его тональность, как музыкальный инструмент. – Там их еще полно. – Робби кивком указывает на величественное дерево, нависающее над его садом. В его глазах отражается пламя костра. – Со мной голодать не придется, мисс Рита. Она кусает орех, слегка прикрыв глаза. Доводилось ли ей пробовать что-то вкуснее? Совсем не похоже на залежавшиеся горькие орехи, которые они ели на каждое Рождество, беспокоясь за сохранность хрупких зубных протезов Нэн. А это совсем другое. Съесть грецкий орех в лесу! Пока над верхушками деревьев висит золотая полная луна, а у ног сидит собака. Рита будто провалилась в один из романов Лоры Инглз Уайлдер, которые читала в детстве в деревенской библиотеке. Маленький каменный домик Робби со всех сторон окружен лесом, расположен далеко от дороги и раньше принадлежал его покойным родителям, а до этого – бабушке и дедушке, рассказал он со сдержанной гордостью. Внутри все потертое, но опрятное, блестящее от старости и патины. Рита готова была целую вечность с любопытством рассматривать его мастерскую – постройку, похожую на амбар, выступающую в сад, настоящую сокровищницу, полную досок, станков, пил и шлифовальных инструментов, мясистых брусков ясеня и вяза, которые ждут, когда их превратят во что-то еще, подарят новую жизнь. Но сегодня одна из тех идеальных летних ночей, которую непременно нужно провести в саду. Они сидят на бревне рядом с шипящим костром под небом цвета индиго, украшенным точечками звезд. Воздух такой неподвижный, что свечи, воткнутые в горлышки винных бутылок, не гаснут. Рита сытно поужинала окороком, приготовленным на костре, ароматным и таким мягким, что мясо рассыпалось на вилке. И каждый раз, когда она смеется, внутри плещется пиво. А смеется она часто. – Тебе не холодно? – Робби нарушает лесную тишину, которая кажется очень интимной, будто созданной только для них двоих, и в то же время веселой и живой, почти искрящейся. – Вот, держи одеяло. – Спасибо. – Ее тело впитывает прикосновение его пальцев к шее и ланолиновый запах шерстяной ткани. Рита допивает пиво – она так рада, что у него есть только пиво, ничего сладкого и шипучего в дурацких бутылочках, как будто он точно знал, что именно ей нравится, – и украдкой смотрит на губы Робби. На колючую, как у кактуса, щетину над верхней губой. Вот бы запомнить это, запомнить в точности и запереть воспоминание под стеклом. – Давай-ка еще. – Робби открывает новую бутылку пива, прохладного, прямиком из пластикового ведерка со льдом, и передает ей, наклоняясь ближе, прижимаясь к Рите мускулистым боком. Он задевает ее ногу своей, но не убирает. Дистанция исчезает. Рита улыбается. Собака смотрит снизу вверх, переводя взгляд с нее на него и обратно, как усталая дуэнья. – Мне нельзя возвращаться на работу пьяной. – Почему нет? Обратно пойдем пешком. По пути протрезвеешь. – Хорошая идея, – тихо соглашается она. Ей не хочется трезветь. Наоборот, хочется напиться в стельку и никуда не уходить. Кажется, что лес вокруг выращен специально для них. Деревья скульптурные, как бонсай, будто кто-то специально придал им такую форму, чтобы пропускать идеальное количество света – волшебного, будто под водой – и создавать густую тень, которую облизывают дрожащие языки костра.