Рита гладит собаку по жесткой шелковой макушке, потому что руки вдруг жаждут к чему-нибудь прикоснуться. Когда она поднимает взгляд на Робби, тот уже смотрит на нее. Рита улыбается. Стаскивает с себя розовый кардиган – почему-то вдруг стало жарко, как в полдень, – и думает, что во вселенной, видимо, произошел какой-то сбой. Почему она раньше не заметила, насколько Робби привлекателен? Когда у нее еще был шанс. Когда он еще хотел поцеловать ее. Теперь она сама превратилась в клубок спутанных чувств, которые не находят выхода. Внизу живота скапливается тяжесть. – Ну что, Рита? – дразнит Робби. – Что? – Она подается к нему навстречу, вытягивает одну ногу из-под складок юбки, в кои-то веки не стесняясь своих длинных конечностей. Она что, флиртует? Так вот он какой, этот флирт? Ей нравится. Весь вечер пронизан этими моментами, когда напряжение нарастает, чтобы снова ослабнуть и перерасти во что-то новое. Ветер поднимает и уносит искры костра. Собака прикрывает свои внимательные глаза и засыпает. – Мы в тот раз так и не потанцевали. – В его голосе слышится улыбка. И намек на что-то еще, который сладко вонзается в ее тело. – Я слишком высокая для танцев, – говорит она, хотя сегодня ей все равно, какого она роста, да и ему, кажется, тоже. Робби легко поднимает ее за руку, будто пушинку. – Ты великолепна, Рита. Она смеется, так сильно запрокинув голову, что хохолок на макушке выбивается из плена заколки. Когда он сбрасывает ботинки, Рита медлит, но потом решает, что уже не ненавидит свои ноги, и следует его примеру. Земля мягкая на ощупь. Рите хочется стянуть с Робби рубашку и вдохнуть запах его кожи. Деревья шевелятся и покачиваются, пока они танцуют. Собака отползает подальше, когда они падают на землю, когда травинки и папоротники путаются в волосах, одежда исчезает, слышится дыхание, переплетаются тела, и вот уже Рита впервые остается полностью обнаженной перед мужчиной, лишенная всего, за чем она пряталась всю жизнь, уязвимая, испуганная, окрыленная радостью. Но потом он видит их. Его лицо мгновенно становится серьезным. Робби обводит шрам на животе, похожий на молнию, кончиком пальца. Рита не может произнести ни слова. Боится, что умрет от стыда и желания. Ее шрамы всегда вызывают отвращение. Фред даже смотреть на них не мог. – Что с тобой случилось? – спрашивает он. Ей больше негде прятаться, поэтому она рассказывает. Не только про саму аварию: рыжий олень, вспышкой сверкнувший на дороге; машина, резко свернувшая в сторону и влетевшая в дерево; как ее первой – и единственной – успели спасти, вытащить из огня. Но и то, что было потом. Как она пролежала в больнице шесть месяцев, почти все время глядя в потолок с флуоресцентными лампами, пока ее ноги, все в металлических штырях, находились в подвешенном положении, и пытаясь мысленно отменить случившееся, повернуть время вспять, снова собрать воедино разбитую машину и переломанные тела. Чтобы пламя погасло. Чтобы все трое снова сидели у костра и стрелки отцовских часов навсегда остановились на пяти минутах второго. – Мне так жаль, Рита. – Робби прижимается лбом к ее лбу, как будто хочет, чтобы вся эта боль перетекла из ее головы в его. – Есть еще кое-что. Об этом знают немногие. Моя… моя тайна. – Ей больше нечего терять, так что она рассказывает ему о том дне, когда доктор подошел к ее кровати и сказал старой Нэн: «Боюсь, новости не очень», а та задумчиво облизала зубы и ответила: «Ну, хоть лицо уцелело». Нэн объяснила все только после того, как Риту выписали из больницы. Понизила голос, чтобы соседи не услышали, и сказала: «Никогда сразу не рассказывай об этом мужчине, иначе не продвинешься дальше знакомства. Дождись подходящего момента, когда он полюбит тебя за твою душу, Рита, и вот тогда у тебя, возможно, будет шанс». Она объясняет, что с Фредом «подходящий» момент все никак не наступал. После того как он сделал ей предложение, ей не хотелось все портить, тем более они так редко виделись – она была в Лондоне с Харрингтонами, Фред в Торки. Но он, не умолкая, рассуждал о детях, о том, как ему нужен сын, который продолжит семейное дело и будет большим и сильным, прямо как Рита, а от отца унаследует талант определять самый мясистый кусок голени и грудинки, самый сочный язык. Что ей оставалось делать? После замужества она вряд ли смогла бы из месяца в месяц притворяться, что им просто не повезло. И разве он не говорил, что безумно ее любит? Так что она позвонила ему из телефонной будки на углу улицы, где стоял дом Харрингтонов: «Я инвалид, Фред. По этой части. У меня не будет детей». Молчание тянулось целую вечность. «Но я бы никогда не позвал тебя замуж, если бы ты мне сказала», – произнес он в конце концов. И она поняла, что всегда это знала. Ну вот. Тайна раскрыта. Рита смотрит в небо. Лунный свет стекает по ее обнаженной коже, как капли дождя. – Повезло, – говорит Робби. – Повезло? – повторяет она с глухим смешком. Сердце ноет, как одна сплошная ссадина. – Фред показал свой истинный характер раньше, чем ты успела отправиться с ним к алтарю. – Он перекатывается на нее, прижимает к земле, придавливает всей длиной своего тела. Рита не замечает, что плачет, пока Робби не утирает ее слезы подушечкой большого пальца. – И мне тоже чертовски повезло. Потому что ты не замужем за этим идиотом, а значит, я могу исцеловать тебя всю с головы до ног. И в каждую складочку. Боже. Она понятия не имела, что на свете бывают такие ощущения. И потом, лежа на земле, дрожа всем телом и пытаясь отдышаться, Рита чувствует себя так… будто заново родилась. Робби берет ее руку в свою, целует, скользя губами по костяшкам, и она улыбается, утопает в нем и в этой теплой летней ночи – настолько, что не слышит далеких выстрелов, приглушенных деревьями. 38 Гера Я НЕ ХОТЕЛА НИКОГО убивать. Я и вовсе не пошла бы стрелять, если бы Дон не разбил террариум, а малышка не начала вопить во все горло и в комнату не вбежал Тедди, а за ним и мама, изумленная, в воздушном сером платье, расшитом крошечными зеркальными осколками. Я взревела: – Он просто зверь! Смотри, что он натворил! – Но она просто стояла на месте, не желая смотреть на разбитый стеклянный ящичек – не желая видеть, какой Дон на самом деле. – Разумеется, это вышло случайно, – сказал тот, потирая переносицу. – Принеси совок и щетку, Гера, – велела мне мама, а сама подошла к дивану и взяла на руки ревущую малышку. Леснушка никогда раньше так не ревела. Она была в ужасе, вся распухшая и напряженная. – Ну-ну, – сказала мама, крепко обнимая ее. – Все хорошо, все хорошо, моя горошинка. Но все было плохо. И малышка это знала. Она продолжала вопить, как пожарная сирена, и извиваться, и я знала – и мама, наверное, тоже, – что успокоить ее теперь может только один человек – Большая Рита. Но Большой Риты рядом не было. И мы понятия не имели, когда она может вернуться. – Так мы пойдем стрелять? – спросил Тедди, взволнованно перепрыгивая с ноги на ногу. Я одними губами прошептала: «Нет». – Не думаю, что… – Дон почесал щеку. Он вдруг показался мне очень уставшим. – Не сегодня, Тедди. Мама, которая кружила, приплясывая, с малышкой на руках, пытаясь ее успокоить, резко произнесла: – Иди, Дон. Правда. Тогда я смогу здесь со всем разобраться. Ш-ш, малышка. Тот покачал головой. Казалось, он сам был от себя в шоке. Как в тумане. – Иди! – выкрикнула мама, доведенная до отчаяния воплями малышки – бесконечной алой лентой шума. – Пока ты здесь, я не могу успокоить малышку. Просто уйди отсюда. – Ее голос вдруг зазвучал так, будто она тоже его ненавидит. Она повернулась ко мне. – Сходи и ты, ладно? Пожалуйста, Гера. Отказаться было невозможно. Я понимала, что мама хочет, чтобы я присмотрела за Тедди. Думаю, Дон тоже это понимал. – Джинни, мне кажется, это не очень хорошая идея, – с коротким смешком произнес он. – Я пойду, – сказала я. Нельзя было допустить, чтобы Тедди пошел с ним один. Через несколько минут, будто желая что-то доказать, Дон вложил мне в руки ружье. – Делай что хочешь. * * * Вскоре мы потеряли Дона, который погнался за дичью. Я схватила Тедди за руку, чтобы он не побежал следом. Когда Дон скрылся из виду и нам уже ничего не угрожало, я взревела, закружилась вокруг своей оси и начала бить себя в грудь, как дурацкий самец гориллы, которым возомнил себя Дон. Мы с Тедди захихикали. В тишине леса этот звук разросся, зазвучал со всех сторон, как будто среди деревьев спрятались толпы обезумевших хохочущих детишек. К этому моменту мы уже были в густой сосновой чаще, где земля сухая и хрустящая, под ногами скользкая хвоя, а воздух совершенно неподвижный, как в недрах платяного шкафа. Когда мы перестали смеяться, Тедди испугался. Я вывела его из сосен – туда, где снова стало видно небо и огоньки далекого самолета, описывающего дугу, как космический корабль. От тяжелого ружья у меня заныло плечо. Мне хотелось свернуться клубочком в мягком трухлявом дупле и заснуть, обнимая Тедди, лишь бы не возвращаться в Фокскот. Лишь бы не видеть разбитое стекло на полу. От мыслей о террариуме у меня внутри с новой силой зашипела злоба. Только это я и помню – внезапный приступ гнева, сердце, стучащее как большой басовый барабан, и как Тедди указал на движущийся силуэт вдалеке и зашипел: «Олень! Олень! Стреляй!» Пуля прогремела раньше, чем я приняла решение выстрелить. Ружье ударило меня в плечо. Вечер рассыпался на миллиарды осколков. Несколько секунд мы молчали. В ушах стоял звон, похожий на колокольный. Я представила, как олень истекает кровью. Мучается. Но я не была уверена, что мне хватит смелости еще раз выстрелить в животное, чтобы избавить его от страданий. Поэтому я бросила ружье на землю, и мы побежали обратно в Фокскот. Это было почти час назад. Я чищу зубы дрожащей рукой. В дверь ванной стучат. – Гера? Ты здесь? Я вздрагиваю, услышав голос Большой Риты, и бросаю щетку в пластиковый стакан. – Как прошел вечер? – Она слегка приоткрывает дверь, и в появившейся щелочке я вижу ее сумасшедшую улыбку. Ее волосы взлохмачены, будто их лизало целое стадо коров. От нее пахнет костром и счастьем. Для меня это значит только одно: она не видела, что стало с ее драгоценным террариумом. Пока не видела. Я не отвечаю. Большая Рита идет вслед за мной в спальню и со скрипом плюхается на краешек кровати. Ее улыбка гаснет. – Тедди тоже какой-то кислый. Кто-нибудь объяснит мне, что случилось? Как будто умер человек. Вся радость испаряется с бледнеющего лица Риты. – Разбился? – повторяет она, не веря своим ушам. – Его разбили. – Мой голос звучит бесцветно. – Дон разбил. – Дон? – без выражения повторяет она. На стене тикают часы. Ее глаза вспыхивают. Я никогда не видела в них такого огня. Из карих они делаются золотыми. И сама она будто становится больше, сильнее, словно способна раздавить черепушку Дона одной рукой, как спелый персик. – Больше я терпеть не стану, Гера. – Теперь заговорила уже новая Большая Рита. Она направляется к двери. – Я выгоню этого мерзавца. Непременно. – Потом хмурится и медлит. – Погоди, а где он? 39 Сильви