Рите нечего возразить. – Геру отправят в учреждение. – Джинни прикрывает рот рукой и стонет – снова этот звук, глубокий и надрывный, порожденный чувством, которого Рита, наверное, никогда не испытывала. – В какой-нибудь «Лонс». Или даже хуже, намного хуже. Боже. Ужас, вызванный смертью Дона, перерастает в нечто новое. В страх за тех, кто остался жив. Гера не выживет в таком учреждении. Она там и недели не протянет. Жук уже ползет по руке – ожившее черное пятнышко. – Ружье? – Лицо Джинни меняется, заостряется. – Где ружье? – Гера его выронила. – У Риты непроизвольно начинают стучать зубы. – Я… я не знаю где. – Нужно копать! – Джинни хватает ее за руку, вонзает ногти в кожу, оставляя следы-полумесяцы. Глаза безумно сверкают. – Ну же. – Она поднимается и тянет Риту за собой. – Копать? – От этого слова во рту остается тошнотворный кислый привкус. – О чем… О чем вы? – Похороним его. Скажем, что он уехал. В Аравию. Да, да, – бормочет Джинни, словно в бреду. – Он уехал в Аравию еще вчера. Рита моргает. Она словно в ловушке. В силках. Силы стремительно тают. Фред был прав: этот корабль тащит ее на дно. – У Геры вся жизнь впереди. Дона больше нет. Но мы можем спасти Геру. Мы должны, Рита. – Джинни лихорадочно озирается. – Нас никто не видел. Никто не узнает. Вы ведь поможете мне, правда? Ради Геры? Я не могу потерять всех, кого люблю. Просто не могу, Рита. Ради всего святого, помогите. Рита мечется, почти готовая согласиться. Ей ужасно хочется сказать «да», чтоб хоть немного облегчить страдания Джинни. И все же. Что-то внутри – закаленное в огне одного вечера, проведенного с Робби, крошечное, но твердое, как гранит, – сопротивляется. – Рита? – молит Джинни. Она хватает ее за плечи, трясет из стороны в сторону. – Вы такая сильная. Я одна не справлюсь. Пожалуйста. Рите кажется, что деревья склоняются над ней, заслоняют ночное небо, запирая ее в темной гробнице. Она вспоминает свою мать, запертую в горящей машине, сияющей изнутри, точно фонарь, и как ее ладони прижимались к стеклу. Мама не выжила за стеклом, в отличие от растений, за которыми Рита ухаживала все эти годы, пытаясь – она только сейчас это осознает – повернуть все вспять. Она радуется таким мелочам. Раскрывшемуся листочку. Морской соли на языке. Новым носкам. Ее жизнь ничего не стоит, Рита это знает. Жизнь некрасивой незамужней женщины, не наделенной богатством и высоким статусом, лишенной шанса завести собственную семью. Женщины, по которой никто не станет ни плакать, ни тосковать. Но готова ли она ставить под угрозу свою жизнь, пусть и незначительную, рискуя оказаться в тюремной камере? Ради Харрингтонов? – Нужны лопаты. – Джинни тянет ее сильнее. – Идемте. – Я не могу его закопать, Джинни. – Это самые сложные слова в ее жизни. По щекам бегут слезы. – Простите. – Что? – выдыхает Джинни. – Но вы должны… Я вам говорю… А потом они слышат их. Какие-то звуки, доносящиеся сквозь деревья. Треск веток. Шаги. Голоса. Боже. Голоса. Рита прикладывает палец к губам. Они стоят неподвижно, не дыша. И в тот самый момент, когда они уже думают, что люди ушли, свет фонарика тянется к ним сквозь клубящуюся дымку, как рука тюремщика. 43 Сильви – ТУДА ЕМУ и дорога, сказали мы. – Мардж делает глоток шерри и издает короткий смешок, едва не поперхнувшись. Капли напитка влажно блестят у нее на верхней губе. Старушка явно довольна тем, что у нее появился слушатель. – Правда, Фингерс? – Нет, Мардж, – шипит тот сквозь зубы с перекошенной улыбкой на губах. – «Упокой его Господь». Вот как мы сказали, когда Дон Армстронг трагически погиб на охоте, Мардж. Упокой его Господь. Проживающий с ней помощник такой же странный, как его имя, высокий, худой, как шнурок, с копной льдисто-белых волос и перламутрово-прозрачной кожей и глазами. Он, похоже, не в состоянии долго сидеть на месте, поэтому нервно расхаживает по гостиной Мардж, будто чудом спасся от ужасного стихийного бедствия. – Она постоянно все путает. – Фингерс излишне театрально покручивает пальцем у виска, и от этого все происходящее начинает казаться еще более диким. Он протягивает мне тарелку с угощением. – Хотите еще печенья с инжиром? Я качаю головой, не в силах отвести взгляд от старушки, сидящей в кресле с цветастой обивкой. Она вертит в руках помаду в серебристом футляре, рассматривая ее дальнозоркими глазами, и бормочет: – Если подумать, похоже на пулю. Фингерс рядом с ней напрягается и издает сдавленный смешок. – Я вышла замуж за такого же мужчину, как Армстронг, – небрежным тоном продолжает Мардж. Она снимает крышечку с помады и нюхает ее. – Ублюдок. Жил двойной жизнью, и плевать ему было на всех, кто от этого страдал. Пахнет и правда роскошно. – Кто это сделал? – спрашиваю я, пытаясь представить заголовки газетных статей. Перед глазами встает фотография измученного Уолтера Харрингтона, спешащего к своей машине из здания суда. – Кто застрелил Армстронга, Мардж? К моему изумлению, она начинает хихикать. Фингерс выглядит так, будто готов в любой момент схватить подушку и придушить свою подопечную. У меня в голове проносится жуткая мысль: это сделал он. Потом еще одна: никто не знает, где я нахожусь. Здесь плохо ловит сеть. Я толком не помню, где припарковала машину. Эта душная комната туманит мой разум, увлекая в далекий семьдесят первый всем своим видом: зеленый ковер с завитками, отклеивающиеся обои цвета лошадиных зубов. Картонные коробки, выстроенные рядами вдоль стен, и мешки, наполовину заполненные мусором, придают захламленному дому еще более печальный вид: это признаки близящегося переезда в дом престарелых. «Я не поеду», – упрямо заявила Мардж, и я почувствовала укол жалости, понимая, что ей все равно придется это сделать, и зная, как тяжело разбирать воспоминания и распихивать их по коробкам. В конце концов, воспоминания в доме намного важнее столов и стульев. Я вздрагиваю, когда Фингерс касается моего плеча, и чувствую запах его кожи – острый, почти звериный. Так, наверное, пахнет какой-нибудь старый барсук. – Я провожу вас к выходу, Сильви. – Спасибо. – Я с облегчением хватаю сумочку. Кэролайн права. Зря я сюда приехала. Что я творю? Мне бы сидеть с Энни, гуглить подержанные коляски и обсуждать дурацкие имена, которые дают своим детям знаменитости, а не совать нос в прошлое, разглядывая творившиеся там ужасы. – Но… но ведь это дочка Большой Риты. Большая Рита, помнишь, Фингерс? Ты когда-то был безумно в нее влюблен. – Мардж подмигивает. – Ах ты, негодник, любитель подсматривать. Сероватое лицо Фингерса вспыхивает. Дождь с новой силой начинает хлестать по окнам гостиной. Мардж кивком указывает на меня: – А вот ваша мать умела хранить секреты. А то я не знала. – Большое сердце. – Еще глоток шерри. Алкоголь развязывает ей язык. – И ноги! Господи, эти ноги. Ну и наделали же они шуму. Фингерс снова пытается подтолкнуть меня к выходу, но я не двигаюсь с места, почуяв какую-то другую историю, скрытую, как подводное течение. – В каком смысле наделали шуму? – Отпечаток ее ботинка остался на щеке Дона. Господи. Получается, мама была в числе подозреваемых? Неудивительно, что она не хотела об этом говорить. Потом мне в голову приходит новое предположение, о котором я и подумать не могла всего несколько секунд назад: вдруг мама его и застрелила? – Старуха живет прошлым. – Фингерс наклоняется к моему уху. Его дыхание влажное, как почва. – Но ничего толком не помнит, все путает. Мардж закатывает глаза, поворачивается ко мне и продолжает заговорщическим тоном: – Не обращайте внимания. У него никого, кроме меня, не осталось. Когда у тебя нет своей семьи, как у нас с ним, невольно начинаешь искать таких же, как ты сам. Ты ведь всегда боялся меня потерять, правда, мой маленький Зеленый человечек? Фингерс стоит понурившись, с каким-то смиренным мальчишеским видом. Он не просто соцработник, а она – не просто пациентка, начинаю понимать я. Здесь есть что-то еще. Мардж поглаживает его по руке – материнский жест и в то же время проявление власти. – Успокойся, а то оставлю без ужина, – тихонько бормочет она. И на несколько секунд он застывает на месте, покачиваясь, будто дерево, пристыженный и молчаливый. – Так вот, скажу без обиняков, – говорит Мардж, поворачиваясь ко мне и продолжая разговор про Армстронга. – Его волновал только прибор, висевший у него между ног. И он отнимал шансы у этой крохи. – У ребенка Джо? – осторожно уточняю я, уверенная, что всем слышно, как у меня стучит сердце. Моя крошечная детская сущность легко проскальзывает в разговор, как шелк по стеклу. – Да. – Мардж смотрит на меня, озадаченно нахмурившись, словно пытается разгадать то ли меня, то ли мои слова. Ее взгляд мутнеет, затуманенный старостью. «Бросила меня и ушла». Я не могу через это перешагнуть. Но спросить все же нужно: – Вы… вы не помните ее фамилию? – Зачем вам это? – Фингерс оживает и предостерегающе смотрит на Мардж широко раскрытыми глазами. – Я… – В глубине души я понимаю: я спрашиваю во многом потому, что мне положено хотеть это знать. Мы привыкли, что истории об усыновлении развиваются по такому сценарию: давно потерянная мать, слезливое воссоединение… – Вы знали Джо? – Мардж хмурится, уставившись на меня, постукивая желтым ногтем по переднему зубу. – Как вы с ней связаны? – Я… – Внутренне содрогаясь, я шепчу правду, которую так редко произносила: – В то лето меня нашли в лесу. Где-то на периферии моего поля зрения Фингерс принимается лихорадочно дергать ногой. – Что? – Мардж непонимающе морщится. – Что вы такое говорите? – Я была той самой брошенной малышкой, Мардж, – говорю я громче, лишая эти слова сакрального значения. – Это была я, – еще громче. Ее лицо белеет как мел. – Вы лжете! – шипит она.