Гамаш знал (и подозревал, что они тоже знают), что это большая ошибка – чувствовать себя спокойно рядом с таким существом. Даже рядом с его фотографией. – Итак? – поторопил его прокурор. Хотя Гамаш согласился со стратегией спешки, но по своему многолетнему опыту дачи показаний в этом высоком суде он знал, что ни в коем случае нельзя из-за спешки оставлять вопросы без ответа. Оставлять лазейки для защиты, которые она попытается расширить и через которые виновный сможет уйти от наказания. И теперь Арман Гамаш должен был проявить чудеса ловкости и проворства, подобно канатоходцу, выступающему под куполом цирка. К тому же были кое-какие обстоятельства, которых не знал даже прокурор. И не должен был знать. – Инспектор Бовуар всю субботу исследовал историю сборщика долгов во фраке. Когда он счел, что собрал достаточно информации, он приехал в Три Сосны. – Но зачем ехать? Почему нельзя сообщить по телефону или отправить по электронной почте? – Он хотел своими глазами увидеть это существо. Чтобы убедиться. До этого он опирался только на фотографию, которую я ему прислал. Ему нужно было увидеть это существо воочию. Гамаш не сказал, что Жан Ги также чувствовал необходимость передать ему информацию при личной встрече. Чтобы видеть реакцию. – И?.. * * * – Что вам известно, patron? – спросил Бовуар. Они сидели в гостиной дома Гамашей в Трех Соснах. Жан Ги, Рейн-Мари и сам Гамаш. – Лишь то, что рассказал нам Биссонетт, а я переслал тебе, – ответил Арман. – Это сборщик долгов во фраке. – Кобрадор, – кивнул Бовуар. – Oui. Но только не настоящий. Он отставил в сторону чашку с горячим шоколадом и вытащил из сумки папку. Из папки извлек несколько листов, в основном фотографий, разложил их на кофейном столе и слегка перемешал, как наперсточник на улице. Когда он закончил, на столе перед Гамашем лежал веер из фотографий. – Вот это, – Бовуар взял фотографию, лежащую в стороне, – сборщик долгов во фраке. Он показал знакомую уже фотографию человека в цилиндре и фраке. В белых перчатках. С портфелем. На котором крупными буквами было написано «Cobrador del Frac». – А вот то, что я хочу вам показать, – продолжил Жан Ги. Он переместил первую фотографию из разложенных веером поближе к Гамашу. – Тысяча восемьсот сорок первый год. Деревня в Пиренеях. Одна из первых сохранившихся фотографий. Дагеротип. Изображение было серым, расплывчатым. Узкая, мощенная брусчаткой улица, петляющая между прочными каменными домами. Вдали можно было различить горы. – Люди и животные не видны, – пояснил Бовуар. – Пленку нужно было экспонировать десять минут. Все находящееся в движении не проявлялось. Арман надел очки и наклонился над фотографией. Если бы месье Дагер фотографировал его, то Арман бы точно проявился. Наконец он посмотрел поверх очков на Жана Ги. И тот кивнул. – Это кобрадор, – сказал Жан Ги чуть ли не шепотом. – Фрак добавил гораздо позднее какой-то умный маркетолог. Но этот – настоящий. Подлинный. Рейн-Мари наклонилась над фотографией. Она видела здания, улицы, ландшафт вдали. И больше ничего. Ее глаза быстро скользили по фотографии. И только перестав шарить глазами по снимку, она увидела. Оно возникало из снимка. Медленно. Обретало четкость. Становилось все яснее и яснее. Темнее и темнее. И наконец ошибиться стало невозможно. У стены стоял человек. Стоял так неподвижно, что даже десятиминутная экспозиция зафиксировала его. И только его. Все остальное, что было живым, – лошади, собаки, кошки, люди – исчезло, словно все покинули деревню. Осталось лишь существо в темной накидке и в капюшоне, с черным бесстрастным лицом. Это напоминало одну из фотографий, снятых после атомной бомбардировки в Хиросиме, где от людей остались отпечатки на стене, а сами они были уничтожены. Вечная тень. И ничего живого. Здесь, в этой испанской деревне, тень осталась. В ней не было ни гнева, ни печали, ни радости, ни жалости, ни торжества. Ни осуждения. Осуждение уже состоялось. Коллектор. Пришел за долгом. – Лишь недавно, когда в Париже готовили выставку работ Луи Дагера, кто-то заметил этот снимок, – сказал Бовуар. – Вот этот, – он показал на следующую фотографию, немного четче, – сделан в тысяча девятьсот двадцатых годах, а этот, – он взял следующую, – в тысяча девятьсот сорок пятом. Через неделю после окончания войны в Европе. На фотографии фигура в мантии стояла перед мужчиной средних лет, который отчаянно протестовал, а другие люди смотрели на них. – Этого человека уволокли и повесили как коллаборациониста, – сказал Жан Ги. – Он доносил на друзей и соседей, предлагал укрытие евреям, а затем сдавал их, получая подачки от нацистов. Глядя на этого человека – ужас на лице, впалые небритые щеки, умоляющий взгляд, растрепанные волосы, помятая одежда, – трудно было не проникнуться к нему сочувствием. Пока ты не начинал задумываться о его жертвах. Мужчинах и женщинах, мальчиках и девочках, которые погибли. Из-за него. Кобрадор нашел его и преследовал. Как зверя. До самой смерти. – Его повесил кобрадор? – спросила Рейн-Мари. – Нет. Только указал на него пальцем, – ответил Жан Ги. – Остальное сделали другие. Кривым пальцем, подумал Гамаш. Возможно, Рут была права. – В первые послевоенные годы кобрадоров видели в Испании гораздо чаще, – сказал Жан Ги. – А потом долгое время – ничего. – Матео говорил, что не смог найти никого, кто бы видел настоящего кобрадора, – припомнил Арман. – Кстати, эти фотографии он тоже не нашел. – Или искал не слишком тщательно, – заметила Рейн-Мари. – По моему опыту работы в Национальном архиве я знаю, что журналисты-фрилансеры сосредоточены на конкретной теме и работают в плотном графике. Он писал статью о современных кобрадорах. Не о старых. – Наверное, так и было, – согласился Арман. – Но кобрадоров несколько раз видели в последнее время. Настоящих кобрадоров, – сказал Бовуар. – Вроде нашего, – подхватила Рейн-Мари. Кобрадор из Старого Света переместился в Новый. В их свет. И они почти чувствовали разложение. Гниение. Хотя Гамаш уже начинал сомневаться, от кобрадора ли исходит этот запах. Скорее, от кого-то другого. Поблизости. От того, за кем пришло существо. – Значит, все это началось в девятнадцатом веке, – сказала Рейн-Мари, снова устремив взгляд на дагеротип. – Интересно почему. – Non, – возразил Бовуар. – Non, non, non. Не в девятнадцатом, а в четырнадцатом. – Семьсот лет назад? – удивилась Рейн-Мари. – Да. У вас где-то был атлас. Арман подошел к одной из полок в гостиной и достал большой том. – У побережья Испании, между Испанией и Марокко, есть остров, – сказал Бовуар, листая страницы, пока не нашел нужную. – Он назывался Кобрадор. Гамаш склонился над атласом: – Но тут нет такого названия. – Верно, название изменили. Но в прежние времена его называли именно так. Сюда отправляли жертв чумы. А также прокаженных, сумасшедших, детей, родившихся с отклонениями. Инквизиция высылала сюда подозреваемых в колдовстве. Оказаться на острове Кобрадор считалось страшнее сожжения на костре. По крайней мере, на костре умирали через несколько минут. А этих людей церковь приговаривала к вечным мукам. И здесь, – Жан Ги ткнул пальцем в остров на карте, – был ад. Гамаш нахмурил брови: – Но?.. Жан Ги кивнул: – Но не каждый читает мелкий шрифт. Как это ни прискорбно для некоторых, не все высланные на остров умирали. Церковь и власти считали, что их убьет болезнь либо они сами перебьют друг друга. Такое, конечно, тоже случалось. Но потом наступили перемены. Все началось с женщин. Некоторые из них начали заботиться о детях. Выхаживать их. Растить. – Колдуньи совершали мицву,[17] – сказал Арман.