– Хороший вопрос. Когда ты тратишь все свои запасы? Когда ты мыслишь стратегически и, как скаред, накапливаешь их? Чем дольше ты их копишь, тем труднее с ними расставаться. Если у тебя есть только один выстрел, Жан Ги, когда ты его сделаешь? И как ты узнаешь, что пора? – А может быть, когда я наконец сделаю свой выстрел, будет уже поздно. Я выжидал слишком долго, – сказал Бовуар. – Нанесенный ущерб перевешивает добро, которое я мог сделать. Всю ярость Бовуара как рукой сняло, когда он посмотрел на старшего суперинтенданта Гамаша, мучительно пытавшегося найти ответ. – Когда фентанил попадет на улицы, люди будут умирать, Жан Ги. Молодые люди. Люди постарше. Возможно, и дети. Это будет огненный смерч. Гамаш вспомнил, как они с Рейн-Мари приехали в Ковентри много лет спустя после бомбардировки. Город отстроили, но собор так и остался разрушенным. Он стал мемориалом. Они с Рейн-Мари долго стояли перед алтарем уничтоженного собора. Через несколько дней после бомбардировки кто-то нацарапал на одной из стен: «Отец, прости». Но кого простить? Люфтваффе? Геринга, который руководил бомбардировками, или Черчилля, который решил не принимать мер по их предотвращению? Что это было – проявление мужества или страшная ошибка со стороны британских лидеров, находившихся в безопасности – в своих домах, кабинетах, бункерах за сотни миль от Ковентри? Так и он, Гамаш, находился в безопасности, высоко над улицами Монреаля. Далеко от неминуемой катастрофы. Святой Михаил, вспомнил он. Собор в Ковентри носил имя архангела. Того самого, который приходит за душами умерших. Гамаш посмотрел на свой указательный палец и с удивлением увидел на нем синюю линию. Как будто восемьдесят килограммов фентанила провезут прямо перед его носом на улицы городов. Арман Гамаш контролировал маршрут с островов Мадлен до границы со Штатами. Контролировал линию, которая проходила через незначительную деревеньку в долине. У него еще оставалась возможность и власть остановить это. Гамаш знал: всю оставшуюся жизнь ему придется носить на своих плечах груз принятого этим вечером решения. – И вы ничего не можете сделать? – тихо спросил Жан Ги. Гамаш хранил молчание. – Может, связаться потихоньку с Управлением по борьбе с наркотиками? Предупредить их? – предложил Жан Ги. Но он понимал, что этого не случится. Гамаш плотно сжал челюсти и проглотил комок в горле, но ничего не сказал. Он не сводил взгляда темно-карих глаз со своего заместителя. Со своего зятя. – Сколько, по-твоему, уйдет времени на доставку фентанила до границы? – спросил Гамаш. – Если его отправят немедленно? Он пересечет границу завтра вечером. Или даже раньше. Возможно, он уже в пути. Гамаш кивнул. – Но время для перехвата, вероятно, еще есть, – сказал Бовуар, хотя на самом деле он хотел сказать, что у Гамаша еще есть время передумать. Однако он знал, что Гамаш не передумает. И в глубине души Жан Ги Бовуар понимал, что и не должен передумать. Фентанил должен пересечь границу. Их тайна должна быть сохранена. Чтобы открыть ее позднее. При нанесении coup de grace.[19] Арман Гамаш кивнул, поднялся и направился к двери. И подумал: когда он покинет сегодня офис, чтобы вернуться в небольшую квартиру, которую они с Рейн-Мари держали в Монреале, не выйдет ли из тени темная фигура и не последует ли за ним? Не придет ли взыскать долг, который старший суперинтендант Гамаш никогда не сможет отдать? Единственное, на что он мог надеяться, – это прощение. Глава восьмая – Мне казалось, ты говорила, что процесс закончится быстро, – сказала Джоан, партнер судьи Корриво. – У нас получится уехать на уик-энд? Морин Корриво застонала: – Не знаю. Можно ли отменить бронирование, если что? – Я позвоню в гостиницу и выясню. Не переживай, мы всегда сможем уехать в другой уик-энд. Вермонт никуда не денется. Морин схватила кусок тоста, поцеловала Джоан и прошептала: – Спасибо. – Поезжай и будь доброй девочкой, – напутствовала ее Джоан. – Это моя песочница. Мне не обязательно быть доброй. Морин выглянула в окно. Еще не было и семи утра, а солнце уже свирепствовало. Она села в машину, вскрикнула и подняла пятую точку с обжигающе горячего сиденья. – Черт, черт, – пробормотала она, включила кондиционер и медленно опустилась обратно. Она заметила, как воздух над капотом сгущается от жары, и подумала о том, какой будет атмосфера в зале суда. Впрочем, судья Корриво догадывалась, что и без тепловой волны там будет несладко. * * * – Всем встать, суд идет, – услышала она. Охранник открыл дверь, и судья Корриво перешагнула через порог. В зале раздался шумок, когда все вставали. А потом – когда сели вслед за ней. Все выглядели слегка потрепанными. Уже. Она кивнула прокурору, и тот вызвал своего вчерашнего свидетеля. Старший суперинтендант Гамаш прошел на свидетельское место, и судья Корриво заметила, что он кажется собранным и на нем сшитый на заказ костюм, который к концу дня, вероятно, будет выглядеть не столь хорошо. Кондиционер уже выключили и зал закрыли. Когда Гамаш занимал свое место, она почувствовала едва ощутимый запах сандалового дерева. Тонкий аромат окутал ее на мгновение и рассеялся. Тогда судья Корриво обратила внимание на обвиняемого и увидела глаза, смотревшие на Гамаша сосредоточенно и с мольбой. Взгляд был пристальный. И только два человека в зале заседаний видели его: она сама и старший суперинтендант. Но о чем молил этот взгляд? О милосердии? Нет, милосердие было вне компетенции Гамаша. Этот взгляд отчаянно молил о чем-то Гамаша. О прощении? Но этого Гамаш тоже не мог дать. Что в данный момент старший суперинтендант мог предложить человеку на скамье подсудимых, которого он сам и арестовал? Только одно, как догадывалась судья Корриво. Молчание. Он мог сохранить некую тайну. Судья Корриво перевела взгляд на старшего суперинтенданта. И спросила себя, не заключено ли между ними соглашение. Что-то такое, о чем ей неизвестно. На экран снова вывели фотографию кобрадора на деревенском лугу. Там она и будет оставаться на протяжении всего процесса. Словно наблюдая за ними.