– Вы понимаете, что все еще под присягой, старший суперинтендант? – спросила судья Корриво. – Понимаю, ваша честь. – Bon, – сказал прокурор. – Вчера днем, в конце заседания, вы сказали нам, что пришли к следующему выводу: кто-то из жителей деревни Три Сосны совершил нечто столь ужасное, что пришлось вызывать это существо. – Прокурор показал на кобрадора. – Кто это был, по вашему мнению? – Я правда не знал. – Мне известно, что не знали, я спрашиваю, каково было ваше мнение. У вас возникли какие-нибудь подозрения? – Возражаю, – сказал защитник. Судья Корриво поддержала возражение, хотя и с сожалением. Ей бы хотелось услышать ответ. * * * – Совесть? – произнесла Рут. У нее за спиной в этот сумрачный ноябрьский вечер стучал по окну дождь со снегом – уже не осень, еще не зима. – Вот оно, значит, в чем дело. Интересно, за кем же он пришел. Она оглядела всех со своего места в глубоком кресле в гостиной Гамашей. Усевшись, она уже не могла подняться без посторонней помощи. Ее соседей это очень даже устраивало. И удобно, и не без ограничений. Роза сидела у нее на коленях, поворачивая голову к тому, кто говорил в данный момент. Словно бесноватая. – Кто его сделал? – спросил Оливье, появившийся в дверях между кухней и гостиной. В руке он держал багет. – Жаклин, – ответила Сара. – Прошу прощения. В пекарне больше ничего не оставалось. Что, она так и не научилась? Оливье продемонстрировал хлебный нож с погнутыми зубцами, зажатый в другой руке. Он подошел к задней двери и швырнул багет на улицу – пусть найдет какой-нибудь бобер и поточит зубы. Хотя, скорее всего, багет так и останется там лежать, пока его не найдет какой-нибудь археолог из будущего. И он станет такой же загадкой, как Стоунхендж. Мирна встала, подошла с бокалом красного вина к окну и поглядела в темноту. – «Мир, что превыше всех земных блаженств, – процитировала она. Потом повернулась к собравшимся. – Спокойная, утихнувшая совесть!»[20] – Шекспир, – сказала Рейн-Мари. – Только вот ощущение, что не очень спокойная. – Потому что мы еще в неведении, – объяснила Мирна. – Это существо здесь, оттого что у кого-то в деревне совесть нечиста. – Это просто человек в маскарадном костюме, – сказал Арман. – Он играет с кем-то в игры разума. – Но не с нами, – сказал Габри. – Правда? – спросила Рут. – Не с нами? У нас иммунитет? Твоя совесть такая уж чистая и незапятнанная? Габри поморщился. – Есть еще такие? – спросила Рут, обводя всех взглядом, пока не остановилась на Армане. И в этот момент он обнаружил, что стоит у двери, которую всегда держал закрытой. Она вела в глубины памяти. Он протянул руку. Правую. Она слегка дрожала. И открыл дверь. Она оказалась не заперта. Но он и не мог ее запереть, сколько ни пытался, помоги ему Господь. Иногда она распахивалась сама, открывая то, что внутри. Нет, это не был какой-то жуткий, отвратительный позор. За порогом стоял молодой человек, юноша. Улыбался. Полный надежд, веселья, честолюбивых устремлений, укрощенных добротой. Он был строен, даже худ, и униформа Квебекской полиции смотрелась на нем маскарадным костюмом. «Ничего, он дорастет», – заверил старший инспектор Гамаш его мать на приеме в честь новых рекрутов. Но он, конечно, не дорос. И теперь юноша стоял и улыбался Арману. В ожидании приказов на день. Полностью доверяя ему. «Я тебя найду. Все будет в порядке». Но конечно, никакого порядка не получилось. «Уходи. – Вот какие слова хотел бы сказать Арман. – Оставь меня с миром. Я очень переживаю из-за случившегося, но ничего не могу изменить». Однако Арман Гамаш ни разу не произнес этих слов. И он знал, что если молодой человек исчезнет, то ему, Гамашу, будет его не хватать. Не той почти невыносимой боли, которую он всегда чувствовал, когда распахивалась эта дверь, а его общества. Это был особенный молодой человек. И Арман убил его. Все произошло из-за случайной ошибки, говорил себе Гамаш. Из-за неверного решения, принятого в кризисной ситуации. Непреднамеренно. Но это была глупая ошибка, которой можно было избежать. Если бы в тот ужасный момент он повернул направо, а не налево, молодой человек остался бы жив. Женился бы. Уже, наверное, растил бы детей. «И пусть твои дни на земле будут долгими и счастливыми». Но этого, конечно, не случилось. И совесть Армана опять подала голос. Ничего особенного, говорила она, всего лишь тощий юноша, который никогда не обвинял его, только улыбался. Арман поднес руку к виску и рассеянно провел пальцами по шраму. Словно это была печать Каина. Рут наклонила голову, глядя на Армана. Как, вероятно, и все остальные, она знала, о чем он думает. О ком. Старуха посмотрела на свой пустой стакан, потом на Розу, словно обвиняя утку в том, что та выпила ее виски. Это случилось бы уже не в первый раз. Роза была пьяницей. Правда, с таким же успехом она могла быть и трезвой. Отличить пьяную утку от трезвой – дело нелегкое. – А может, он здесь из-за меня, – сказала Рут. – Это ведь больше похоже на правду? Она улыбнулась Арману. Точно так же ему улыбался и мальчик. В улыбке было столько нежности. – Некоторые из моих деяний вам известны, – сказала Рут. – Я призналась в них и возместила убытки. Клара посмотрела на Габри и одними губами произнесла: «Возместила?» – Но есть одно… – Вы не обязаны нам говорить, – сказала Рейн-Мари, коснувшись руки Рут. – И чтобы это существо, – старуха подняла пустой стакан, указуя им в сторону деревенского луга, – преследовало меня до конца жизни? Нет уж, спасибо. – Вы думаете, он здесь из-за вас? – Возможно. Вам известно, почему мы переехали в Три Сосны, когда я была ребенком? – Твой отец получил работу на лесопилке? – спросил Габри. – Получил. Но знаешь, почему он вообще обратился туда? У него была хорошая работа в Монреале, в Канадской пароходной компании. Его все устраивало. Рут погладила Розу, и та выгнула свою изящную шею то ли от удовольствия, то ли в пьяном ступоре. Старая поэтесса перевела дыхание, как это делает ныряльщик со скалы перед прыжком: – Я каталась на коньках на пруду в парке Мон-Руаяль. Был конец марта, и мать предупреждала меня, чтобы я не выходила на лед, но я не послушалась. Со мной был двоюродный брат. Он не хотел кататься, но я его заставила. Я по характеру лидер. Друзья переглянулись, но промолчали. – Мы опаздывали на ланч, и мать отправилась искать нас. Она увидела нас на пруду и закричала, и я покатила к берегу, чтобы первой добежать до нее и во всем обвинить брата. Я могу немного привирать. Брови слушателей опять поползли вверх, но никто ничего не сказал. – Мой двоюродный брат ее еще не увидел, и, наверное, шапочка, натянутая на уши, помешала ему услышать ее крик. А может, у меня просто слух был настроен на ее голос. Я до сих пор его слышу.