– Ну, – повторил он. – Какая тебе нравится? – Не знаю, – ответил я. Ольха за окном трясла высохшими сережками. Одна отскочила, со стуком ударилась о стекло и упала. – Выбирай уже, – не унимался Дэвид, – у меня руки отсохли. Он поудобнее обхватил коробку. Я приблизился к деревянным койкам. Остальные коробки с моими вещами лежали позади. Я никогда не думал о том, какую кровать выбрать. Дома я всегда спал на нижней, верхнюю оставлял для мамы. – Ну же, – сказал Дэвид, – я больше не могу. – Верхнюю, – ответил я. Я решил, что так буду меньше мешать соседу. Дэвид закинул коробку с рамками на голый матрас верхней кровати. Коробка подскочила, угодив на торчащую пружину, которая позже будет больно впиваться мне в спину. – Где твои родители? – уточнил он. – Уехали? – Уехали, – сказал я. – Уже уехали. В тот момент было приятно произнести эти слова. В первый вечер я провел в ванной общежития больше получаса: боялся надеть боксеры, боялся, что сосед заметит растяжки на коже, пока я взбираюсь в свою койку. Я внимательно изучал себя в зеркале, крутясь то так, то сяк. Вспоминал, как Хлоя прижималась ко мне, чтобы поцеловать, и обнимала за бедра, а я боялся, что ее рука продвинется выше. Может, я начал бегать для того, чтобы стереть с себя все ее прикосновения? В ванную вошел парень с разинутым ртом, который изучал меня этим утром, и подошел к унитазу. Он выпустил мощную струю мочи, смывая последнее воспоминание о Хлое. Наконец я решил, что ничего не заметно, вернулся в комнату и постарался как можно быстрее подняться по деревянным ступеням, чувствуя, что мой сосед, Сэм, смотрит на мои икры. – Красивые ноги, – сказал он. – Ты каждый день бегаешь? – Ага, – ответил я. – Почти каждый. Мы не успели обменяться с Сэмом и парой слов, когда он приехал в тот вечер. Посмеялись немного, не более того. Как и Дэвид, Сэм был жаворонком и бегуном. Трудолюбивый, но и вполовину не такой обаятельный, как Дэвид. Я лежал на матрасе, на свежевыстиранном белье, прижимая к груди подушку. На этих хлопковых простынях в своем новом теле я чувствовал себя чистым и целомудренным. Я подумал о папе: как он работает на нашей старой семейной хлопковой фабрике – управляет процессом чистки и прессования хлопка в тюки, которые потом идут на создание простыней. Пользоваться финальным продуктом этого труда было приятно. Сэм встал и шлепнул по выключателю. Несколько секунд я видел в темноте блеск его голой спины. Наступила тишина. Меня будили каждый шорох простыни, каждый глубокий вздох, кашель, просто громкий глоток. Я перевернулся на бок. Мне по-прежнему было сложно спать без телевизора, без непрестанного звука живых голосов, спасавших меня от страха перед адом. Мы пролежали в молчании не больше получаса, и Сэм включил телевизор. Комната выплыла из темноты и наполнилась голубым мерцанием экрана, оставив нетронутыми загадочные тени по углам. – Не помешает? – спросил сосед. – Нет, совсем нет, – ответил я. – Но в это время там нет ничего интересного. – Откуда знаешь? – Страдаю бессонницей. Правда, сейчас я так взбудоражен, что даже телевизор не поможет. Пойду прогуляюсь. Я вышел из общежития и обошел двор несколько раз. Я считал трещины на асфальте, когда наткнулся на Дэвида, которому, похоже, тоже не спалось. Он подошел ко мне. – Не могу уснуть, – сказал он. – Новое место, – объяснил я. – Тело должно привыкнуть. Я недавно прочел статью, в которой эволюционное развитие людей связывали с их циркадными ритмами. Было волнительно читать текст, так открыто выступающий за эволюционную теорию и так небрежно отвергающий идеи креационизма, текст, столь не похожий на то, чему меня учили в школе и в церкви. «Не настолько же вы идиоты, чтобы думать, что произошли от обезьян?» – частенько говорил наш пастор, и прихожане выражали согласие громким «аминь». В старших классах учительница биологии опустила главу об эволюции, сказала, что мы можем прочесть ее дома, если захотим. А в тот день, когда мы должны были проходить Дарвина, она пригласила в класс чирлидерш, и те показали нам представление, которое обычно устраивали перед матчами. Завершая его, девушки обычно разворачивали флаг Конфедерации и маршировали по кругу, давая зрителям рассмотреть его со всех сторон. В этот момент большеголовый талисман нашей команды, по имени Бунтарь, одетый как плантатор, выбегал на футбольное поле и танцевал вокруг девушек. Пропущенная учительницей глава тогда никого не удивила, но я все же решил прочитать об эволюции в интернете и выяснил, что учительница пренебрегает тем, во что верит девяносто семь процентов научного сообщества. Чувствуя себя одновременно и нечестивым, и воодушевленным, я прочел еще несколько статей по этому вопросу. И хотя я все еще верил в Бога, мне не хотелось думать, что Он выступает против науки. – То, что мы просыпаемся от любого звука, – результат эволюционного развития, – сказал я. – Ты в это веришь? – Не знаю, – ответил я. – Интересно думать, что мы, возможно, дети выживших. Что мы здесь, потому что наши прапрапрародители оказались сильнее остальных. – Не люблю это слово, – сказал Дэвид и смахнул что-то с руки, как будто хотел стереть с кожи мои слова. – Прародители? – Нет. Эволюция. – Я не говорил «эволюция», я сказал «эволюционное развитие». – Ладно, – отмахнулся он. – Пойдем телик посмотрим. Мы вернулись в общежитие и направились в гостиную, где стоял телевизор, устроились в креслах, расставленных вдоль стены, и Дэвид начал переключать каналы. Он остановился на выпуске «магазина на диване», посвященном революционному электрогрилю. Мужчина с оранжевым загаром нанизывал четыре сырых цыпленка на вертел. На нем был длинный зеленый фартук. Каждый раз, когда ведущий нанизывал цыпленка, его губы расплывались в широкой улыбке. «Подходим сюда, – говорит ведущий, и камера приближается к смазанному маслом боку цыпленка. – Кладем цыплят в наш новейший электрогриль и потом… – Камера резко поворачивается в сторону улыбающихся зрителей, бледных семейных пар средних лет. – …что потом, зрители?» Краем глаза я вижу, как Дэвид елозит в кресле. Свет от телевизора делит комнату на темную и светлую стороны. «Так что я говорю, зрители?» – повторяет мужчина с оранжевым загаром. – Положить, – заорал Дэвид с ним в унисон, – И ЗАБЫТЬ! Все, кто ночью смотрел телевизор в тот год, знали эту коронную фразу. Зрители в студии повторяли ее каждый раз, когда ведущий клал очередную порцию цыплят в электрогриль, требуя от публики, чтобы та кричала громче. «Это так просто, – говорил он. – Невероятно просто». Словно шаманская мантра, вопль этот пронесется по коридорам общежития. Обессиленные студенты будут повторять эту фразу всякий раз, как получат гору домашнего задания. Положить и забыть! – Ты и правда думаешь, что твоя бабушка была обезьяной или типа того? – спросил Дэвид. – Да, – ответил я, – если бы хотела, то была бы. Она была способна на все. Я рассказал ему об игре, в которую мы с ней обычно играли. Я брал ее карманные часы на длинной цепочке и раскачивал их у нее перед лицом со словами: «Ты засыпаешь, тебе очень хочется спать». Ее веки с голубыми прожилками трепетали и плотно закрывались. Я внушал ей то, как она будет вести себя: «Ты будешь вести себя как привидение, пока я не щелкну пальцами три раза. Тебе покажется, что ты русалка и плывешь под водой, и, пока я не крикну: „Бабуля, проснись!“ – ты будешь делать все, что я тебе скажу». На протяжении всего дня часы лежали у меня в кармане, как талисман, а бабушка добросовестно исполняла роль. Однажды во время традиционной игры в бридж, которая проходила в нашем доме раз в месяц, она заползла в столовую на четвереньках и залаяла. Я щелкал пальцами снова и снова, смущенный ее поведением и испуганный преувеличенной реакцией пожилых дам, которая, как я понял позже, тоже была частью бабушкиного розыгрыша. У одной дамы выскользнули из рук карты – красные и черные лица зигзагом упали у ее каблуков, – и когда она попыталась поднять их дрожащей морщинистой рукой, то едва не рухнула на пол. «Бабуля, проснись!» Называйте это как хотите, гипноз или самовнушение, но у нас с бабушкой был талант: мы верили, что можем обмануть себя и перевоплотиться в кого угодно. Возможно, талант передался мне генетически. – Значит, согласно этой эволюционной чепухе, – продолжал Дэвид, – чем дольше ты живешь на одном месте, тем больше ему доверяешь? – Он стукнул по подлокотнику моего кресла, и я почувствовал, как оно дрогнуло. – Тем легче доверяешь окружающим? – Думаю, подсознательно – да. Мужчина с оранжевым загаром повернулся к зрителям, сверкнув зубами. «Стоит мне закрыть электрогриль, и все станет проще простого, – произнес он. – Насколько просто, зрители?» Дэвид выключил телевизор. Гостиная погрузилась во мрак. Я видел силуэт экрана на стене – он напоминал позу одного из жителей Помпеи, захваченных врасплох и погребенных под горячим пеплом Везувия. Может быть, поэтому люди вставляют в рамки семейные фотографии? Мимолетная вспышка – и твои родные законсервированы в своей невинности, в своем счастье, не успев причинить друг другу вреда. Папа в такое не верил. Он проповедовал, что реальность, запечатленная фотографом, обманчива, что наши греховные тела преобразуются в совершенство лишь после разложения, после вознесения. Верил, что истинные тела мы обретем, только представ перед Господом: ни растяжек, ни грамма жира, ни греховных побуждений. Точно белая гладкая простыня, разделяющая эту жизнь и следующую. Tabula rasa[8] можно стать только раз (да и то если повезет) – пройдя сквозь сверкающие воды крещения, когда пастор поднимает твою голову на поверхность и ты делаешь новый вдох. Я чувствовал себя в безопасности. Чувствовал себя невидимым в этой новой темноте. – Положить, – закричал Дэвид, – И ЗАБЫТЬ! «Помочь?» То, что я принял помощь от Дэвида, позже станет казаться мне зловещей ошибкой. Я еще не раз вспомню поступки, которые совершил в тот год. Как бы неразумно это ни казалось, но иногда я думал, что он не изнасиловал бы меня – не принудил бы опустить голову к ширинке его трусов и отсасывать ему до тех пор, пока я не начал давиться смесью собственной рвоты и его спермы (близость, которой мне так хотелось минутами ранее, обрушилась на меня с избытком), – если бы я сам отнес коробки. – А в церковь ты ходишь? – спросил Дэвид. С начала семестра прошло два месяца, а мы по-прежнему едва знали друг друга. После того ночного разговора об эволюции я решил сохранять дистанцию, хотя мы то и дело встречались в общежитии, а иногда даже бегали вместе. Дэвид сидел на краешке стула в гостиной, его красные спортивные шорты провисали почти до земли. После утренних пробежек он часами сидел и смотрел ток-шоу, пока на его одежде постепенно высыхал пот, а дыхание успокаивалось. Дэвид глотнул воды из бутылки с эмблемой нашего колледжа и вытер рукой губы. – Хожу, – ответил я, поднимая глаза от «Записок из подполья» Достоевского. – Иногда. Это была ложь. За два месяца я ни разу не был на службе. Маме по телефону я тоже врал – сочинял сказки о том, как приветливы прихожане в местной баптистской церкви и какой вкусной едой они угощают после воскресной службы: макаронами с сыром и фасолью и цыплятами гриль. Дэвиду о своем вранье я никогда не рассказывал. Каждую ночь, разглядывая «созвездия» на фактурном потолке, я представлял, что Господь следит за мной и не знает, что делать с моими греховными мыслями, с моим желанием прокрасться вниз по лестнице, в комнату Дэвида, свернуться рядом с ним калачиком и погрузить свой затвердевший член в его задницу – перешагнуть черту, после которой назад пути нет.