Я облизнул палец и перевернул страницу, устроившись поудобнее на стуле у окна. Как и человек из подполья Достоевского, я покидал свою комнату или общую гостиную только в случае крайней необходимости. На занятиях я старался не смотреть на однокурсников, уверенный, что даже короткий обмен взглядами предвещает нечто греховное. До моего похудения девушки едва замечали меня; зато теперь они шептались и посматривали искоса, когда я проходил мимо. Хоть я и понимал, что они, скорее всего, просто пытаются привлечь мое внимание, я не мог избавиться от мысли, что они прознали мою тайну и теперь неистово меня обсуждают. Когда меня бесили окружающие, я надевал толстовку «Радиохэд» с принтом их альбома Kid-A с мрачным черно-белым рисунком остроконечной Килиманджаро. И еще старался, чтобы мои глаза под темными полосками бровей никогда не расширялись от радости или удивления. Если не болтать лишнего и не привлекать к себе внимания, можно избежать рыскающего божественного ока Саурона. Единственным безопасным местом вне общежития были занятия по литературе, где мы обсуждали вымышленные жизни и стечения обстоятельств, создающие вымышленные нравственные системы. С превосходством человека из подполья я видел иронию в том, что преподаватели, с пренебрежением смотревшие на студентов – поклонников видеоигр, – не замечали, что и сами живут в виртуальном мире, чужими жизнями. Я и сам, еще не осознав этого, перепрыгнул из тела одного вымышленного героя в тело другого. Неспособный больше существовать в религиозной системе ценностей, я находил успокоение только в книгах. Чтобы убедить себя в том, что я не такой страшный грешник, я часто напоминал себе о Фоме Неверующем, который поверил в воскрешение Христа только после того, как увидел доказательства на теле Господа, и еще о Петре, трижды отрекшемся от Иисуса, но распространившем христианство по всей гедонистической Европе. «Я в любой момент могу все изменить», – убеждал я себя. Мне просто нужен толчок. И в то же время совершенно не представлял, что может вдохновить меня на перемены и в каком обличии это вдохновение придет ко мне. – Заключим пари? – предложил Дэвид, разбрызгивая на майку воду из бутылки. Вода расползлась по ткани, точно нагрудник. Сидя передо мной во всей своей красоте и юности, он казался неуязвимым. – Если я тебя обгоню, то ты придешь в мою церковь. Я сегодня уже бегал, так что даю тебе фору. – Разве спорить не грешно? – спросил я. – Нет, если на кону стоит чья-то душа. Даже если вы были знакомы с человеком – особенно если вы были знакомы, – изнасилование (и воспоминание о нем) превращается в слепящую вспышку. Во что-то намного большее, чем ты сам. Иногда пережитый опыт кажется нам Божественной карой, столь сильна наша потребность вытеснить из памяти произошедшее. Так было с дочерьми Лота в Содоме, прекрасными девственницами, предложенными вместо ангелов похотливым содомитам. «Вот у меня, – увещевает Лот, – две дочери, которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними что вам угодно». А затем, возможно, они вспоминали запах городского рынка ранним утром; теплое солнечное прикосновение, пока они переходили от одного прилавка к другому; холодные шарики скользившей между пальцами чечевицы, которую они промывали, помогая матери готовить ужин. Я, как и они, ясно помнил мельчайшие подробности того вечера: скрип деревянной койки Дэвида; звук хлопающих дверей в коридоре, когда первокурсники, один за другим, возвращались с пирушки. Но не мог вспомнить самого происшествия. Я никогда не позволял себе обдумывать случившееся, а потому не мог увидеть, что же тогда произошло на самом деле. Долгое время я даже не признавал, что это было изнасилование. Как и многие жертвы, я был сбит с толку. Как я допустил нечто подобное? Как может один человек позволить другому сделать с собой такое? Дэвид был не намного сильнее меня. Почему же я оказался таким слабым, таким беспомощным? Я слышал, что насилуют обычно женщин, хотя в Библии рассказывалось и об изнасиловании мужчины мужчиной: жители Содома и Гоморры хотели познать ангелов-мужчин, и поэтому Господь покарал их. Помимо жгучего стыда, который я испытывал, меня мучило то, что я всей душой желал близости с мужчиной, но после случая с Дэвидом не мог не воспринимать гей-секс только как изнасилование. Может, именно об этом меня постоянно предупреждала церковь? И если я пережил такое наказание на земле, то что ждет меня в загробной жизни? Все, что я мог вспомнить, – незначительные мелочи, сполохи. Если смотреть на яркий свет, то превратишься в соляной столб, как случилось с женой Лота. Еще один наглядный пример необходимости беспрекословного повиновения. И все же я подыскиваю слова. Я подхожу к самому краю неизведанного, выровняв носки белых кроссовок, и пытаюсь вспомнить хоть какие-то детали. Свежий утренний ветерок на моем лице за день до изнасилования. Мы с Дэвидом мчимся вверх по склону. Прерывистый рев марширующего оркестра в ольшанике. Белые кроссовки, которые я туго зашнуровал, потому что очень хотел выиграть пари. Лес по обочинам дороги, вальсирующие мимо деревья – раз-два-три, раз-два-три, – провода над головой, виднеющиеся сквозь ветви. Вот он я – изо всех сил стараюсь обогнать его, но в результате сгибаюсь пополам, хватаюсь руками за колени и извергаю из себя нечто на усыпанную камешками траву. – Значит, в церковь, – говорит Дэвид, обгоняя меня. – Я выиграл. – Тебе понравится, – сказал он. Мы пришли туда в среду вечером, на следующий день после пробежки. Я сдержал свое слово. Мы с Дэвидом сидели на складных стульях с мягкими сиденьями в старом здании бывшей почты и ждали начала пятидесятнической службы. Множество старых построек, как и эта, десятилетиями дремали без дела: кирпичная кладка осыпалась, деревянные карнизы отваливались из-за дождей и гниения. Чтобы приукрасить вид этого распада, на кирпичном фасаде церкви вывесили огромную растяжку: «МОЛОДЕЖНАЯ ГРУППА». Когда мы заходили внутрь, грузный мужчина с блестящими глазами сказал мне примерно то же самое – что он молодежный пастор. – Мы хотим, чтобы вам здесь было хорошо, – сказал он, похлопав меня по спине. – У нас тут все не так строго, как вы думаете. Я слышал, как отец проповедовал против церквей пятидесятников, против их «расслабленного» поведения. «Мы никогда не молотим руками по воздуху, как они, – говорил он. – Господь не хочет, чтобы мы ползали туда-сюда по проходу и вели себя как дураки». В ранних проповедях отца мне не нравилось его стремление создать соломенное чучело, придумать себе врага и легкой рукой уничтожать его. Такими врагами оказались для него пятидесятники, которые постоянно несли тарабарщину[9], бились в конвульсиях на полу, плакали, взывая к Иисусу и размахивая руками. Для нас, баптистов, единственно верный путь к Господу лежал через буквальное прочтение Библии, через баптизм, изнурительный, миссионерский труд, через самоотверженность, через перепосвящение. Баптистам путь к Любви Господней давался труднее, чем пятидесятникам, хотя он был сложен для обеих конфессий. Единственное различие заключалось в том, что пятидесятники больше полагались на духовное зрелище, тогда как баптисты ценили праведные дела и скептически относились к личным откровениям, не подтвержденным и не сформулированным Библией. Мы сели в центре собрания. Дэвид постучал кроссовками по бетонному полу: раз-два-три. – Когда люди начнут громко кричать, – прошептал он, – не пугайся, хорошо? – Хорошо, – ответил я. Я обернулся взглянуть на улыбающиеся лица прихожан. Я узнал многих однокурсников, большинство из которых никогда не обращали на меня внимания, спрятавшись в своем укромном пятидесятническом пузыре. Теперь они приглашали меня внутрь своих улыбок, приглашали присоединиться к ним. Я направил взгляд вверх, к стальным балкам над их головами, проследил за отслаивающейся ржавчиной на потолке, которая вела к грязным серповидным окнам над кафедрой. Закат за ними начинал тускнеть, и вывеска со словом «ПОЧТА» замерцала бледными флуоресцентными лампами. – В том, что ты пришел, нет ничего дурного, – сказал Дэвид. – Я знаю, – ответил я. – Не уверен, что знаешь. Я достал псалтырь из-под сиденья и полистал его. Молитвы отличались от баптистских: новые, вдохновенные, не несущие на себе бремя столетий. В бесконечных припевах говорилось: «Любимый Иисус! О, Иисус!» И припевы эти повторялись столько, сколько хотели поющие, или пока Святой Дух находился в комнате. – Вам это не понадобится, – сказал молодежный пастор, наклонившись ко мне из прохода. – У нас новый проектор. Он прошел к сцене, на которой гитарист настраивал инструмент. Как по команде тот помахал мне свободной рукой. Все здесь старались, чтобы гости чувствовали себя комфортно. Мне вспомнился отец, который таким же образом встречал очередного посетителя в салоне и предлагал устроить ему экскурсию. Он подводил покупателя к автомойке и, указывая на меня, говорил: «Этот мальчик работает лучше всех. Какую бы машину вы ни купили, он вычистит ее так, что она будет сиять ярче, чем когда вышла с завода». – Разве здесь не классно? – поинтересовался Дэвид. Заиграла музыка – четыре простеньких аккорда молитвы, что-то об очищающей нас крови Иисусовой. Прихожане встали. Девушка справа от меня повернулась и улыбнулась мне. – Милый Иисус, – пел Дэвид. – О, Иисус! Он раскачивался взад-вперед на пятках, тер ладони и дул на них, как будто пытался разжечь огонь. Прихожане поднимали руки к потолку; их пальцы дрожали. Улыбающаяся девушка рядом со мной начала дергаться всем телом. Я бормотал слова себе под нос, притворяясь, что пою. Мне никогда не нравилось петь хором даже в нашей церкви, но я всегда представлял, что, если запою громче, мой голос прозвучит идеально. Однажды я разомкну губы и изнутри изольется глубокий баритон, которого никто никогда не слышал. Я ждал вдохновения. Эта жажда вдохновения перешла ко мне по наследству. Мне постоянно рассказывали о двоюродной бабушке Эллен по материнской линии и о ее сумасбродном поиске вдохновения. Родители говорили о ней скорее с благоговением, чем с беспокойством. Никто не знал, что привело эту красивую женщину к безумию, но всю свою жизнь она прожила одна в двухэтажном доме покойной матери и ждала, когда в этих осыпавшихся стенах проявится Божественное вдохновение. Как все мистики и набожные люди, тетя Эллен верила, что Господь предначертал ей особый путь, но, вместо того чтобы обратиться к небу с вопросами, она искала ответа в ограниченном мире вокруг себя. Она завесила все окна простынями, чтобы соседи не обнаружили тайну раньше нее. Вместо тапочек носила газеты десятилетней давности, а лицо покрывала ярко-оранжевым меркурохромом. Она перемещалась по дому в поисках чего-то, что не имело названия. Поселившись в какой-нибудь комнате, засоряла ее так, что там невозможно было находиться: на ковре валялись полные тарелки еды, заплесневелые лотки от фастфуда, открытые банки маринованной бамии – одним словом, все, что ей посылали встревоженные соседи. Видимо, она думала, что у нее есть с десяток комнат, которые она успеет еще загадить, или рассчитывала, что найдет ответ на тайну жизни раньше, чем доберется до последней спальни. Неудивительно, что моей шестнадцатилетней маме запрещалось навещать тетю Эллен, и она на протяжении многих лет не видела эту женщину, которая больше походила на привидение. На четвертом-пятом свидании отец с матерью ехали по шоссе недалеко от дома тети Эллен. Мама положила голову ему на плечо, и вдруг ее охватила паника, поднимавшаяся из глубины живота. «Не может быть, – подумала она, – неужели он едет к дому тети Эллен?» «Тут неподалеку любопытный дом с привидениями, ты должна его увидеть», – сказал отец. «Даже не знаю, – серьезно ответила мама. – Не уверена, что хочу». По обочинам тянулись хлопковые плантации; их ряды мелькали в полумраке; небо оседало, как керамическая крышка одной из бабушкиных кастрюлек. Меньше чем через год, когда отец женится на матери, он унаследует эти поля, о чем он сам еще не знает. Дед отступит от семейного бизнеса и передаст ему управление фабрикой братьев Коудилл. Мягкая хлопковая кровать поможет ему выбраться из детства, которое он провел, будучи механиком у своего жестокого отца-алкоголика, и обрести новую жизнь и хорошую работу под стать его умелым рукам. Девятнадцать лет отец был никем, а теперь станет важным человеком. Чувство собственной значимости он удержит, сменив три профессии: двадцать пять лет будет возглавлять хлопковую фабрику, пока не уступит конкуренту; на шесть лет станет одним из самых популярных дилеров «Форда» в трех штатах; и, наконец, поддастся последнему зову, зову к священству, жажде стать пастором. Он не сможет проигнорировать это желание, даже когда Господь усложнит его путь, подарив сына-гомосексуала. Даже тогда он не откажется от своего выбора. «Будет весело, – сказал отец, обняв маму покрепче. – Я защищу тебя». «Нет, – ответила она. – Мне нужно домой, прямо сейчас». Именно в ту минуту появилась белая простынь; она лениво воспарила перед лобовым стеклом «Мустанга», завесив его непрозрачным, морщинистым туманом. Туман этот сиял белым светом, ослепляя их: то был свет фар, отраженный от простыни. «Мы будто плыли в облаке, – вспоминала потом мама. – Нам было одновременно и страшно, и нестрашно». Отец старался управлять машиной осторожно; он отпустил мамины плечи и вцепился в руль двумя руками. Он не помнил, когда следующий поворот. Только после того как слепящая простынь исчезла, родители встревожились. Отец резко вжал тормоза в пол. «Что это было?» – спросила мама. Простынь исчезла. Они вылезли из машины. Вокруг – никаких признаков белизны; лишь ритмичное щебетание цикад и случайное мерцание светлячков. Лишь мама, застрявшая каблуками в грязной канаве и не способная понять причину пригрезившегося ей видения. «Что это было?» В тот вечер они так и не добрались до тети Эллен. О своей сумасшедшей тетке мама рассказала отцу спустя несколько лет после замужества. К тому времени белая простынь приобрела новое зловещее значение. Лежа в кровати в мемфисской баптистской мемориальной больнице, мама слушала доктора, который объяснял ей, что она потеряла ребенка. Все, что она могла сделать в эту минуту, – схватить простыни, смять их, поднять вверх, чтобы не позволить кровати выскользнуть из-под нее. Мама тут же вспомнила о белой простыни и расценила ее как злое предзнаменование, знак того, что случится нечто ужасное. Спустя время, уже после того как она решит родить меня, несмотря на предупреждения докторов о слабом сердце и о высоком риске смерти, и после того, как я появлюсь на свет и доктор омоет меня и передаст ей, она увидит в белом цвете и добрый знак – знак того, что грязь можно отмыть, что всем нам дается второй шанс. Она будет ложиться на верхнюю кровать в моей спальне, прижимать к себе простыни и прислушиваться к ровному дыханию живого сына. И хотя тетя Эллен так и не познала тайну жизни в стенах своего дома, мои родители в ту ночь точно столкнулись с какой-то загадкой. Загадка, что тревожила их, позже начнет тревожить меня: что в конечном счете некая Божественная сила – неважно, ищешь ли ты ее, как тетя Эллен, или хочешь избежать, как мой отец, – настигнет тебя. Сила эта может оказаться хорошей, но чаще приходит к тебе в виде неизбежной кары. «Не просите Господа о знаке, – проповедовал отец перед прихожанами, потирая почти полностью сгоревшую часть лица. – Вам он может не понравиться». Я ждал знака от Господа, пока Дэвид притоптывал в церкви. Я тоже начал топать. Раз-два-три. Наши ноги танцевали между собой. Молодежный пастор расположился за кафедрой. – Как христиане, мы должны облачиться во всеоружие Божие, – сказал он. После этих слов эйфорическое пение закончилось. Несколько последних нот, спетых прихожанами, влились в начало проповеди и переплелись со словами из Писания: – Наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его. Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против корней диавольских. Девушка рядом со мной застонала и заговорила языками, ее руки уперлись во что-то невидимое, словно парившее в воздухе, рот извергал непонятные слоги и завывания. Молодежный пастор на мгновение замолчал; его глаза сверкали, он внимательно всматривался в лицо каждого прихожанина. – Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности. Облечься в доспехи для пятидесятников было просто – достаточно лишь воздеть руки и получить эти доспехи от Господа. Святой Дух оденет тебя в броню праведности и вденет в руку щит истины, как какой-нибудь средневековый паж. Дэвид словно уже облачился в невидимые доспехи. Он бормотал что-то на непонятном языке, который не смог бы истолковать ни один его враг. «Нам не нужна эволюция, – как будто говорил он. – Господь защитит тебя от врагов, будет охранять твой сон». В этом вопросе баптисты и пятидесятники были едины. Христиане должны вооружаться против сатанинского наступления на нашу страну. Я недавно слышал, как баптистский пастор Джерри Фалуэлл, используя военную терминологию, осуждал политику нашей страны за излишнюю мягкость, а причинами терроризма, направленного против Америки, называл гомосексуальность и излишнюю вседозволенность нашей культуры. Брат Нильсон своей философией «взорви-их-всех» провозглашал то же самое. По их логике, если бы мы не были такими неженками, иностранцам бы не попало в руки оружие массового уничтожения. Подобное я слышал и в нашей церкви: во время занятий в воскресной школе к нам ворвался какой-то лысый краснолицый человек и попросил подписать петицию против ЛГБТ-парада, который проходил недалеко от нашего города. «Подпишите, – просил он, – иначе как вы можете называть себя солдатами христианской армии?!» Петиция переходила от одного к другому, пока не оказалась передо мной и я не почувствовал на себе взгляды одноклассников; замерев с ручкой над листом, я думал, что, если подпишу, то в тот же миг перемещусь в настоящую армию. Наконец я вывел буквы собственного имени, презирая их за то, что они так ровно и легко вписались в пунктирные линии. Но теперь молодежный пастор говорил мне, что я могу стать сильным, просто приняв дары Божьи. Познав тайный язык Дэвида, я почувствую вкус этих странных звуков в собственном рту, а наши тела объединятся во теле Христовом. В один слепящий миг обещание подобной близости овладело мной. Возможно, именно здесь я найду истинное вдохновение.