На втором году брака, когда мать с отцом еще спали в одной кровати, случилось происшествие, которое подвергло испытанию их веру в Божественную защиту. Родители лежали вместе – телевизор выключен, комната погружена в темноту, дома тихо, – когда в спальню прокрался один из рабочих с хлопковой фабрики с ножом в руке и залез на прохладные простыни. Побуждения этого человека, как и побуждения того, кто повернул ключ в зажигании и сжег лицо и руки отца, остались для нас загадкой. Рабочий придвинулся к моей матери, сжал ее ногу и повел ладонью вверх по бедру, приставив к шее нож, чтобы она не закричала. Он думал, что отец не рядом. По какой-то необъяснимой причине папа припарковал свой пикап не перед домом, а на заднем дворе. Рабочий оказался рассеян, он жаждал поскорее проникнуть в дом. Едва человек приблизился к матери, отец достал из-под кровати ружье и прицелился. «Я ничего не видела в темноте, – рассказывала позже мама. – Но отчетливо услышала щелчок предохранителя». Едва холодная, грубая рука мужчины коснулась ее кожи, мама резко села в кровати. Как он не понял, что отец лежит рядом? Этот момент, как и многое другое, остался загадкой. Отец взял ружье и в полном мраке (его глаза не успели привыкнуть к темноте) прицелился туда, где, как ему показалось, он видел силуэт мужчины, – это была мамина голова. Она находилась прямо под дулом ружья. Едва рабочий услышал щелчок предохранителя, он вскочил с кровати, и отец погнался за ним, пока тот не выскользнул через черный ход и не скрылся в хлопковых плантациях. Отец опознал злоумышленника, но у него не было доказательств для предъявления властям, а потому ему оставалось только уволить этого человека и наложить на него судебный запрет приближаться к нашему дому. Встретив потом этого рабочего в городе, отец сказал ему: «Если подойдешь еще раз к моей жене, я не просто тебя убью – я буду пытать тебя так же, как ты собирался пытать ее». После этого случая маму начала мучить бессонница. Она винила храп отца и на всю ночь оставляла телевизор включенным. А если она не могла заснуть, то приходила в мою спальню и залезала на верхнюю кровать. Спустя несколько минут я уже слышал ее ровное дыхание. Когда мы спали в одной комнате, мир за дверями отступал прочь вместе с нашими страхами. Мы чувствовали себя в безопасности. «Сосед по койке», – скажет она. «Люблю тебя», – отвечу я. Отец не мог простить себе, что нечаянно прицелился в голову матери. Он привык воспринимать себя защитником семьи, главой дома и чувствовал, что не справился с задачей. Не справился он и с первым ребенком, когда не предвидел осложнений, дремавших в мамином теле. Он обещал себе: если Господь позволит им иметь сына, он защитит свою семью, – но он и подумать не мог, что случится с нами после того, как я уеду из дома. Через несколько часов после церковной службы я сидел в комнате Дэвида, а он опускал указательный и средний пальцы в бутылку с моторным маслом. – Мы должны защититься от греха, – сказал он, подошел к окну, встал на стул и смазал маслом металлическую раму. – Мы должны прогнать из комнаты демонов. Дэвид заговорил языками, которые звучали как странный африканский диалект с протяжными английскими гласными. Он был одет в полюбившуюся мне за эти несколько месяцев одежду. – Хватит, – сказал я и засмеялся. Я сидел на верхней ступеньке двухъярусной кровати. – Перестань. Я любил его в этот момент. Мне нравилось, как кудрявились волосы на его ногах, те, что росли от коленей до резинки на нижней части его трусов. – Может, и не самый лучший способ, – сказал он и спустился со стула, – но помогает. У молодежного пастора из той церкви кончился елей. «Можно использовать вот это», – сказал он, когда мы с Дэвидом вышли из здания старой почты и подошли к его машине. Он открыл багажник и достал оттуда желтую бутылку моторного масла «Пензоил». Пастор попросил нескольких прихожан помолиться над бутылкой, чтобы Господь наделил ее силами миропомазания. «Спасибо вам огромное за эту жизненно необходимую вещь», – сказал Дэвид. Дэвид снова опустил пальцы в бутылку. Он скакал по комнате, игриво подергивая головой и пытаясь решить, что помазать следующим. – Хм-м-м, – промычал он. – Даже не знаю. – Ты просто смешон, – хохотал я. – Ты же не думаешь, что я верю во всю эту чушь. Он подошел ко мне и просунул руку сквозь ступеньку, на которой стояли мои босые ноги. Вторую руку, измазанную моторным маслом, он приложил к моему склоненному лбу. – Не смей, – предупредил я. – Прочь, дьявол! – закричал он полусерьезно и вскинул руку. Капля масла упала на застывшую лавину простыней, свалившихся с верхней койки, куда я закинул их некоторое время назад. Дэвид прижал большой палец к моему лбу, втирая масло в кожу. Все случилось через несколько часов. Поначалу это было похоже на крещение. Я чувствовал, как мое тело опускается и чья-то рука удерживает меня. Как и во время крещения, я волновался о том, что буду чувствовать, что меня попросят сделать, как все будет проходить. Стану ли я другим? Изменюсь ли навсегда, как все говорят? Я переживал о том, как выглядит мое тело. Переживал о растяжках. Переживал, что делаю что-то не так, даже когда он насильно наклонял мою голову. Даже когда я давился и боролся, дергал его за волоски на икрах, пытался сделать хоть что-то, чтобы остановить, – даже тогда я боялся огорчить его. «Я не этого хотел», – думал я. Похожая мысль когда-то давно уже приходила мне в голову. Мне тогда было двенадцать, я стоял в баптистерии нашей церкви, теребя крестильную рубашку, которая липла к моим толстым бокам; прихожане смотрели на меня и хлопали. Я был новым человеком в новом месте. Я заново родился во Христе. Члены моей церковной семьи закричали: «Аминь!» Я смотрел на их лица и чувствовал себя так, словно стоял перед ними абсолютно голым и уязвимым. Я больше не был невидимым. То, что я оказался в ЛД, воспринималось мной как заслуженное наказание. Ночью, после того как изнасиловал меня, Дэвид признался, что надругался над четырнадцатилетним мальчиком из молодежной группы, но не знает и не может объяснить, почему так поступил. Не в силах сдвинуться с кровати, на которую он меня положил, я решил, что Господь наказал меня за мои умозрительные прегрешения. Несмотря на заклинания, демоны каким-то образом проникли в нашу комнату. – Я хотел стать молодежным пастором, – говорил Дэвид, всхлипывая так громко, что в стену застучали соседи. – Как я могу стать пастором после того, что сделал? Тогда я еще не успел этого понять, но в мое сознание уже начала проникать логика конверсионной терапии, мысль, что мои греховные побуждения равнозначны побуждениям Дэвида. Естественно, я ведь сидел на той же кровати, что и педофил; согласно Писанию, я был не лучше педофила, или идолопоклонника, или убийцы. Когда я сказал пресвитерианскому пастору нашего колледжа, что́ Дэвид сделал с четырнадцатилетним мальчиком, она ответила, что мне лучше помалкивать, что у меня нет реальных доказательств; да, это плохо, но сделать ничего нельзя. Я не сомневался в том, что необходимость молчать – заслуженное мною наказание. Я не рассказал ей о том, что Дэвид сделал со мной, потому что подозревал, что в гей-сексе изнасилование и стыд – это норма, а еще стеснялся признать собственное бессилие против его агрессии. Я боялся, что эту слабость она воспримет как признак гомосексуальности. – Хорошо, – ответил я, разглядывая кожаные переплеты книг, которыми были уставлены полки в ее кабинете. Интересно, умели ли эти богословы так же ловко уклоняться от сложных вопросов? Если жизнь вновь обретет смысл, я не пожалею сил, чтобы найти на них ответы. Подстрекаемый собственным чувством вины, Дэвид позвонил моей маме через пару недель. Он сказал ей, что ее сын – гомосексуал, гей. – Он отвратителен, – бросил Дэвид в трубку. – Он – чудовище. О том, что мама едет в колледж, чтобы забрать меня домой, мне рассказала наша с Дэвидом общая подруга. Я сидел в ее комнате и тихо плакал в плюшевую подушку, а она гладила меня по спине. По словам подруги (сама она узнала все от Дэвида), мама сказала, что отец не будет платить за мое обучение, если я собираюсь быть открытым геем. Я выключил сотовый, как будто это могло спасти меня от неминуемого разговора. Мама приехала в тот же вечер, попросила меня вернуться домой и поговорить с отцом. Она взяла с собой какую-то женщину из церкви, потому что боялась встречаться со мной наедине. Та женщина осталась в машине и старалась не смотреть в мою сторону, а мы с мамой дошли до скамейки за территорией колледжа. Мама очень тихим, на какой только была способна, голосом спросила у меня, правда ли то, что она слышала. – Нет, – сначала сказал я. – Дэвид лжет. Прошла минута. Потом, не в силах больше сдерживаться, я разразился рыданиями и сказал ей, что все правда, что я гей. Едва я произнес это слово вслух, меня затошнило, и я подумал: вдруг то, что Дэвид заставил меня проглотить, каким-то образом разрослось внутри и окончательно сделало меня геем. Растерянная, мама повела меня к машине. Незнакомая мне женщина не проронила ни слова. Я лежал на заднем сиденье, тихо всхлипывая, смотрел на линии проводов, двигавшихся среди звезд, и думал: «Могло ли быть по-другому?» В тот момент, когда я оставил «Плейстейшн» отмокать в ванной, я вступил в независимую жизнь; но я взял на себя слишком много и подавился своей же свободой. Тем вечером отец сказал мне: «Ты больше не переступишь порог этого дома, если будешь настаивать на своих чувствах. И никогда не закончишь колледж». И я подумал: «Справедливо». Я посмотрел на фотографии в позолоченных рамках, покрывавшие стены гостиной, на улыбающиеся лица членов нашей семьи, счастливо глядевших на меня с высоты, на тетю Эллен, такую красивую и рассеянную, и подумал: «Я готов на все, лишь бы стереть эту часть меня». Пятница, 11 июня 2004 года Подъем. Душ. Завтрак. Поездка. Прибытие. На пятый день терапии, на третьем нравственном перечне я раскрыл перед группой свои плотские грехи, хотя так и не рассказал о том, что со мной сделал Дэвид; я боялся, что, раскрыв секрет, навлеку на себя еще больший гнев Господа. Я чувствовал себя вывернутым наизнанку. Я не излечился, но больше не нес в себе тяжесть греха, который так долго скрывал. Однако вместо того чтобы чувствовать облегчение, я чувствовал… Что же я чувствовал? Вина и страх исчезли за пару дней, а вместо них пришло то, что можно описать словом пустота. Пустота вела меня по белым коридорам ЛД. Пустота заставляла подносить вилку ко рту во время обеда. Пустота укрепляла мой голос, когда я читал группе вслух список грехов. И именно пустота отправляла меня в ванну и заставляла глазеть в зеркало на изможденного мальчика со стеклянным взглядом, который за неделю до этого был на грани бессмысленного и страшного поступка. Это было лицо новоиспеченного наркомана, незнакомца, несущего в ломбард свой детский магнитофон, украшенный радужными, завивающимися на краях наклейками Лизы Франк, – но в отличие от замусоленной футболки, которую носят подобные персонажи, я носил белую рубашку, идеально выглаженные бежевые брюки и улыбку, которая, несмотря на отсутствие за ней каких-либо эмоций, была столь же реальна, сколь улыбки всех окружающих людей. В те краткие мгновения, когда пустота покидала меня, я чувствовал над клубком невысказанной боли нечто вроде тщеславия. «Я справлюсь, – думал я, – я справлюсь с этим лучше остальных». Когда ко мне возвращалось здравомыслие, я спрашивал себя, зачем я потакаю своей гордыне. Вот Д., например, был предан Богу как верный слуга своему господину, как покорный раб хозяину – именно такие рекомендации и прописывались в рабочей тетради по зависимости. Сдав экзамены почти на высший балл, он получил билет в любой университет страны, но разве он воспользовался этим билетом?.. «Я знаю, что Господу пригодятся мои мозги, – сказал он однажды. – Мне только нужно починить сломанные детали, учиться усерднее». А вот С., которая на протяжении нескольких лет пыталась осознать свою ориентацию, а потом осознала – благодаря одинокому вечеру в своем трейлере, о котором на каждом углу судачили в школе («Слышала про ту извращенку с собакой?»), – и теперь лезла из кожи вон, стараясь соответствовать тому развратному образу, который приписывали ей родители. И вот еще Т. – человек, чья борьба была самой наглядной, человек, который взял на себя все наши шрамы, как Христос, и почти каждый день страдал от позора, выступая перед нами. Разве я мог сравниться с ним? Они все пребывали в ЛД дольше меня и на собственном опыте знали, что такое настоящая борьба. Они прошли через пустоту и вышли с чем-то, даже если это что-то предполагало борьбу, сражение и отрицание греха. Сам я не был уверен, что сумею выбраться из пучины своих сомнений. Год в колледже сделал из меня того, о ком предупреждали отец и церковь, – скептика и еретика, который ставит под сомнения все свои чувства и взгляды. – Чем сильнее вы испытываете стыд, тем ближе вы к истоку детской травмы, – сказал Смид этим утром. Истоку! Смид, конечно же, имел в виду не название программы, в которой я участвовал. Подводное течение этого истока уносило меня в безбрежные воды, где я полностью терялся в бесконечном вопрошании прошлого. Вчера ночью, пока я заполнял рабочую тетрадь по зависимости, меня настолько смутили вопросы, что где-то после полуночи я выскользнул из гостиницы, чтобы пробежать несколько кругов на свежем воздухе; желтые лучи уличных фонарей все глубже увлекали меня в тупики; кроссовки скрипели. К середине пробежки в голову ударили эндорфины, поэтому я постарался сосредоточиться на своем смущении, разобраться в нем. «Опишите тех, кого вы хорошо знаете, и тех, кто знает вас». Знал ли я хоть кого-то по-настоящему? Знал ли кто-нибудь меня? Что вообще это означает? Мне хотелось добежать до чернильно-черной Миссисипи и осмелиться прыгнуть в нее, сдаться на милость ее течения. Я не был склонен к суициду (как Т.), мне просто нравилось заигрывать со смертью. Эта привлекательная идея со всем покончить не сильно отличалась от сенсуализма, который царил в нашей церкви, предвещавшей неизбежный Конец Света. Было какое-то особое удовольствие в осознании, что конец может наступить в любую минуту, без предупреждения. Живешь обычной жизнью, думаешь, что все хорошо, а потом вдруг… бум! – дамбы прорывает, вода поднимается, и все ненавистное становится сокровищем, которое теперь принадлежит очередной Потерянной Цивилизации, реликвиями, предназначенными для будущих, более просвещенных археологов. Утраченная жизнь обретает особое значение, и бессмысленная боль становится в конце концов осмысленной. Однако самоубийство – непростительный грех. Я бежал по пригородному шоссе в янтарном свете утреннего тумана и пытался молиться: «Господи, сделай меня непорочным», – но молитва отдавалась в голове пустым эхом. Сейчас Господь, похоже, покинул меня. Как и человек из подполья, я застрял в неподвижности, в пустоте. Это чувство напомнило мне историю, которую я слышал во время семейного отдыха на озере Норфорк, на краю плато Озарк. Местный житель рассказал, что под водой здесь похоронен целый город. Во времена Великой депрессии началось строительство норфоркской плотины, и фермеров вместе с семьями вынудили переселиться, оставив все: школы, церкви, почту. Тела на старом кладбище выкопали и перезахоронили на место повыше. Возникло множество апокрифических историй: мотоцикл, всплывший из-под воды (предметы больше не имели веса в этом подводном мире, теряли все свои свойства), ныне покоился на стальном мосту. Старые города, такие как Хендерсон, Джордан, Эррон, Рук, все оказались размыты водой, стерты с лица земли во имя прогресса. «Не бери в голову», – сказала тогда мама, поймав тень страха в моих глазах, когда я шел вброд рядом со взятой напрокат понтонной лодкой. Я представил, как шпили подводных церквей задевают щиколотки и как рука, протянутая из города Рук, тащит меня вглубь. «Эти города очень-очень глубоко». – Мама прыскала на веснушчатые руки масло для загара «Надувной банан», растирая его вверх до покрасневших от солнца плеч; в тот миг она показалась мне обитателем суши, сопротивляющимся неизбежному притяжению воды, которая однажды затопит собой все. Это одновременно и пугало меня, и успокаивало. Ничто не имело значения, однако «ничто не имеет значения» – вдвойне пугающая мысль. Хотя, конечно, стоило мне задуматься о том, что говорит Библия о наших коротких жизнях на этой земле, – и все имело значение. Столпы пламени и песка, пожирающая всех и вся саранча… Библейские истории рассказывают о молниеносных разрушениях, но в конечном счете всегда приводят к удовлетворению. Содом. Гоморра… Однако что, если удовлетворение не наступит? Что, если ты не сумеешь смириться с потерей того, что было тебе так дорого? Идти по воде, как апостол Петр, можно только если не испытываешь сомнений. «Когда-то люди поднимали головы и обращали взоры к месту, по которому ступают сейчас мои ноги, – подумаете вы. – Люди верили, боролись и жили, а теперь все позабыто». Начав сомневаться, быстро плывешь ко дну – если, конечно, тебя не вытянет на поверхность некто вроде Иисуса и не отчитает за отсутствие веры и проницательности. Вот только где был Иисус, когда я посещал «Любовь в действии»? Где была Его крепкая, пробитая гвоздем рука? Молитвы, которые я произносил каждый вечер, становились все более отчаянными и бессмысленными. «Пожалуйста, сделай меня непорочным. Пожалуйста-сделай-меня-непорочным. Пожалуйстасделайменянепорочным». Тишина. В ответ я слышал лишь тишину. Несмотря ни на что я смог вернуться в свой номер после часовой пробежки. Я смог сесть за стол и без особого волнения ответить на вопросы в рабочей тетради по зависимости: «Я никогда никого по-настоящему не знал. Думал, что знаю себя. Но после случая с Дэвидом понял, что все время притворялся. Именно потому, что я не знал себя и притворялся, я не смог понять, кто такой Дэвид. И именно поэтому не смог защититься. Я позволил Сатане убедить себя, что я непобедимый воин Христов, хотя на самом деле жил греховной жизнью. Мне нужна помощь Господа, чтобы стать сильнее, чтобы по-настоящему познать себя и окружающих меня людей».