Я не понимал, что из этого правда, а что ложь; найду ли я ответы на свои вопросы и волнуется ли обо мне Господь. Но, несмотря на то что я уступал своим товарищам в решительности, я все еще мог преуспеть в публичной исповеди. Обед. Нравственный перечень. Короткий перерыв. Все утро я таращился на бледный след от часов на левом запястье, страстно желая, чтобы время прыгнуло вперед, изнывая от ожидания, когда же за мной приедет мама. «Господь проживает один день как тысячу лет и тысячу лет как один день». Отец часто цитировал этот стих в своей широко известной проповеди «Одна десятая дня», призывая прихожан задуматься о скоротечности жизни. «Посчитайте, – проповедовал он, – и поймете, как коротка ваша жизнь». Я постоянно возвращался к этой мысли, в то время как пустота вела меня от одного занятия к следующему, а наставники призывали нас склонить головы перед большими кусками запеканки и возблагодарить Господа за макароны по-флотски. Если бы две предстоящие недели пролетели как несколько миллисекунд!.. Как только все закончится, как только я освобожусь от толпящихся в голове мыслей, возможно, на той стороне я встречу Господа, готового в очередной раз услышать мои молитвы. – Важно понимать, чего вам недостает в жизни, – говорил Дэнни Косби, один из наставников, стоя посреди класса. Солнце, проникавшее сквозь стеклянные двери, подсвечивало его черные с проседью волосы. Смида сегодня не было, его место занял Косби, который снова выступал с речью о необходимости спорта. Он утверждал, что недостаток спортивных занятий в детстве способствует женоподобному поведению. А еще утверждал, что легко поможет нам с этим справиться. В прошлом алкоголик, он осознал пользу и важность спорта и был самым явным натуралом среди всех, кого мне доводилось встречать в своей жизни. Он рассказал нам, что благодаря трудолюбию, которому научился в командной игре, он сумел побороть алкоголизм – и еще, конечно, благодаря Богу, ведь это Бог наделил Косби всеми исходными данными, необходимыми для полного выздоровления. Косби никогда не испытывал влечения к собственному полу (ВСП), как это называли сотрудники «Любви в действии». Сам он не проходил программу ЛД, потому что главной его проблемой был алкоголизм, а взяли его наставником, поскольку считали богатый опыт посещения Общества анонимных алкоголиков необходимым условием для лечения любых форм зависимостей. Он никак не мог понять, почему никто из нас не испытывает влечения к противоположному полу, но был готов переубедить нас. Он был так же хорош, как любой продавец в папином салоне (если не лучше), хотя я сомневался в его профессионализме. Как нас мог лечить человек, ни разу не познавший наш грех? – Парни, я обращаюсь к вам, – произнес он. У девочек из нашей группы в это время была встреча, посвященная женственности. – У кого-то из вас не было возможности подружиться со сверстниками. Тень от центральной перекладины стеклянной раздвижной двери перерезала его, как темная орденская лента. – Некоторые из вас стали поклоняться мужскому телу, потому что в юности вам не хватало телесного контакта с друзьями. Возможно, вы решили, что спорт не для вас. Возможно, вы решили, что не похожи на других. В тот день Д. сидел напротив меня. Я силился не смотреть на него при каждом упоминании словосочетания «телесный контакт». Один раз Д. поднял на меня глаза, и взгляд его был так холоден, что я засомневался в его симпатии ко мне. И все же в его взгляде было что-то доверительное, а холодность, которой он обдал меня, говорила о том, что он признаёт это и пытается скрыть. – Проблема еще кроется в том, что мы слишком легко навешиваем ярлыки, – продолжал Косби. – Вы назвали себя человеком, который не занимается спортом. К сожалению, мы врастаем в наши ярлыки, но их можно перерасти. Косби меня пугал. Всю сознательную жизнь он имел дело с наркозависимыми и алкоголиками и не видел разницы между гомосексуалом и героиновым наркоманом. Он принимал ЛСД, нюхал бензин. Даже как-то ограбил мини-маркет. Потом прошел все двенадцать шагов по программе Общества анонимных алкоголиков и написал об этом в заявлении, к которому прикрепил фотографию, где он, улыбаясь, сидел на «Харлее», а позади него красовалась надпись от руки «Жизнь преобразилась». Я не представлял, о чем с ним разговаривать. Несмотря на стыд и вину, я все же не мог приравнять себя к наркоману или грабителю. Отец всегда говорил, что человека характеризует то, как он ведет себя с «нижестоящими»: если он отказывается разговаривать с людьми ниже его по положению, он не стоит и цента. И все же я ставил себя выше некоторых и боялся, что Косби почувствует мое высокомерие. Я боялся, что он с легкостью догадается о том, что я перестал молиться. – Очень важно не терять связь с мужской частью своей личности, – говорил Косби. – Вы слишком долго не вступали с ней в контакт. Светловолосый администратор вкатил в комнату телевизор на передвижной стойке. Я возненавидел самодовольную улыбочку этого парня, которую видел каждое утро, когда он меня обыскивал в надежде обнаружить в моих вещах ложный образ. Его улыбка словно говорила: «Я через все это прошел, и то, что ты сейчас испытываешь, – малая толика того, что пришлось пережить мне». А еще она говорила «Будет только хуже», только при этом на его лице не проскальзывало ни капли сочувствия, которое я иногда видел у Смида. Паренек буквально на днях закончил программу, буквально на днях получил статус экс-гея, но уже успел заметить меня, увидеть во мне некое упрямство (которое сам сумел преодолеть) и некий упорный рационализм, неуместный в такой организации, как «Любовь в действии». – Надеюсь, вы пришли сюда с благими намерениями, – сказал он мне утром, пальцами изучая отделения моего бумажника, – а то, если нет… Все это казалось странным. Глядя, как он катит телевизор к Косби, я внезапно почувствовал острое разочарование. Мне не хватало Смида. Смид, во всяком случае, был терпелив. В его лице не читалось отвращения при взгляде на меня. Выражение, с которым смотрели на меня Косби и блондин, напоминало осуждающие взгляды друзей и знакомых, узнавших от Дэвида, что я гей: «Держись подальше от моего ребенка», «Ты извращенец», «Чудовище!», «Только и ждешь, как бы засадить». «Эти извращенцы… – сказала однажды соседка сразу после того, как мои родители обо всем узнали, маленькая седая женщина, которая так многозначительно причмокивала губами, что я невольно подумал, будто и она каким-то образом разузнала мою тайну. Она смотрела дискуссию на канале „Фокс Ньюс“, посвященную свадьбе геев, и остановила меня, когда я проходил мимо ее дома. – Им мозги надо проверить. Поставить в головах все на место. Залатать протекающие трубы, если понимаешь, о чем я». Я все ждал, когда Косби начнет использовать подобные метафоры. Неисправная проводка? Заедающие шестеренки? Ослабленные винты? – Сегодня мы посмотрим документальный фильм, – произнес Косби и нажал кнопку «пуск» на телевизоре. По комнате прокатилось пронзительное гудение, которое вскоре стихло, слилось с жужжанием люминесцентных ламп. Точно не помню, что это был за фильм, что-то о спорте, зато хорошо помню довольную физиономию Косби, который стоял в сторонке, скрестив руки на груди. Я почти завидовал его наркозависимости, мужской природе его болезни. Он скандалил с мужиками в баре, ввязывался в драки. Ему не нужно было смотреть фильм, чтобы стать натуралом. Он уже им был. Сила гудела в нем, наполняя звуком всю комнату. Среди нас он был экзотическим животным, подчиненным инстинкту; ему был неведом присущий нам стыд. Иногда в его взгляде вместо отвращения проскальзывало удивление, словно он не мог понять, как можно иметь столь извращенную психику. Я же всю жизнь гадал, каково это – иметь здоровую психику, во всяком случае, с тех пор, как обнаружил, что я гей, как осознал в третьем классе, что мой интерес к нашему учителю, мистеру Смиту, сильнее, чем у моих одноклассников. И хотя долгие годы я притворялся, что это не так, мне нравились мужчины, и эта влюбленность не проходила, а болезненная вина, которая глубоко укоренилась в моем теле, разрасталась, и в конце концов я поверил, что жизнь без этого чувства невозможна. В редкие мгновения, когда я позволял себе представить, что мог бы быть счастлив с теми мужчинами, тупое нытье переходило в острую боль. Пока Косби говорил, я размышлял, каково наблюдать за героями фильма, которые ведут себя так же, как ты; каково иметь семью, друзей, которые постоянно шутят о твоих любовных похождениях; каково жить, когда мир открывается перед тобой во всем своем великолепии? Каково это – не размышлять над каждым своим движением, не анализировать все, что делаешь, не лгать каждый день? Иногда в упрямом состоянии духа (в том состоянии, которое так не любил презиравший меня блондин) я говорил себе, что быть натуралом, наверное, очень скучно. В упрямом состоянии я размышлял: «Мое несчастье делает меня умнее. Мой изъян дарует мне честолюбие. Это то, что вдохновляет меня на писательство». Однако в этом вопросе справочник был непреклонен. В нем утверждалось, что ощущение превосходства, о котором часто говорят гомосексуалы, – хитрая уловка, предназначенная для того, чтобы скрыть свою неполноценность: «Когда ощущение проходит, люди впадают в глубокую депрессию, и их самооценка сильно снижается. Часто это связано с желанием контролировать мысли других». «Совершенно верно», – подумал я, прочитав эти строки. Окружающие прекрасно понимали, что я запутался, что потерял контроль над своей жизнью и что у меня крайне заниженная самооценка. Я только и думал о том, что разрушаю семью, что на мне закончится наш род – все, тупик. Кроме того, меня не оставляла мысль о деньгах, которые родители потратили на мое лечение: только за двухнедельную терапию они заплатили полторы тысячи долларов. А еще мне невыносимо было представлять, как завтра я буду стоять рядом с отцом во время рукоположения и, излучая лживую улыбку, притворяться перед сотнями людей, которые придут его поздравить. Но разве плохо думать, что я могу быть лучше этого блондина? Плохо надеяться, что однажды, если я постараюсь изо всех сил, Бог вернется ко мне, услышит мои молитвы? И даже пока я смотрел фильм – улыбаясь при каждом проблеске бледной плоти во время внезапного прыжка игрока на зад своего противника, когда он с небрежной точностью сбивал соперника с ног, – плохо ли было думать, что я сыграл бы лучше, чем все они вместе взятые? Лютеранская церковь «Живое слово» стояла в скромном пригороде и представляла собой три тесно сгрудившиеся постройки с треугольными крышами и вереницами узких окон. Она походила на цветок лотоса из стекла и бетона, вероятно, вдохновленная брутализмом публичных библиотек и почтовых отделений 1960-х годов. Когда микроавтобус с нашей группой от программы «Исток» подъезжал к церкви, мы все посмотрели в ее сторону. – Внутри церковь великолепная, – сказал парень позади меня. Прилагательное в его фразе прозвучало вполне искренне. Интересно, слова могут создавать ложный образ? – Мы просто обязаны осмотреть ее. А определенная интонация? Во время обеденного перерыва ко мне подошла экс-лесбиянка и цокнула языком при виде моей вызывающей позы: я стоял у дверей, упершись одной рукой в стену, а другой – в бок. – Докладывать о тебе не буду, – сказала она так, будто я должен быть ей за это благодарен, – но тебе стоит изменить свой ложный образ, пока кто-нибудь еще не заметил. Мы въехали на стоянку, и мимо замелькала желтая разметка; потом замедлились. Косби открыл дверь и выпустил нас наружу. Мне показалась странной сложная геометрия здания, острые, устремленные ввысь треугольники крыш, яростный блеск окон. Меньше чем через год здесь найдет пристанище новый офис «Любви в действии», и в этом чистом, величественном месте пациенты будут купаться в свете гораздо более священном, льющемся из многочисленных окон. Но пока ЛД снимала тут только несколько комнат для нерегулярных дневных встреч, поскольку тесное здание торгового комплекса не могло вместить и взрослых, и молодых пациентов сразу, а дневные встречи необходимо было проводить по отдельности (ведь и те и другие посещали ЛД по разным причинам). Участникам молодежных программ – «Исток» и «Убежище» – было не больше двадцати; наши дневные семинары проходили совместно, и, так как практически все мы лечились от гомосексуальности, нам было что рассказать друг другу. – Передохните немного, – сказал Косби, провожая нас внутрь. – Если хотите, можете осмотреться, а потом встретимся в холле. Мы зашли в церковь. Внутри было тихо, и мягкий ковер поглощал звуки наших шагов. Залитые солнцем деревянные скамьи – всего тридцать в три ряда – с вязаными коробочками для салфеток на концах стояли перед кафедрой. Я почувствовал, что позади нависает что-то темное, и резко обернулся. Это был низкий балкончик; я удивился, потому что никогда прежде не видел в церквях балконы. Я представил, каково идти по проходу, когда сверху за тобой внимательно наблюдают. Во время крещения все глядели на меня снизу, а я смотрел поверх голов в пустой угол на другом конце церкви и обращался к Господу настолько сосредоточенно, насколько позволяла обступившая меня толпа. Но здесь, похоже, нельзя было остаться с Богом наедине. Здесь за тобой всегда будет следить чей-то пристальный взгляд. Я шел между рядами, мягко ступая по ковру. Сколько раз я видел отца, который шел так же? Сколько раз видел его мокрое от слез лицо, как он дрожит, приближаясь к алтарю? Было странно представлять сейчас себя идущим впереди всех со спокойным, лишенным эмоций лицом. «Ходячий мертвец», – подумал я и расправил плечи. Я ничего не чувствую. И не позволю себе чувствовать. Не позволю другим увидеть свои чувства. Я не буду таким же слабым, как мой отец. И не дам повода экс-лесбиянке снова поучать меня. К концу моего пребывания здесь я буду сам ее наставлять. Буду сильным и докажу, что могу быть сильным, несмотря на последствия, несмотря на то, сколькими чувствами мне придется пожертвовать. На окнах, к моему удивлению, не было витражей, словно архитектор предоставил право самой природе или Господу украсить храм. Ни разноцветных стеклышек, сквозь которые сочится такой же разноцветный свет, ни изображений библейских сюжетов. Иногда именно то, что остается несказанным или несделанным, изумляет больше всего. Когда пустота подвела меня к алтарю, когда я поднялся на сцену и обернулся к безмолвным скамьям, представив толпу, с которой мне придется столкнуться на следующий день во время отцовского рукоположения, я задумался: таков ли замысел Господень? Специально ли Господь отпускает меня, ослабляет мою связь с Ним, чтобы я мог обрести собственную силу и прямоту? Хоть я и боялся, что Господь перестанет вовсе меня посещать, что наши отношения закончатся раз и навсегда, я понимал, что пути назад нет. Я намеревался стать сильным, хотя и не совсем понимал, что это значит. Смогу ли я стать полноценным гетеросексуалом? И если да, останутся ли мои отношения с Богом прежними? Или то, что я стану сильнее, предполагает, что и жизнь моя полностью изменится? Какой бы ни оказалась эта сила, мне придется принять ее. Я встречу завтрашнюю толпу с холодным блеском в глазах, какой видел сегодня у Д., – взглядом мученика, даже если чувствую совсем иное. – Сосредоточьтесь на своих чувствах, – сказал Косби. – Мне нужно, чтобы вы сосредоточились. Мы сидели в одной из комнат при церкви. Света здесь было мало; единственное окно выходило на парковку. Косби стоял перед нами (он напоминал физрука, который заменяет учителя математики) и хмурил брови, словно обдумывая что-то важное, например предстоящую игру или очередное уравнение. – Откройте раздел под названием «Основные механизмы». Шуршание страниц. Облизывание пальцев. Я нашел нужную страницу: пять колонок и шесть рядов нарисованных лиц, под каждым лицом – подпись. ДОВОЛЬНЫЙ, ПОДАВЛЕННЫЙ, ИЗМУЧЕННЫЙ, НАПУГАННЫЙ, СЧАСТЛИВЫЙ, БЕСПЕЧНЫЙ, НАИВНЫЙ, ПОЛНЫЙ ОТВРАЩЕНИЯ, ПОТРЯСЕННЫЙ, РАЗЪЯРЕННЫЙ. Каждое лицо упрощенно изображало ту или иную эмоцию. – Я хочу, чтобы вы подумали о том, что сейчас чувствуете, – сказал Косби. – Можете выбрать несколько эмоций сразу, но выбирайте тщательно. На столе лежали белые листы бумаги, разноцветные маркеры и карандаши. А еще перья, бисер, шнурки разных цветов – одним словом, все, что можно встретить в пенале у школьника на уроке труда. Косби объяснил, что мы должны сделать маски, символизирующие две стороны нашей личности. Одну, которую мы демонстрируем окружающим, и другую, которая спрятана глубоко внутри. Одна маска на одной стороне постера, вторая – на обороте. Я провел пальцем по листу, пытаясь подобрать слова к тому, что чувствовал. Мертвый внутри, но преисполненный странной решимости. «Встревоженный» было бы самым подходящим определением. Или, возможно, «не в своей тарелке». Вместе с другими я подошел к столу посреди комнаты, взял лист бумаги, несколько маркеров и ватные шарики. Когда я вернулся к своему месту, Д. опустился рядом со мной. Мы оба стояли на коленях. Я разгладил бумагу на мягком сиденье стула. – Не передашь красный? – холодно попросил Д. «Красный, – подумал я, – цвет страсти». Вскоре я увижу, как страсть перевоплотится в каплю крови на его листке – крови Иисуса. Нет, не страсть – самопожертвование. Я огляделся в поисках идеи. С. начала клеить вату на постер, создавая бледное улыбающееся лицо. Я долго наблюдал за ней, прежде чем вернуться к своему листу. Она наклеила облака, потом раскрасила их темно-синим – получились тучи, сквозь которые проглядывал яркий луч солнца; ни шерсти, ни арахисового масла. Я был рад за нее. – Выглядит отлично, – отметил Косби и, почтительно кивнув, прошел мимо меня. Говорил он убедительно; говорил он как человек, который много раз практиковался и поднаторел показывать одно-единственное выражение лица. Я открыл синий маркер и набросал несколько линий, которые превратил в очертания волн; потом наклеил ватные шарики, чтобы изобразить пену. Яростный водоворот. Вихревой хаос, несущийся в неизвестном направлении. На обратной стороне – позабытый всеми, разрушенный город под водой. Фильмы для заключенных По дороге в тюрьму мы с отцом молчали. С тех пор как родители узнали, что я гей, прошел месяц; на носу был День благодарения, и всю следующую неделю мне предстояло провести дома, беспрестанно ощущая, что благодарным мне быть особо не за что. Я сидел рядом с отцом на переднем пассажирском сиденье его красного «Форда Лариат» и наблюдал за тем, как приближаются и отступают деревья по краям змеящейся дороги, как над нами нависают горы, указывая путь в центр штата, который, по мнению губернатора, когда-нибудь станет «меккой Озарка». Я закрыл глаза, но картинка не исчезла: вершины сосен, бурая хвоя и утреннее солнце, похожее на свисающую с неба лампочку. Моя семья переехала сюда в 1999 году, после того как из-за конкурента потеряла хлопковую фабрику, и задолго до того, как это место заселили пенсионеры из Чикаго и южане-фундаменталисты; они покупали дешевую недвижимость, где можно спокойно хранить и носить оружие и в довесок хвалиться этим. За пять лет родители научились общаться с северянами, говорить с гнусавым акцентом и меньше улыбаться. Люди приезжали сюда, чтобы изменить жизнь к лучшему, сменить темп, однако совсем скоро я понял, что другой ландшафт никогда не изменит такого, как я, и никакой камуфляж не скроет гомосексуальных фантазий, которые преследовали меня с седьмого класса. – Ты готов? – спросил отец, бросив взгляд на мои нервно сжатые на коленях руки. – Готов, – ответил я. Пальцы окоченели, как церковный шпиль. Мне вспомнился стишок, который мы разучивали в библейской школе, куда я ходил на каникулах: «Взгляни, это церкви. Взгляни, это шпили. Откроются двери – людей изобилье». – С подобным ты раньше никогда не сталкивался, – сказал отец. – В колледже такому не научат. Отец часто занимался просвещением людей вне церкви. Честолюбие побуждало его свидетельствовать перед постоянно растущим числом клиентов в салоне, побуждало ходить по соседским улицам и стучаться в двери в поисках заблудших душ, и вот теперь перед ним стояла важная задача – свидетельствовать перед забытыми, угнетенными узниками местной окружной тюрьмы. Я впервые сопровождал его во время одной из таких ранних субботних поездок. И хотя отец ездил в тюрьму уже несколько раз, я еще ни разу там не бывал. В тот день я спал на ходу, не успев привыкнуть к распорядку, установленному родителями после истории с Дэвидом. Теперь я вынужден был приезжать из колледжа домой в пятницу вечером и вставать рано утром в субботу, чтобы проводить больше времени с семьей. После нескольких минут молчания отец нажал кнопку на магнитоле. Тишину нарушила песня группы Creedence Clearwater Revival – веселая и ностальгическая, она повествовала о луизианских болотах, которые никто из участников группы никогда по-настоящему не видел. Со стороны мы казались очередной счастливой семьей, которая едет посмотреть на очередную придорожную достопримечательность. Я закрыл глаза и прижал ладони к векам, пока картинка не раскололась на куски, точно ледник, тонущий в темных арктических водах. Образы произошедшего в ночь изнасилования все время стояли у меня перед глазами, проникая в каждую минуту моей жизни: размытый образ мальчика, которого изнасиловал Дэвид; взгляд Дэвида, вздымающегося надо мной и опускающего мою голову. Мгновение я был спокоен, но в следующую минуту видение выплывало из забытого уголка памяти, и меня охватывала неконтролируемая ярость, ярость к себе, к окружающим, желание разрушить все, что вижу. После того как Дэвид позвонил родителям и все им рассказал, мама увезла меня из колледжа, проскакивая светофоры на желтый, чтобы поскорее доехать до дома. Пока ее тошнило в туалете, отец отвел меня в спальню, закрыл дверь и принялся объяснять, что то, что я чувствую, – неправильно, что я запутался.