С. опустила взгляд на юбку и закрыла глаза. – Смелее, – сказал Смид. – Поэтому… поэтому… – Она по-прежнему не открывала глаз. – Думаю, поэтому я дошла до… собаки. Слово «собака» прозвучало как проклятье, как что-то, что годами кипело у нее внутри. С. зачитала раздел «Последствия» из своего нравственного перечня, за которым шел абзац под названием «Изменения». – Я хочу измениться. Я устала чувствовать пустоту внутри. НП был построен так, чтобы в конечном счете привести автора к искуплению. Дальнейший ее рассказ был незамысловат, со стандартными фразами в каждом разделе. Она произносила эти фразы с гордостью, которой не было несколько минут назад, в начале ее речи. «Усилия»: «Я учусь полагаться на Господа, верить в его милость». «Задачи»: «Я хочу читать Библию каждый день, прислушиваться к голосу Господа». «Благословение»: «Теперь я вижу, сколько любви мне было даровано, каким благословением Господь наградил меня. Я вижу, как неблагодарна была в прошлом». «Практическое применение»: «К этому опыту и воспоминаниям о нем более всего применим третий шаг. Я решила изменить свою жизнь, обратить ее к Иисусу Христу». «Писание»: «Из Писания я взяла отрывки Евангелия от Иоанна, Послания к Галатам и Псалмов. Мы не можем доверять самим себе. Каждая капля нашего доверия должна быть обращена к Господу». Еще трое, четверо, пятеро человек рассказали о себе, их слова слились в одну длинную цепочку покаяний. В комнате стало очень холодно. Я спустил рукава рубашки и застегнул их. – Один из новых членов группы выступит сегодня впервые, – произнес Смид, направляясь ко мне. Я чувствовал на себе взгляд Д. Я знал, что он хочет подбодрить меня, но от этого становилось только хуже. Трясущимися руками я вытащил из-под бедра свой нравственный перечень. – Пожалуйста, начинайте, – попросил Смид. Его голос звучал мягко, вежливо, ободряюще. Я встал и прошел в центр комнаты. Прокашлялся. Мне хотелось объяснить, что я дрожу не от страха, а от холода. – Не спешите, – сказал Смид. «Можно же сбежать», – вдруг подумал я. Можно открыть раздвижную дверь, выскочить на улицу и спрятаться в каком-нибудь парке. Из кухни донесся лязг металла о металл. Я откашлялся и вступил в многоголосый хор. Другие парни Я стоял в дверях общежития, прижимая к груди картонную коробку. Белая лестничная клетка была покрыта паутиной и пылью и пахла не домом: ни белья с цветочным ароматом, ни вычищенной перекисью водорода кухни, ни большой семейной Библии с похрустывающим корешком и застарелым запахом, напоминающим о десятилетиях бережного обращения. Здесь же ощущался душок частичного разложения, апатии и – как я вскоре понял – запах других парней. – Черт! – выругался я, когда коробка чуть не выскользнула у меня из рук. Приятно было произнести вслух это проклятие, прорычать раскатистое р-р-р-р-р. Здесь, в мекке гуманитарных наук с легким пресвитерианским уклоном, не принимавшей себя слишком всерьез, можно было спокойно ругаться. Был четверг, и я мог пойти в часовню, если бы захотел; но если бы не пошел – тоже ничего страшного, – примкнул бы к большинству студентов, которые не обращали внимания на ненавязчивый звон колокола, разносившийся над кампусом. Я представил, как услышу его, возвращаясь с занятий, и улыбнусь тому, как обязательное посещение церкви отступает перед прославляемым здесь гуманистическим мировоззрением. – Черт, – повторил я. Я вторил себе, словно эхо. В смежном коридоре открылась дверь туалета, и оттуда высунулся черноволосый парень с разинутым ртом. Он окинул меня скучающим взглядом, а затем захлопнул дверь. Похоже, тут никого не интересовало, что я говорю или делаю. Полчаса назад родители укатили вниз по холму, заросшему соснами. Теперь первокурсник, я стоял в белых кедах на краю тротуара и держал в руках последнюю коробку, полную рамок, в которые я отказался вставить семейные фотографии. На одной из них было написано: «СЕМЬЯ СТОИТ ТЫСЯЧИ СЛОВ». Блик солнечного света вспыхнул в заднем стекле машины, и родители исчезли из виду. По дороге сюда отец громко присвистнул, увидев колокольню кампуса, замаячившую на вершине холма. Я сразу догадался, что означает этот свист: его всегда впечатляли здания, которые возносились на недосягаемую высоту и демонстрировали свое превосходство. Наша церковь недавно построила белую колокольню с узким окошком, которое на восходе и закате ловило свет солнца, прежде чем отпустить его обратно на небеса. Отец хотел построить такую же или даже больше после того, как его рукоположат в пасторы и он начнет служить в собственной церкви. За месяц до моего отъезда после долгих размышлений и разговоров с Господом он решил подчиниться воле Божьей и стать пастором и теперь постоянно твердил о церкви, которую собирался построить, и о духовно близких богобоязненных людях, которые однажды станут его паствой. – Черт! – повторил я. Рамки бились друг о друга и норовили рассыпаться. Несколько минут назад я поднял наверх огромные коробки, чтобы доказать отцу, что я не слабее его. Я поднимался по лестнице, гордый своим превосходством и совсем не вспотевший, и наблюдал, как пот мотыльком расползается по отцовской футболке. Мама управляла нашим восхождением и умоляла нас идти осторожно ради всего святого. Когда отец уехал, мои пальцы ослабили хватку. Одна из рамок загремела вниз по лестнице – теперь стекло украшала тонкая зигзагообразная трещина. – Помочь? – услышал вдруг я. Голос донесся откуда-то снизу, подскочив ко мне. Так я это запомнил: голос подскочил. Нет, скорее набросился на меня. Сбил с ног. Я прижал коробку к правому бедру и сквозь черные металлические перила заметил руки, обнимавшие плотную груду белого мятого белья. Руки придвинулись ближе – две тонкие линии, поразительно похожие на мои. За лето я похудел на пятьдесят фунтов[7]. До расставания с Хлоей это происходило постепенно, но потом так резко, что друзья перестали узнавать меня во время утренних пробежек по неровным городским улицам. Я отказывался поглощать больше пятисот калорий в сутки и наказывал себя, бегая минимум два часа каждый день. Это была епитимья, которую я наложил на себя из-за провала с Хлоей, но отчасти и вызов окружающим. Мое похудение превращалось в мазохизм, граничащий с анорексией, которая пугала родителей до такой степени, что они ежедневно спрашивали меня, что не так; хотя, возможно, они связывали мое поведение с решением вести более активный образ жизни, противоположный сидячему, геймерскому. Я едва уцелел, но был горд тем, чего добился: я выкопал из себя другого. И этот другой был худой и красивый. Позже на вводном курсе по психологии я узнал, что секрет человеческой красоты – в точно усредненных пропорциях. Таким я и стал. – Давай сюда, – произнес голос, а рука потянулась к коробке. Пара белых спортивных трусов выпала на пеструю плитку пола. Наши взгляды встретились, и мы поняли, что оба состоим в клубе Точно-Усредненных-Пропорций. – Ты уверен? – спросил я. – Господь поможет, – ответил парень. Значит, и в этом клубе он состоит. Интересно, есть ли у нас еще что-то общее? У него была закрытая деланая улыбка молодежного пастора. Назову его Дэвидом. Он тоже был первокурсником. – Я видел, как ты приехал, – сказал Дэвид. Он признался, что увидел меня по дороге из прачечной и специально подождал, пока уедут мои родители. Сказал, что на вид они милые, но, как водится, скучноватые. За болтовней, обмениваясь заученными фразами, мы обнаружили много общего: любим рано просыпаться, бегать по утрам, собираемся всерьез заняться учебой. Он взял у меня коробку, положил на нее белье, и мы аккуратными шажками торжественной процессии отправились на второй этаж – левой, правой. Когда он поднимался по лестнице, задники его коричневых мокасин блестели в пыльном свете, а над ними то и дело вспыхивали бледные босые пятки, облизывавшие воздух. Лестничную клетку заполнило эхо большого духового оркестра. Сверкая инструментами на солнце, местный оркестр обходил двор, строем маршируя в парадной форме. – Тебе здесь нравится? – спросил Дэвид. – Шумновато, – ответил я, – но мило. – Администратор сказал, что они часто репетируют. – Как же тогда делать домашку? Я посмотрел на трусы, которые по-прежнему лежали на ступеньках, не понимая, хочет ли он, чтоб я поднял их, или нет. – Что? Ты не любишь музыку? – Может быть, я не туда поступил, – пошутил я. Я отвел взгляд от трусов. До сих пор не знаю, вернулся ли он за ними или это была несущественная потеря. Точно банановая кожура, они остались ждать следующего ничего не подозревающего студента – но это сцена из совсем другой пьесы с другими актерами. – Еще вопрос, – сказал Дэвид, повернувшись к приоткрытой двери в мою комнату и все еще улыбаясь мне, теперь краем губ. – Чтобы узнать друг друга получше… Мне захотелось вернуться, поднять трусы и померить их, почувствовать, каково это – прикоснуться к чужому телу с точно усредненными пропорциями. – Какую суперспособность ты бы выбрал? – спросил он. – Способность летать или невидимость? Оркестр маршировал по двору. Сильный порыв ветра распахнул дверь и захлопнул ее. «Невидимость», – подумал я в тот же миг. Возможность делать что хочешь, ходить куда хочешь незамеченным. До приезда в колледж я уж точно не чувствовал себя невидимым. После расставания с Хлоей я старался не обращать на нее внимания в церкви, но, похоже, окружающие были уже твердо уверены в том, что я главный злодей в этой истории и повел себя отвратительно, раз такая прекрасная девушка от меня отвернулась. Сжимая мускулистую руку своего нового бойфренда-футболиста, Хлоя скользила по мне взглядом, привлекая в мою сторону внимание других прихожан, так что я начинал заикаться, даже произнося вызубренные молитвы. «Дорогой Господь… – начинал я, и приглушенное дыхание вокруг становилось громче и требовательнее, – дай мне силы выдержать все это. Что бы ни случилось в будущем…» А работники салона ждали, когда я исправлю свой промах с книгой Иова, искали в моих глазах ответ на человеческие страдания. Боже, как бы я был счастлив, если бы никто не слушал и не смотрел. – Невидимость, – ответил я. – Это многое о тебе говорит, – сказал Дэвид. – Значит, ты интроверт. – Он пинком открыл незапертую дверь моей комнаты. – Тебе здесь понравится. Позже, после всего, что случилось, я сильно раскаивался, что ответил именно так. Как бы я хотел ответить по-другому! Я повторял второй вариант вновь и вновь, желая позабыть все, что произошло после того, как я вошел в комнату. «Способность летать, – думал я. – Господи Боже, способность летать». – Раз твоего соседа еще нет, можешь выбрать кровать, – сказал Дэвид. – Какая нравится больше? Комнатка была маленькая, тесная. Стоя на пороге, мы разглядывали наше отражение в заляпанном зеркале, которое висело на стене напротив. Я – интроверт, он – экстраверт. Он улыбнулся, я нахмурился. Казалось, его волосы отражали золотистые лучи, проникавшие в окно; моя же темная шевелюра поглощала свет, впитывая его, высасывая из каждого угла комнаты.